Полибий и его герои
Шрифт:
Весь окружающий мир был, по-видимому, одушевлен для римлянина. Волшебные существа обитали в реках и озерах, они выглядывали из источников, они жили в деревьях, ими пронизан был самый воздух. Неведомые голоса звучали в священных рощах, говорили с людьми из храмов, слышались в шелесте листвы, из лесу доносились голоса и пение фавнов (Cic. De nat. deor. II, 6; Div. 101; Ovid. Fast. II, 429–449). На Форуме, на Новой улице, стоял небольшой храм, посвященный… Голосу. Оказывается, в седой древности перед нашествием галлов один человек шел ночью по Новой улице. Вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся, но никого не увидел. И тут из рощи Весты снова раздался голос, громче и звучнее человеческого, и произнес: «Скажи римлянам, что грядут галлы» (Cic. Div. I, 101; Liv. V, 32; Plut. Camil. 14). После того как римляне отбили галлов, они решили отблагодарить благое существо, предупредившее их
Вот почему в том мире, где жили римляне, каждая мелочь имела глубокий тайный смысл. Блеснет ли зарница, закричит ли птица, упадет ли падающая звезда — все это могло оказаться знаком, посылаемым неведомыми силами. И жрецы немедленно принимали меры (Cic. Div. II, 149–150). Впрочем, боги иногда и въявь являлись римлянам. Совсем недавно, когда Эмилий разбил Персея, а римляне не знали еще об этой великой победе, какой-то римлянин возвращался ночью из деревни. Вдруг он увидел, что навстречу ему едут боги Диоскуры на белых конях. Они остановили путника и просили передать Риму, что македонцы разбиты и сам царь захвачен в плен. Вскоре получены были письма от Павла и выяснилось, что великая победа была одержана в тот самый день, когда явились Диоскуры (Cic. De nat. deor. II, 6).
И на каждом шагу были святыни. Весь Рим покрыт был храмами и часовнями, которые воздвигали по обету, после побед, из-за вещего сна. На каждом перекрестке стояли маленькие часовенки Ларов Перекрестков, закутанных в шкуру, у ног которых лежала собака (Fast. V, 137–138; Plut. Qu. R. 51). Этого мало. Кругом были еще священные деревья. На Эсквилине два священных лотоса, на Форуме священная смоковница, под которой волчица кормила Ромула и Рема. Римляне объясняли изумленному греку, что смоковница эта раньше росла на Палатине, но потом сама спустилась на Форум. Видимо, у римлян деревья иногда ходили. А на Палатине был священный кизил. Над этим кизилом римляне как-то особенно дрожали. Греки, побывавшие в их городе, с изумлением рассказывали, как однажды услыхали неистовые крики: «Воды! Воды!» В ответ со всех сторон сбежались люди с кувшинами. Чужеземцы, естественно, решили, что где-то пожар. Они испуганно оглядывались. Но нигде не было ни дыма, ни гари. Тут только они заметили, что люди с кувшинами несутся к небольшому кизилу и истово его поливают. На их недоуменные вопросы римляне отвечали, что какому-то прохожему показалось, что священный кизил сегодня выглядит неважно (Plut. Rom. 20; Dionys. I, 71, 4; Plin. N. H. XV, 77).
Когда же Полибий вместе со Сципионом отправлялся за город, то и там, в тенистых аллеях фамильного парка, окружавшего маленький сельский домик, он видел священные деревья. Их узловатые ветви увешаны были лентами, гирляндами и памятными табличками, а рядом лежали священные камни, блестевшие от елея. За парком тянулись священные рощи с гротами и святыми источниками. Часто оправившись от тяжелой болезни, римлянин шел с благодарственной молитвой не к храму, а в священную рощу и к священным деревьям (Apul. Apol. 56; Quint. X, 1, 88; Ovid. Met. VIII, 741–749; Front, ep. ad Verum II, 6). Даже рубить деревья в этой удивительной стране считалось грехом, и дровосек прежде всего долго просил прощение у божеств леса (Ovid. Fast. IV, 749–760; Cat. Agr. 139).
Словом, говорит Полибий, у римлян богопочитание «до такой степени проникает в частную и государственную жизнь, что невозможно дальше идти в этом отношении». Друзья его греки посмеивались и называли все это нелепостью. Но он не мог разделять их презрения. Ему казалось, что в религиозности римлян есть глубокий смысл (VI, 56, 6). И все-таки даже скептические греки с одобрением говорили о некоторых чертах римской религии. Им чрезвычайно нравилось, что у этих религиозных людей нет ни одного из тех страшных неистовых обрядов, которых они столько видели на Востоке. Все у них скромно и достойно. «Но я лично поражался более всего другому, — пишет один греческий путешественник. — В Риме много чужеземцев. Все они поклоняются своим богам и совершают свои ритуалы. Но никогда римляне не проявляют даже тени неудовольствия или неприязни, а ведь во всех других местах гости чувствуют эту неприязнь скрытую или явную». Такая терпимость рядом с такой набожностью, с такой преданностью отеческим богам казалось поистине чудом. Поэтому путешественник невольно восклицает, что Рим «самый… приветливый из городов» (Dionys. II, 19, 1–3; I, 89, 1).
