Полибий и его герои

Неподалеку находился маленький приморский городок Энея. Ежегодно там справлялось празднество в честь героя-основателя. В этот день в город стекались паломники из всех окрестных мест. К этим-то паломникам и присоединилась семья Феоксены. После торжественных обрядов всех гостей, как водится, пригласили на трапезу к праздничному столу. Пир продолжался добрую половину ночи. Многие уже дремали, другие отправились на покой. Встала и Феоксена с мужем. Она сказала, что им пора на корабль, дети устали и они решили затемно вернуться домой.

Они заранее наняли небольшое судно, которое стояло на якоре и ждало их. Они взошли на корабль, вышли в море и в море вдруг повернули к Афинам. Казалось, они спасены. Но вдруг поднялся сильный встречный ветер. Всю ночь беглецы отчаянно боролись со стихией. Забрезжил день, и они увидели македонское военное судно, которое быстро приближалось к ним. Муж совершенно потерял голову. Он метался по кораблю и то заклинал гребцов налечь на весла, суля неслыханные награды, то простирал руки к небесам, моля их сжалиться. Феоксена, напротив, сохраняла полное самообладание. Видя, что легкий военный корабль уже настигает их, она спокойно и уверенно достала чашу, развела в ней заранее приготовленный яд, затем вытащила кинжал и подозвала детей. Она объяснила, что ждет их, если они попадут в руки македонского царя. И предложила на выбор яд или клинок. Когда дети по очереди все до одного убили себя на ее глазах, мать столкнула их тела в море, чтобы и мертвые они не достались палачам Филиппа, и сама прыгнула следом. Муж, видя, что вся его семья истреблена, последовал за ними. Македонцы захватили пустой корабль (Liv. XL, 4).

То была вторая трагедия.

Между тем на Филиппа обрушилось новое испытание и новое унижение. Во время войны с Антиохом царь помогал римлянам. В благодарность, как мы уже говорили, римляне отменили ему контрибуцию, вернули сына, кроме того, позволили удержать ряд захваченных городов. Вот по поводу городов-то и возник на Балканах очередной конфликт. По какой-то причине царь вовсе не заключил никакого письменного договора с римлянами о том, какие точно города они ему передают. Вместо того он руководствовался устными обещаниями римских командующих. Обещания же эти были даны в разгар боевых действий, наспех и, очевидно, сформулированы крайне нечетко. Во всяком случае, сам Филипп с обидой говорил, что понял Мания Глабриона так, что ему можно захватить Ламию, но потом Маний не разрешил ему взять этот город (Liv. XXXIX, 28, 3). Официально римляне разрешили ему оставить за собой только те города Фессалии, которые он отнял у этолян, но с оговоркой — если города эти были этолийскими изначала или перешли к этолянам добровольно, а не по принуждению (Liv. XXXIX, 25, 5). Быть может, Филипп и не желал письменного соглашения. Он воспользовался ситуацией и стал стремительно расширять свою территорию. В результате он захватил значительные области Фессалии, земли афаманов, перребов, все побережье с Магнесией, Деметриадой и Долопией. Римляне не вмешивались в его дела.

Но вскоре живые подарки подняли вопль. В один прекрасный день послы их ворвались в сенат, рыдали, бросались к ногам римлян, твердя, что Филипп их тиранит, разоряет, и заклинали взять обратно. Римляне очень ласково с ними говорили, успокаивали и обещали, что пришлют комиссию, которая разберет все на месте. Тут пришла новая весть. Оказывается, царь захватил фракийское побережье с Эносом и Маронеей. Это уже было серьезно. Значит, Филипп начал все сначала, снова рвется овладеть морем и проливами, словом, возвращается 200 г., который переполошил весь мир и вызвал Македонскую войну (Liv. XXXIX, 24). Сенат был не на шутку встревожен.

Послы Филиппа возражали грекам и напоминали об услугах Филиппа римлянам. Филипп постоянно твердил об этих услугах и постоянно требовал благодарности. Но римляне не чувствовали к нему особой благодарности. Они прекрасно знали, что царь их люто ненавидит и злоумышляет против них, злоумышляет в ту самую минуту, как требует их благодарности. Они знали, что помогал он им вовсе не из дружбы: он не желал уступать Элладу своему сопернику Антиоху. Кроме того, в Риме вообще не жаловали царей. На них всегда глядели с внутренней неприязнью и подозрением. Очень многие сочувствовали Катону, который морщился при виде восточных владык, ставших теперь частыми гостями в сенате. Когда же кто-то замечал, что они достойные люди, он говорил:

— Может быть. Но по самой своей природе царь — животное плотоядное (Plut. Cat. Mai. 8) [24] .

