Полет внутрь

Все дело было в глазах – зеркалах души. Надел очки.

Появилась определенность, деловитость… Хоть на что-то похож! – и ужаснулся: на что? Это навело на мысль: вернулся на «страничку» своей дочери и бегло просмотрел «друзей».

Там, в Европе, все было тип-топ. Многие были в очках, а некоторые решили сняться без очков и – напрасно. Они выпадали из общего празднично-восторженного тона. Один, спортивного вида молодец, снялся в черных очках на фоне ослепительно-синего моря с пальмой и доской для серфинга. Плечи у него были правильного цвета, а майки не было вовсе.

– Фон! Фон! – нужен правильный фон! Посмотрел на торцевую стену – там стоял стол, а на нем наваленные кучей книги, фото бывшей жены с дочерью в картонной рамке, семисвечник с одной отломанной ветвью, которую все собирался приклеить, обувная коробка со старыми негативами и фотографиями, а над всем этим, на вбитых в стену гвоздях – пучки лекарственных трав. С таким фоном ничего не поделаешь. В этом фоне вся жизнь, тут очки ничего не решают.

Взял штатив, навинтил на него «мыльницу» и вышел наружу. Пересек усыпанный гравием грейдер. Установил замедление в три секунды и встал на фоне пальмовой рощи. Аппарат щелкнул. Казалось бы, все хорошо. Но какое-то сомнение все еще не оставляло. Глянул в экранчик – так и есть! В кадр попала стремянка и, казалось, что только что лазил на пальму. Убрал стремянку и повторил опыт. И тут заметил, что обут в старые сандалии, а на плечах пиджак. Вернувшись в комнату, сел за комп и обрезал ноги.

Без ног все было хорошо, но ему вдруг расхотелось отсылать дочери свое фото.

Знак и гвоздь мысла, или буква «Фэ»

«F» – вот она выскочила, буква иностранная… а я ведь хотел кириллицей! «По-русску», как говорят на Ближнем Востоке. Получилось – лишняя буква. А еще говорят, что лишнее – это как раз самое необходимое.

Конечно, так говорят не все. Все заняты необходимым, и потому у них многое оказывается лишним. И лишь достигнув заветной цели, понимают, что вскоре то, чего они с таким трудом достигли в поте лица своего, ради чего претерпели столько лишений, уже позади, а стало быть, вскоре окажется лишним – таким же точно, как и то, от чего они отказались в самом начале.

Вот я и решил прямо сейчас задуматься: а к чему же это «Ф»? Может, это неброское «фэ» моему дешевенькому эксперименту-экспромту? А может, таинственный намек потусторонних сил, призывающих через этот Знак прийти к… Чему?

Прежде всего, бегом на родной яз: опробуем простейший метод ассоциаций! Вспомним слова на букву «эф»:

фига, фортка, фатум, финтифлюшка, ферфлюхтен швайн,

фифа, фанера, фан, фен, фуфло… фирн, Фира Абрамовна,

Феона Борисовна, Фима Серебряный со второго этажа…

Файскопф, Фар-Села, фитературный факультет, фемина,

Фрина, фрамуга, фазан, фаска… фланель, фиоритура, Ferrary,

Фигаро… Фрейд… флагалище, физда, феллацио, фпендюрить, фжопу.

А может, стихи?

«Фешние фоды фегут с фор фучьями, Фтицы фесенние фесни фоют!» Фолучается! Филофофия! Филолофия! Филофогия! Фемиотика! Фуква-фимфол, фнак фместо флофа, дафе фместо фысли… что-то там у них такое факральное у филолофоф этих, филофофоф, – Профефор Файскопф фисал… Фочти фее согфафные фукфы лифние! А мофет, и флафные! Фофоче ффе фукфы!

А что если ассоциации не те? Если всмотреться, игнорируя все эти финтишлюшки: символ, знак и прочую чушь?

Что оно по сути такое, это «Ф»? То есть, ежели увидеть, как есть, то есть вообще?

М-да. Опять это… Женственная какая-то буква, даже женская.

А если взять смелым экспериментом? Новым подойти, совершенно неожиданным подходом? Поставить вверх ногами, так сказать, вниз головой? Было «Ф», а стало – «Ф»!

И вывод тут единственно-верный и вполне научный: не все еще открытия открыла наука, многое сделано, но еще больше у нее впереди.