Однако Эмилий выделялся благочестьем даже в благочестивом Риме. Он обнаруживал какое-то особое, «поистине древнее благоговение перед богами» (Plut. Paul. 3). Был он жрецом,
впрочем, как большинство людей его круга. Дело в том, что у римлян не было разделения на клир и мирян, и жрецы были люди вполне светские. Эмилий был авгуром, т. е. птицегадателем. Должность эта, по понятиям римлян, очень важная и почетная, и Эмилий исполнял свои обязанности с необыкновенной строгостью и тщаньем. Сколько раз Полибий видел, как он в своей жреческой пурпурной мантии медленно поднимается на Капитолий, держа в руках знак своего сана, изогнутый деревянный жезл.В конце жизни Эмилий был наконец-то обласкан народной любовью. Может быть, тому причиной была его великая победа, может быть, его великая утрата. Народ ходил за ним, радостно приветствовал, а когда он уехал, очень скучал по нему. В цирке или на театральных представлениях зрители искали его глазами и, не находя, громко выкрикивали его имя. Уехал же Эмилий потому, что очень тяжело заболел. Врачи советовали ему срочно покинуть Рим, и он поселился в Южной Италии на вилле, на берегу моря. Ему предписали тишину и полный покой. Сципион, бывший светом для отца, разумеется, не только часто навещал его, но и подолгу гостил на его вилле. Полибий говорит, что он жил как бы на два дома (XXXII, 11, 10).
Эмилий Павел страшно тосковал по Риму. Наконец он не выдержал. Заявив семье и врачам, что уже совершенно здоров, он отправился в Рим. Его встретили всеобщим ликованием. Приятно возбужденный и оживленный, старый полководец отправился в храм и долго благоговейно молился. На другой день с утра он опять отправился в храм и опять долго молился, благодаря богов за то, что они позволили ему увидать Рим. Вернулся он страшно усталый, сразу же лег в постель и больше не вставал. У него случился удар, и он умер через три дня, не приходя в сознание (160 г.).
В день похорон сошлись родственники и готовились уже поднять гроб, убранный ветвями кипариса, когда случилось неожиданное происшествие. «Все испанцы, лигуры и македоняне, сколько их ни было тогда в Риме (т. е. представители всех народов, с которыми воевал Эмилий. — Т. Б.), собрались вокруг погребального одра, молодые и сильные подняли его на плечи и понесли, а люди постарше двинулись следом, называя Эмилия благодетелем и спасителем их родной земли. И верно, не только во время побед римского полководца узнали все его кротость и человеколюбие, нет, и впоследствии, до конца своей жизни, он продолжал заботиться о них и оказывать всевозможные услуги, словно родным и близким» (Plut. Paul. 39). Дело в том, что по римскому обычаю, который русский ученый Ф. Ф. Зелинский называет рыцарственным, полководец, покоривший Риму какую-нибудь область, становился ее патроном. Отныне он обязан был заботиться о том, чтобы те, кого он сделал подданными римского народа, ни в чем не терпели нужду. Эмилий Павел выполнял свои обязанности так, что его подопечные давно привыкли смотреть на него как на своего спасителя и защитника.
Погребальная процессия медленно двигалась по улицам Рима, которому Павел посвятил всю свою жизнь. Шли в торжественном молчании. Никто не вопил, не причитал, женщины не голосили, не царапали себе грудь и щеки — римский обычай это запрещал. А следом шел весь римский народ от мала до велика. Сенаторы, магистраты, консулы на этот день оставили все свои обязанности, чтобы проводить великого полководца в последний путь (Diod. 21, 25). Полибий шел вместе с другими за гробом. Они вышли через низкую арку ворот на широкую мощеную дорогу. По обеим ее сторонам тянулись холмы с каменными надгробиями; рядом с ними вонзали в небо свои острые копья темные кипарисы, ибо римляне хоронили мертвых только за городской чертой, а у могил сажали печальный кипарис, дерево, посвященное подземным богам. Под одним из них была фамильная усыпальница Эмилиев. Отныне она превратилась в святыню, где благоговейно молились сыновья усопшего.
Но случилось это уже семь лет спустя после приезда Полибия в Рим. А сейчас вернемся немного назад, к тому времени, когда он только что переехал в дом Сципиона.
Лед был сломан, и Публий перестал с ним дичиться. Грек вскоре убедился, что его юный друг блестяще образован и замечательно умен. И не только умен. Это был человек тонкий, глубоко чувствовавший поэзию. Была у него и еще одна черта, которая запала в сердце бесправного ахейского изгнанника. Он был удивительно деликатен и чуток (XXXII, 15, 11). Все свои бесчисленные благодеяния Сципион оказывал своевременно и делал это с таким тактом, чтобы Полибию и в голову не пришло смотреть на него как на своего благодетеля. А приятные манеры и тонкое чувство юмора делали его очаровательным собеседником. Час от часу Полибий привязывался к нему все сильнее и находил в нем все новые и новые достоинства. Он уже не сомневался, что это богато одаренная натура. Казалось, перед Публием расстилается самое блестящее будущее.