Полеты в одиночку

— А командир знает? — поинтересовался он.

— Вряд ли он об этом задумывался, — сказал я. — Он просто сказал мне, что с завтрашнего дня я приступаю к полетам и буду летать, как все.

Я вкратце поведал ему о том, что стряслось со мною за последние шесть месяцев.

— О Господи! — воскликнул он. — Хорошенькое начало! Сколько часов ты налетал на «Харрикейнах»?

— Около семи, — сказал я.

— Боже мой! — вскричал он. — Так ты и летать-то на нем толком не умеешь!

— В общем-то не умею, — сказал я. — Знаю, как взлетать, как садиться, и больше ничего.

Он сидел, не в силах поверить моим словам.

— Ты здесь давно? — спросил я у него.

— Не очень, — ответил он. — До этого я участвовал в Битве за Англию. Нам там досталось, но это цветочки по сравнению с тем безумием, которое творится здесь. У нас нет ни одного радара, а рации — на вес золота. С землей можно разговаривать, только когда ты висишь прямо над аэродромом. В воздухе вообще нельзя переговариваться друг с другом. Вместо радара у нас греки. На вершине каждой горы сидит грек и, как только заметит немецкие самолеты, сразу звонит нам в штаб по полевому телефону. Вот такой у нас радар.

— И работает?

— Время от времени, — сказал он. — Только вот большинство наших наблюдателей не могут отличить «Мессершмит» от детской коляски.

Он, наконец, продел веревку в ботинок и теперь надевал его на ногу.

— Это правда, что у немцев в Греции тысяча самолетов? — спросил я у него.

— Похоже на то, — сказал он. — Думаю, да. Понимаешь, Греция для них только начало. После захвата Греции они собираются двинуться на юг и взять Крит. Я в этом уверен.

Мы сидели на походных постелях и размышляли о будущем. Мне оно виделось довольно мрачным.

— Раз ты ничего не знаешь, попытаюсь тебе помочь, — нарушил молчание Дэвид Кук. — Что ты хотел бы узнать?

— Ну, прежде всего, — сказал я, — что я должен делать, когда встречу «сто девятого»?

— Постарайся сесть ему на хвост, — сказал он. — Поворачивай на меньшем круге, чем он. Позволишь ему пристроиться тебе в хвост — и тебе конец. У «Мессершмита» пушки на крыльях. У нас только пули, и даже не зажигательные. Просто пули, и все. У фрицев снаряды разрываются, когда попадают в цель. А наши пули только дырочки в фюзеляже пробивают. Поэтому для того, чтобы сбить, ты должен попасть точно в двигатель. Ему все равно, куда он попадет — в любом случае снаряд взорвется и разнесет тебя на кусочки.

Я с трудом переваривал его наставления.

— И еще, — продолжал он, — никогда, ни при каких обстоятельствах не отводи глаз от зеркала заднего вида больше, чем на несколько секунд. Они сядут тебе на хвост и сделают это очень быстро.

— Постараюсь все запомнить, — сказал я. — А что делать с бомбардировщиком? Как лучше всего его атаковать?

— В основном тебе будут попадаться Ю-88, — сказал он. — «Юнкерс» — отличный самолет. Скорость у него не хуже, чем у тебя, и еще на самолете два стрелка, спереди и сзади. Они стреляют зажигательными трассирующими пулями. Они всегда видят, куда направляются пули, поэтому стреляют метко. Если нападать на Ю-88 с хвоста, то надо забираться к нему под брюхо, чтобы не попасть в прицел заднего стрелка. Но так его не сбить. Нужно целиться в двигатель. Но при этом не забывай про отклонение. Наводи прицел вперед. Нос его двигателя должен находиться на внешнем круге прицела.

Я плохо понимал, о чем он говорит, но все же кивнул.

— Хорошо, я постараюсь.

— О Боже, — вздохнул он. — За один урок не научишься сбивать немцев. Хорошо бы полетать завтра вместе. Я бы немного приглядел за тобой.

— А можно? — обрадовался я. — Давай поговорим с майором.

— Не выйдет, — покачал головой он. — Мы всегда летаем по одному. Разве что перелет, тогда мы летим все вместе, строем.

Он замолчал и взъерошил свои русые волосы.