Потому-то поэт-писатель, драматург, и эссеист, и ученица фосьмово фласса, фишущая фочинение, – да что там! Ткните пальцем в первого попавшегося человека, – вот он, по пояс в снегу у колючей проволоки стоя выводит головешкой на дрожащем от ветра листе железа: «Рафиоакфифные отфофы! Беф сфецфофтюма фе ффодить!» – одним словом, всякий, кто работает с буквой, понимать должен: от её много чего зависит!

Тамара

– Дети ничего не боятся – считается, что ничего не понимают. А что, собственно, понимать? «Мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года»… Вы знаете Мандельштама? Стихи – вещь абсолютно ясная! – тут его детская голова упала на грудь и реденький седой пух приподнялся над ней.

– Кажется, сквозняк! – подумала Тамара, – встала и закрыла окно. В холле было тихо. – Спит, что ли?

Но он не спал. – «Наши зрелые года» – просто глупость человеческая! Мы полагаем, зрелость – это когда знаешь точно, чего тебе надо и как это сделать, и сколько у тебя сил… А это пора, когда ясно, что уже ничего не надо, что сделать ничего нельзя, и сил уже нету и больше не будет, но все и так хорошо… с тобой, – и без тебя! Человек стоит, расправив ветви, листва шумит… а у корней – свежая вода [14] , и все хорошее на этом свете делается само по себе. Тамаре показалось, что он заговаривается: Какие ветви? Как это – само по себе? – Вот окно же закрылось! – сказал старик. – Я и подумать не успел, а ты уже вскочила… Да… О чем это я? Когда-то люди знали, кто они, а мы… забыли. «Вши в волосах на моей груди – что кузнечики в траве», как сказал Басё. Но вы скажете «вши – это плохо».

14

Псалмы, I.I.

Старичок устал. Паузы в его речах становились все длиннее, одна из них тянулась так долго, что он едва слышно захрапел. Это был совсем сухонький маленький старичок, когда-то он был важная птица, но врач рассказывал об этом на своем «высоком иврите», а не на «иврит-кала», который Тамара учила в ульпане [15] , да так и не доучила. Старичков и старушек у нее было одиннадцать, потом десять, а потом восемь, как в песенке о поросятах, которые купались в море. На их места тут же прибывали новенькие. И с ними, непривычными, было еще тяжелее.

15

Ульпан – начальная школа иврита для репатриантов (ивр.).

Когда-то Тамара очень хорошо знала, кто такой Басё. Она увлекалась поэзией и умилялась, и восхищалась. Но жизнь прошла как-то так, что теперь, на склоне лет, стихи вызвали у нее совсем иные ассоциации: мысленно она видела жирных вшей, ползающих по впалой груди среди бледных старческих волос. Ей хотелось санировать этого Басё, выкупать в ванне и накормить рисом – у них на кухне всегда оставалось много риса и куски курицы… Впрочем, скоро Тамару вышибли из бейт-авота [16] – за ум. Она слишком старалась. Делала по-своему, да еще и других учила. Может, оно и правда было лучше, да только всем мешало – сиделкам, сестрам, а иногда и врачу. Сиделки шушукались у нее за спиной и делали мелкие гадости. Это страшно ранило и казалось ужасной несправедливостью – ведь она так старалась помочь! Как раз накануне старичок умер – тихо, в своем кресле на колесах, именно там, где они говорили в последний раз, перед стеклянной стеной холла. За стеклом был сад, а в нем зеленые деревья, кактусы и розы, и на всем этом целый день лежал снег. – Такая редчайшая красота и такая прекрасная смерть! – подумала Тамара.

16

Бейт-авот – дом престарелых (ивр.).

Вскоре она сама залетела в больницу – в психиатрическое. Дети ее навещали редко, у них была своя жизнь, а у Тамары уже не было. В больнице она познакомилась с Алиной, но Алина была совсем как родная дочь – все делала по-своему, и вскоре они разъехались, после того, как прожили вместе полтора года. Сын отдал Тамаре старый компьютер, и она связывалась со всеми при помощи «Skype». Дети звонили редко, а Алина наоборот – звонила по пять раз в день – у нее были планы, и ей было совершенно необходимо, чтобы Тамара ее выслушала. Потом планы рушились, и все повторялось сначала.