Полибий и его герои
Шрифт:
Родосцы были в тайных переговорах с Персеем и вели себя двулично. Услыхав о сокрушительном поражении Македонии, они встрепенулись и полетели в Рим. Явились они все в белом, сияя от счастья, и объявили, что пришли поздравить своих дорогих друзей. Консул сухо сказал, что вели они себя не как друзья Рима и сенат не желает их видеть. С душераздирающим воплем рухнули родосцы к ногам консула, они хватали прохожих за одежду, рыдали, причитали, потом вскочили, сбросили белую одежду, накинули черную и пошли стучаться подряд в дома именитых римлян. Наконец сенат их принял. И что же? Их оратор произнес прочувствованную защитительную речь, в которой облил грязью всех прочих эллинов. Он с неистовой злобой перечислял все их вины и грехи, которые римляне уже давно позабыли или не знали вовсе. И все они помилованы! — восклицал он. Читая эту речь, потому что оратор поспешил ее издать, Полибий онемел от негодования. Это же настоящий донос! А ведь, кажется, никто не сочувствует доносчикам. Наоборот. Мы «считаем прекрасными людьми тех, кто выдержал
Полибий не переставал негодовать на Персея. Когда отец его был разбит при Киноскефалах, что сделал он прежде всего? Послал ночью вестника с приказом уничтожить всю свою переписку. Потому что он понимал, как должен вести себя царь в несчастье (XVIII, 33, 1–2). А этому подлецу Персею такое даже в голову не пришло. Естественно, он жалел только себя, ему совершенно наплевать было на всех тех, кого он втянул в свою проклятую игру. И вот местные Калликраты [31] , все эти доносчики из Этолии, Акарнании, Беотии, словно стая стервятников, слетелась к уполномоченным в Македонию. И каждый держал в руках исполинский список тайных агентов Персея, который любовно составил дома. Пользуясь гневом римлян, они открывали им все новые и новые преступления своих сограждан (Polyb. XXX, 13, 1–5; Liv. XLV, 31, 5–9).
31
Это имя стало нарицательным в Элладе. Думаю, в основном благодаря Полибию.
С отвращением смотрел на все это Эмилий Павел. Его буквально мутило от вида греческих доносчиков. Будь его воля, он выгнал бы их всех вон. Но что он мог сделать? Он не был ни дипломатом, ни даже политиком. Говорили, что возиться с этими подонками требует реальная политика. А он с самого начала поставил себя как воин и, завершив свое дело, молча уступил свое место другим. Отчасти и в паломничество свое по Элладе он отправился, чтобы очистить душу от всей этой скверны.
Но пришлось вернуться и снова увидеть всю эту стаю доносчиков. Здесь ждал его новый «приятный» сюрприз. Этолянин Ликиск, ярый поборник Рима и доносчик, решил, что нечего мелочиться и губить своих политических врагов по одному, а лучше уничтожить их всех скопом. Он устроил жуткую резню и перебил всю противную партию. Притом втянул в дело римский гарнизон, внушив, что это враги римлян, замышляющие предательство. Кончилось тем, что убийц-этолян простили, но вот кого наказали, так это главу римского гарнизона. Тут уж постарался Эмилий Павел, ибо он считал, что не подобает римлянину участвовать в греческих подлостях (Liv. XLV, 28, 6–8; 31, 1–2).
Да, конечно, было тревожно. Но Полибий точно знал, что ни он, ни члены его партии не написали царю ни строчки. Поэтому был спокоен. И вдруг явились двое римских послов самого высокого ранга. Ахейцы сразу почувствовали недоброе. Послы прочли список лиц, которые должны были ехать заложниками в Рим. Одним из первых Полибий услыхал свое имя… [32]
Он сразу понял, что произошло. Конечно, это Калликрат его оклеветал и выставил чуть ли не главным агентом Персея. На это Калликрат был великий мастер. Правда, впоследствии Полибий имел случай убедиться, что Эмилий Павел не верит ни единому слову греческих доносчиков и относится к ним с глубоким отвращением. Но под письмом он вынужден был поставить свою подпись (ХХХ,13, 8–11).
32
Его отца Ликорты, видимо, не было уже на свете.
Калликрат стал теперь во всем Пелопоннесе притчей во языцех. Дети, возвращаясь из школы, завидя его, кричали:
— Предатель!
А когда он выходил из общественного бассейна, следующие посетители громко звали служителя и приказывали спустить всю воду и набрать новую, ибо им противно было войти в воду, где плескался этот гражданин (XXX, 23).
Увы! Полибию от этого было не легче. Участь его была решена. Он ехал в Италию{38}.
