Полибий и его герои
Шрифт:
Кто виноват был в происшедшем конфузе? Думаю, они оба, и отец, и сын. Филипп должен был дать Деметрию самые четкие и подробные указания, как держать себя и что отвечать каждому обвинителю. А он не пожелал ввести его в курс дела. А Деметрий так закружился в Риме, что даже не удосужился заглянуть в памятную записку отца, даже вовсе забыл о ней. Наверно, он, как и многие гости с Балкан, рассчитывал, что за него все сделает Тит. Но Тит был признанным заступником Эллады, значит, никак не мог выступить защитником Македонии против обвинений эллинов.
Но, слава богу, все кончилось отлично. Деметрий был на седьмом небе и постарался, насколько возможно, продлить приятный визит. На родине его встретили чуть ли не с цветами, называли спасителем, ибо македонцы «ждали с минуты на минуту, что козни Филиппа втянут их в войну с римлянами» (Polyb. XXIII, 7, 1–4). Деметрий продолжал витать в облаках, но во дворце его быстро сбросили с небес на землю. Отец и
Старший сын Филиппа не блистал ни особыми талантами, ни образованием. Кроме того, он был незаконный сын. Его мать была какая-то весьма легкого поведения девица, так что злые языки говорили, что многие могли претендовать на честь называться его отцом. Как шекспировский Эдмунд, Персей негодовал на судьбу и, конечно, не испытывал никакой нежности к своему брату. Ему вечно чудилось, что за его спиной шепчутся, хихикают, говорят, что он вовсе не похож на царского сына, что это ублюдок, рожденный шлюхой (Liv. XXXIX, 53у 3; XL, 9, 2){22}. Думаю, он вздохнул с облегчением, когда брата увезли заложником в Рим. Но вот он явился снова, притом такой яркий, такой талантливый, окруженный восторженным вниманием придворных. Вот тогда-то Персей его возненавидел, но возненавидел тихо. Но теперь, когда брат приехал в блестящем ореоле спасителя отечества, когда он увидал, как вокруг него толпится народ, и услыхал, как любят его римляне, он испугался. «Персей, который не только не пользовался той любовью римлян, как его брат, но был много ниже его во всех отношениях — и способностями и образованием, был страшно раздражен». Но самое главное — он боялся, что, невзирая на его первородство, его могут отстранить от власти (Polyb. XXIII, 7, 5). И что римляне могут передать трон своему любимцу.
Были ли хоть какие-нибудь основания для этих страхов? Ливий передает, будто подобные разговоры действительно велись в народе и македонцы хотели, чтобы царем стал приятный им Деметрий, который к тому же так дружен с римлянами (Liv. XXXIX, 53, 3–4). Но если даже и правда были такие разговоры, они не имели никакого значения. Македония, слава богу, не демократия и мнение народа никто не собирался спрашивать. Важнее как будто другой факт. Полибий передает, что такая идея пришла Титу и он даже поведал о ней своему питомцу. Тит обожал интриги. Поэтому очень возможно, что в его изобретательной голове действительно родилась эта светлая мысль. Возможно также, что он кружил голову своему питомцу радужными надеждами. Но когда молодой царевич вернулся во дворец, надежды эти обуглились и стали пеплом, как яркие бабочки с блестящими крыльями, которые подлетают слишком близко к огню.
Римляне не могли столь грубо вмешиваться во внутренние дела Македонии и не могли заставить царя мимо обычая передать престол младшему сыну (Liv. XL, 9). Ни при жизни Филиппа, ни сразу после его смерти они не сделали ни единой попытки отстранить неприятного им Персея, хотя, как увидим, у них несколько раз был для этого превосходный повод. И Деметрий не сделал ни единой попытки в этом направлении. Но Персей был трус всегда, всю жизнь. Это-то впоследствии его и погубило. Он испугался и решил, что у него один выход — убить брата. Но он вовсе не собирался прибегать к кинжалу или яду. В его руках было гораздо более безопасное и надежное оружье — донос. Этот способ удивительно согласовывался с его характером и темпераментом. Одним талантом он обладал несомненно. Это был настоящий виртуоз по части придворных интриг. Персей теперь непрерывно плел тончайшую паутину и постепенно опутал ею брата с ног до головы. Он подкупал ближайших к нему людей, он окружал его шпионами, он переманивал на свою сторону все новых и новых влиятельных вельмож. Театральной сценой для него не раз служил пиршественный зал.
У македонцев вообще в крови была страсть к вину. Рассказывают, что даже днем можно встретить пьяного македонца, с недоверием говорит Полибий (VIII, 11, 4). Пиры же македонских царей давно стали притчей во языцах. Их сравнивали с пиршеством чудовищных кентавров. Эти пиры длились много часов и превращались в какую-то дикую оргию. Иногда разгоряченные сотрапезники устраивали настоящие побоища и между столами проносились кубки и чаши (VIII, 11, 13; V, 15, 2–4). Отец Александра Македонского, знаменитый Филипп, был нрава веселого. Однажды он справлял очередную свадьбу при жизни жены Олимпиады, матери Александра. Дядя невесты напился до того, что поднял тост за то, чтобы у царя наконец-то родился законный наследник. Взбешенный Александр схватил тяжелую чашу и запустил ею в оратора. Филипп в гневе вскочил, обнажил меч
и кинулся на сына. Но неожиданно упал наземь и более не двигался (Plut. Alex., 9). Сам Александр на таком же пире убил лучшего друга. Однажды среди сотрапезников оказались греки. Александр поймал их полный ужаса и недоумения взгляд и с усмешкой сказал:— Не кажется ли вам, что эллины прогуливаются среди македонцев, словно полубоги среди зверей? (Plut. Alex., 51).