Наконец, в сенате очень сильны были эллинофилы. По сути, именно они держали в то время в руках всю восточную политику. Они указывали, что Филипп захватил свободные эллинские города, на которые отнюдь не имел права, что он обращается с ними с возмутительной жестокостью, и спрашивали, неужели римляне забудут свой долг по отношению к эллинам ради кровавого деспота.

24

Это было настолько хорошо известно, что во время войны с Антиохом на царей Азии нашла паника — они были уверены, что римляне уничтожат царскую власть и установят демократический режим (Polyb. XXI, 11,2).

Среди таких настроений весной 185 г. в Фессалию прибыли трое римских уполномоченных во главе с Квинтом Цецилием Метеллом, человеком очень влиятельным и уважаемым. Они были известны как эллинофилы^{18}. Это не сулило ничего доброго царю: «правда Филиппа и правда греков были несовместимы»^{19}. Было ясно, что все сочувствие римлян принадлежит не царю, а его жертвам. Расположились в Темпейской долине. Туда заранее съехались все эллины, хотевшие жаловаться на Филиппа. А им числа не было. И вся эта огромная пестрая толпа, состоящая из представителей племен, городов и народов, заполнила сейчас равнину. Это напоминало настоящий суд. Римляне молча заняли председательское место. Греки были обвинителями, Филипп же словно сидел на скамье подсудимых. Он тут же отметил это в сердце своем.

Вопрос был весьма сложный и весьма запутанный. Очень трудно было выяснить, по доброй ли воле примкнул к этолянам тот или иной город. Но если римляне воображали, что будет нечто вроде римского суда с правильным прением сторон, обсуждением, доказательствами и предъявлением улик, они жестоко заблуждались. Получилось что-то похожее на переговоры перед Киноскефалами. Обе стороны с остервенением набросились друг на друга и излили на голову противника целую лавину злобных и совершенно беспорядочных обвинений, судорожно припоминая все обиды и склоки за последние 15 лет. Говорили все разом, поэтому понять хоть что-нибудь было невозможно. «Вопрос, что кому принадлежит, запутали до полной неразберихи».

Сначала говорили греки. Первые ораторы еще были осмотрительны и осторожны. Они помнили, что Рим далеко, а вот Филипп-то близко. Римляне уйдут, и они горько раскаются в своих не в меру смелых речах. Поэтому говорили они робко, заискивающе. Но постепенно они все больше распалялись, забыли всякую осторожность и совершенно закусили удила. Особенно неистовствовали фессалийцы. Они кричали, что Филипп их угнетает, что города возвращает им пустыми, ограбленными и без жителей. Он не дает им рта раскрыть, не дает дышать! Они посылали послов к Титу, Освободителю, а он ловит их послов! Зачем же тогда нас освобождали, вопили они. Его надо укротить и наказать, как бешеного коня, пусть знает, кто его хозяин!

Филипп, разумеется, в долгу не остался. Он сказал, что фессалийцы опьянели от непривычной свободы и похожи на рабов, отпущенных на волю, которые дерут глотку, понося прежних хозяев.

— Но еще не закатилось мое солнце, — в бешенстве закончил он.

То была строка из Феокрита.

Начал он, по-видимому, спокойно, но закончил в полном исступлении. Страшная угроза прозвенела в его голосе. Все присутствующие это почувствовали. Греки подняли дикий шум. Римляне молчали, гневно сдвинув брови. Некоторое время ничего не слышно было в страшном гаме. Наконец крики смолкли, и Филипп продолжал. Теперь он обернулся к перребам и афаманам. Их города, сказал он, дали ему сами римляне. Если они решили забрать назад свой подарок, что ж, хорошо, но пусть помнят, что они оскорбляют верного друга ради никчемных, бесполезных и неблагодарных людей.

Суд был окончен. Римляне встали и объявили, что спорные города получают свободу, Филипп обязан вывести оттуда свои гарнизоны и оставаться в старых границах Македонии (Liv. XXXIX, 25–26). Правда, он удержал Деметриаду и большую часть морского побережья^{20}.

Вторая сессия суда проходила в Фессалониках. Здесь должна была решиться судьба фракийских городов. Опять крик, гам, полная неразбериха; опять истошные призывы к римлянам. Послы Маронеи говорили, что римляне никогда не дарили их города Филиппу. Сейчас Маронея занята македонским гарнизоном, царит грубость, произвол, насилие солдат, множество людей в изгнании — словом, со всякой свободой покончено, вся надежда на римлян.