То был страшный, неслыханный удар. Все, ради чего он жил до сих пор: политическая карьера, военная слава, служба союзу, все это рухнуло. Вчера еще он был блестящий политик, будущий стратег, сегодня — жалкий пленник. Поднимаясь на корабль, который увозил его на запад, он должен был с тоской спрашивать себя, что его ждет? Что это за город, что за люди, среди которых он принужден отныне жить? Ибо доселе он представлял их плохо. Проникла ли к ним эллинская культура, или они остались прежними варварами? Благородны
ли они и великодушны, как говорят некоторые? Или скорее черствы, холодны, суровы? А если так, как отнесутся они к сыну их старинного противника, вдобавок оклеветанному перед ними, сейчас, когда он совершенно беспомощен и всецело в их власти? И у ж все согласны, что это самые гордые люди на свете. С каким же высокомерным презрением будут они смотреть на жалкого бесправного пленника из маленького Пелопоннеса! Найдет ли он там хоть одного друга, хоть одну родную душу?Книга вторая
РИМ
Глава I. НАЗВАНЫЙ СЫН
Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?
К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды?
Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем?
Вот он и сын твой, какого иметь пожелал бы и всякий.
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Сбылись наиболее мрачные предчувствия Полибия. Рим казался самым унылым местом на свете. Город беспорядочно располагался на холмах и в оврагах и состоял из низких неказистых домов и тесных улочек. Ни единого величественного здания, ни одного красивого портика! Центром и средоточием всей жизни был Форум. Римляне, можно сказать, дневали и ночевали на Форуме. Там проходили народные собрания, там обыкновенно собирался сенат, там чуть ли не ежедневно проходили судебные разбирательства. Там стояла трибуна, украшенная медными носами кораблей — называлась она Ростры, — с которой говорили ораторы. Там, у солнечных часов люди собирались и узнавали последние новости. Там тянулись торговые ряды и биржи.
Полибий, конечно, спустился на Форум, потому что туда именно спускались. То была низкая площадь между двумя холмами, некогда просто болото, ныне осушенное. Неправильной формы, вся загроможденная в полном беспорядке расположенными строениями и старыми изваяниями, она должна была произвести самое удручающее впечатление на эллина, привыкшего к стройности и величию греческих площадей.
Над Форумом высился Капитолий, высокий крутой холм, римский акрополь. Сюда поднимаются триумфаторы, а на самом верху стоял храм Юпитера Всеблагого и Величайшего, куда весь мир отправлял дары. Это было небольшое строение, на крыше которого стояли простые глиняные раскрашенные статуи старинной этрусской работы. И это все (Strab. V, 3, 8; Plut. Marcel. 21; Cic. Agr. II, 106; Liv. XL, 5).
Правда, в некоторых храмах он увидел греческие статуи и картины, вывезенные из Эллады. Но это было еще хуже и напоминало ему о несчастьях его родины. Даже каменного театра здесь не было. Раньше, говорят, актеры разбивали подмостки прямо на улице. Семь лет назад устроили постоянную сцену (Liv. XLI, 27, 5). Здесь ставили переделки греческих пьес. Но они никак не могли заинтересовать Полибия, который видел оригинал. Кроме того, он не знал латыни. Первым поразившим нашего героя в Риме зрелищем было следующее. Люций Аниций, праздновавший триумф почти одновременно с Эмилием Павлом, устроил празднество в честь недавней победы над иллирийцами. Приглашены были знаменитейшие флейтисты и актеры Греции. Все они разом начали игру. Но вскоре выяснилось, что особого успеха они не имеют. Тогда Аниций предложил им лучше подраться друг с другом. Сначала музыканты были в полном недоумении. Но вскоре они поняли, чего от них хотят, и к величайшему восторгу зрителей устроили на сцене нечто невообразимое. Они разделились на отряды и затеяли какое-то подобие правильной битвы. Под дикую разноголосицу флейт они то сходились, то расходились, дико топая ногами, так что сцена тряслась и ходила ходуном. Они делали вид, что замахиваются друг на друга, словно боксеры. «Зрелище всех этих состязаний получилось неописуемое, — вспоминает Полибий, — что же касается трагических актеров, то мои слова показались бы глумлением над читателем, если бы я вздумал что-нибудь передать о них» (XXX, 14).
И вот в этом городе он осужден был жить месяцы, годы, может быть, всю жизнь. Впрочем, на этот счет его быстро успокоили. Заложников не оставят в Риме — их быстро развезут по италийским городам. Это, наверно, какая-нибудь провинциальная копия Рима, какое-нибудь глухое захолустье.
У него оставалась последняя надежда: вдруг им позволят вернуться? Он знал, что ахейцы отправили посольство просить об этом сенат. И ждал результатов в страшном волнении. Отказ. Герой наш так описывает свое состояние, когда он услышал роковой ответ. «Когда разнесся слух об этом… не только отозванные в Рим ахейцы пришли в уныние и совершенно пали духом, но и все эллины охвачены были как бы единой скорбью, ибо сознавали, что полученный ответ навсегда отнимает у несчастных надежду на освобождение… всеми овладело какое-то отчаяние» (XXXI, 8, 10–11).