Но никто из македонских царей, кажется, не предавался настолько пьянству и разврату, как наш Филипп. Эта-то атмосфера пьянства и порока окружала теперь Деметрия. Судя по всему, он не отставал от других и вел себя как истый македонец. И вот на пирах Персей ставил брату самую простую ловушку, в которую тот неизменно попадался. Кто-нибудь из его тайных сообщников заводил разговор о римлянах. И сейчас же, словно по мановению палочки незримого дирижера, весь хор придворных льстецов начинал дружно поносить их. Царедворцы изощрялись в остроумии, высмеивая нравы и обычаи римлян, их одежду, их жалкий неказистый город, высмеивали и всех известных им римлян поименно. Филипп желчно улыбался. Деметрий мгновенно вспыхивал и кидался защищать своих друзей (Liv. XL, 5). А наутро Персей нашептывал отцу, что брат замыслил дурное, что он любит одних только римлян, что с их помощью он надеется свергнуть Филиппа, что его давно уже называют царем при живом отце. «Такие речи тревожили больной ум старика, и он впитывал их душою» (Liv. XL, 11, 4; 5, 14). Деметрий все еще ни о чем не подозревал, когда произошла совсем уж безобразная сцена, резко изменившая всю его жизнь (182 г.).
Был у македонцев один торжественный праздник. Он включал в себя очищение войска и оружия, парад и потешную битву. На параде, блистая оружием, прошла фаланга. Впереди был сам Филипп, бок о бок с ним его сыновья. Старшему шел 30-й год, младшему исполнилось 25 лет. Оба были статны и красивы, и людям, которые не знали, что происходит в царской семье, казалось, что они видят счастливого отца, окруженного счастливыми детьми (Liv. XL, 6, 4). Затем войско разделилось — половиной командовал Персей, половиной — Деметрий. Случилось так, что в этом шуточном сражении Деметрий одержал такую полную, такую сокрушительную победу, что друзья Персея почувствовали даже обиду. Но сам Персей, казалось, был чем-то доволен и загадочно улыбался. Деметрий же ликовал и радовался, как ребенок. Ему ужасно хотелось помириться с братом и заставить и его смеяться и веселиться. Он пригласил Персея вместе отпраздновать этот день. Но тот наотрез отказался и ушел к себе. Каждый царевич устроил свой особый пир.
Деметрий беззаботно веселился. Тем временем после весьма обильных возлияний кто-то из его собутыльников обнаружил в зале шпионов Персея. На них набросились с возмущенными криками и порядком намяли им бока. Деметрий и его друзья были уже в таком состоянии, что этого даже не заметили. В середине ночи царевичу вдруг ударило в голову идти к брату мириться. Вся компания поднялась и с шумом и криками двинулась к Персею. Но двери оказались запертыми. Все ужасно рассердились и разочаровались. Вопили, барабанили в дверь — никакого ответа. Тогда они, пошатываясь, побрели обратно кончать попойку.
Пили и у Персея. Но один человек не пил или пил мало. То был сам Персей. Ему необходимо было сохранить свежую голову. Утром чем свет он ворвался к отцу с криком, что брат ночью хотел его убить. Конечно, тут же послали за Деметрием. Тот спал мертвым сном. Его вытащили из постели и привели к отцу. Деметрий ровно ничего не понимал. Он увидел отца, который с нахмуренным лицом шагал взад и вперед по галерее, и брата, стоявшего поодаль. Когда вошел Деметрий, отец сел и велел Персею говорить.
Персей произнес заранее составленную и заученную обвинительную речь. Он говорил, что брат пытался его убить. Сначала пригласил его на пир, а когда он благоразумно отказался, хотел силой ворваться в его комнаты. Как доказательство фигурировал и случай со шпионами. Действует же так Деметрий по наущению римлян, и особенно Тита, которого прямо считает теперь своим отцом. Римляне хотят устранить его, Персея, за преданность делу Филиппа. Он намекнул далее, что и Филипп вскоре последует за старшим сыном. Кончил он патетической жалобой:
— Ни в гостях, ни дома не избежать мне опасности. Куда же деться? Только богов, только тебя, отец, я всегда почитал. У римлян не могу искать убежища: они ненавидят меня, потому что я скорблю о причиненных тебе обидах.
То был мастерски рассчитанный удар. Он должен был ранить Филиппа в самое уязвимое место.
Деметрий стоял растерянный, ошеломленный под этим градом обвинений. Наконец он с возмущением воскликнул, что все это от начала и до конца — низкая ложь. Римляне никогда не стали бы требовать от него подобной подлости. Если они его любят, так потому, что считают честным. И неужели можно даже помыслить, чтобы такой человек, как Тит, мог толкнуть его на братоубийство! (Liv. XL, 6–16). Поистине, нельзя было придумать более неудачной защиты. Вместо оправданий он опять хвалил своих римлян!