— Проблема в том, — сказал он, — что командир почти не разговаривает со своими пилотами. Он даже не летает с нами. Разумеется, он когда-то летал, раз у него крест «За летные боевые заслуги», но я ни разу не видал его в кабине «Харрикейна». В Битве за Англию командир всегда летал со своей эскадрильей. Давал дельные советы и помогал новичкам. В Англии всегда летаешь в паре, и новичок поднимается в воздух вместе с опытным пилотом. В Битве за Англию у нас был радар, и рации работали просто отлично. Мы переговаривались с землей и друг с другом в воздухе. Но тут ничего нет. Главное — помни, что тут ты предоставлен самому себе. Никто не станет тебе помогать, даже командир. В Битве за Англию, — добавил он, — всех новичков опекали.

— А сегодня полетов уже не будет? — спросил я у него.

— Нет, — ответил он. — Скоро стемнеет. Вообще-то, пора ужинать. Пошли со мной.

Офицерская столовая располагалась в большой палатке, где помещались два длинных стола на козлах, на одном стояла еда, а за другим ели. На ужин нам дали говяжью тушенку с хлебом, которые мы запивали греческим смолистым вином. Греки придумали хитрость — они добавляли в плохое вино сосновую смолу, чтобы перебить отвратительный вкус вина. Мы пили его, потому что ничего другого не было.

Другие пилоты из нашей эскадрильи, опытные молодые люди, которые столько раз бывали на волоске от смерти, отнеслись ко мне с тем же равнодушием, что и командир. Какие еще формальности в таком месте. Пилоты приходят и пилоты уходят. Остальные едва ли замечали мое присутствие. Никакой настоящей дружбы здесь не существовало. То, как ко мне отнесся Дэвид Кук, было исключением, но и сам он был человеком исключительным. Я понял, что больше никто не взял бы новичка, вроде меня, под свое крыло. Каждый прятался в кокон своих проблем, и все их мысли были только об одном — уцелеть и в то же время исполнить свой долг. Все они были такие тихие. Никаких шуточек. Только пара невыразительных слов о пилотах, которые не вернулись сегодня. И больше ничего.

К одному из шестов, поддерживающих полог палатки в столовой, была прибита доска для объявлений, на которой кнопками крепился машинописный лист с именами пилотов, отправляющихся завтра утром в дозор, и указанием времени взлета для каждого из них. Дэвид Кук разъяснил мне, что такое дозор — висишь над летным полем в ожидании, пока наземный диспетчер тебя вызовет и направит туда, где один из наших греческих комедиантов засек немецкие самолеты с вершины своей горы. Напротив моего имени было указано время взлета: 10 утра.

Проснувшись на следующее утро, я мог думать только о времени взлета, о неминуемой встрече с «Люфтваффе» в том иди ином виде один на один. От таких мыслей обычно возникает желание опорожнить емкости, и я спросил у Дэвида Кука, где у них отхожее место. Он показал; куда идти, и я отправился на поиски.

Я бывал в самых примитивных уборных в Восточной Африке, но отхожее место 80-й эскадрильи в Элевсине переплюнуло все остальные. В земле была вырыта широкая траншея метра два и метров пять в длину. По всей длине траншеи на высоте больше метра висел круглый шест, и я с ужасом наблюдал, как какой-то пилот, явившийся туда прежде меня, спустил штаны и попытался взгромоздиться на этот шест. Траншея была настолько широка, что он никак не мог дотянуться до шеста руками. Но когда ему это удалось, ему пришлось развернуться и податься назад, сделать как бы прыжок, в надежде, что его задница приземлится в точности на этот шест. Ухитрившись проделать это, он ухватился за шест обеими руками, чтобы не потерять равновесие, и все равно не удержался и опрокинулся в вонючую яму. Я вытащил его, и он побежал отмываться. Я решил не рисковать. Побродив немного, отыскал местечко среди оливковых деревьев, где меня окружали живые полевые цветы.

Точно в десять ноль-ноль я сидел в своем «Харрикейне» пристегнутым к сиденью и готовым к взлету. За последние полчаса несколько других самолетов по одному поднялись в воздух и исчезли в голубом греческим небе. Я взлетел, поднялся на 1500 метров и кружил над летным полем, а в это время из штаба пытались связаться со мной по кошмарно работающей рации. Мне присвоили кодовое имя «Синяя четверка».

Сквозь треск помех в мои наушники пробивался далекий голос, без конца повторяя:

— Синяя четверка, слышите меня? Слышите меня?