Полибий и его герои
Шрифт:
Нашими вожатыми в жизни он считал долг и честь. «Мне кажется, человек честный всегда, во всех делах, личных или общественных, ставит долг выше всего» (IV, 30, 4). Даже в политике, которая, по общему мнению его современников-эллинов, была законной ареной обмана и насилия, он требовал строгой порядочности. «В наше время коварство господствует повсюду, и есть люди, полагающие, что оно необходимо в государственной деятельности. Подобный образ действий и на мысль не приходил нашим предкам». Они не только не могли предать друга, но даже считали низостью обмануть врага. Они сражались честно на поле боя, и только такая победа была в их глазах славной. «Напротив, теперь действовать открыто значит показать себя никуда негодным военачальником». Только среди римлян живы еще эти древние принципы поведения, грустно замечает он, во всем остальном мире они умерли (XIII, 3, 1–7).
Напомню один эпизод Союзнической войны. Мессенцы подверглись нападению этолян, просили помощи у Арата, но потом из трусости сами не примкнули к сражающимся.
Полководцу он советует никогда зря не рисковать собой, помня, что на нем лежит ответственность за войско. Но если вождь понял, что всякая надежда умерла, он не должен пережить своих воинов — его место рядом с теми, кто пал на поле боя. Чтобы и в этом случае «не склониться перед обстоятельствами и не дозволить себе чего-либо недостойного прежней жизни. Вот что нашли мы нужным сказать людям, направляющим войну, дабы они слепой отвагой не разрушили упований доверившихся им сограждан и в неумеренной привязанности к жизни не покрывали себя в несчастий стыдом и позором» (XI, 2, 9–11).
Но ярче всего душа Полибия видна в одном замечании. Это всего несколько фраз, но они поражают.
Он описывает поведение противников Рима после Персеевой войны. Вели они себя очень по-разному. Было несколько смертельных, непримиримых врагов римлян, которые подняли против них свои народы. После поражения Македонии они покончили с собой. Они удостоились следующей эпитафии от Полибия. «Когда дела приняли оборот, противный их ожиданиям, — пишет он, — …они пошли навстречу судьбе и кончили мужественной смертью. Хвала этим людям за то, что они не изменили себе и не унизились до положения, недостойного их предшествующей жизни». К сожалению, совершенно иначе вели себя другие сообщники македонского царя. Особенно двое — Полиарат и Дейнон. Они бегали, прятались по городам, но все греки спешили изловить и выдать столь опасных и нежелательных гостей. И все-таки «они не находили в себе мужества покориться судьбе и положить конец своему существованию… они продолжали цепляться за жизнь». Это поведение вызывает у Полибия не возмущение, и даже не презрение, а глубокое недоумение. «Всякий с изумлением мог спросить, что побуждало Дейнона так дорожить жизнью и сносить такой позор», — говорит он. Из-за такого малодушия эти люди, по его словам, утратили всякое право на сострадание потомков.
«Зачем я так долго останавливался на Полиарате и Дейноне? Не затем, конечно, чтобы от себя прибавить что-нибудь к их несчастьям — это было бы величайшей низостью, — но с целью… научить других, когда они попадут в подобные обстоятельства, быть и рассудительнее и мудрее».
Что касается его самого и прочих ахейцев, обвиненных в связях с Персеем и вызванных в Рим, хладнокровно объясняет Полибий, то их положение было иным. Их оклеветали. Поэтому им следовало добиваться признания своей невиновности, снять пятно с родного государства, а не бежать из жизни. «Ибо безвременно лишить себя жизни, не сознавая за собой никакой подлости, из боязни… в не меньшей мере служит признаком малодушия, чем неумеренная жажда жизни» (XXX, 6–9).
Может быть, сами по себе эти мысли и не оригинальны для Античности. Но сказано все это так просто, с таким глубоким убеждением, что ясно — сам автор, очутись он на месте Дейнона и Полиарата, не колебался бы ни единой минуты. Он даже не понимает, в чем тут затруднение. И вот это невольно заставляет читателя вздрогнуть. Этих слов и этого урока не забудешь.
Таков был человек, написавший «Историю».
Теперь перейдем к самой его книге. И прежде всего, какой же период она обнимает? Начинается ли она с глубокой древности или, скажем, со времен Александра? Что это вообще за история — одной какой-нибудь страны, города или отдельных войн? Великий Фукидид, например, написал историю Пелопоннесской войны, Деметрий — Византийский, историю вторжения галлов в Азию, Тимей — историю Сицилии с древнейших времен, Ксенофонт — историю всей Эллады с того места, на котором кончил Фукидид. Какова же тема сочинения Полибия?
Мы живем в удивительное время, так начинает свой труд Полибий, и мы стали свидетелями необычайных событий. Весь мир, дотоле разрозненный, вдруг на наших глазах соединился и подпал единой власти римлян. Никогда раньше не было ничего подобного. И прежде существовали великие империи. Но их не сравнить с Римом. Сильна была держава персов, владевшая всей Азией. Но они с позором отступали всякий раз, как пытались вторгнуться в Европу. Македонцы завоевали Балканы и Персию. Но они подчинили лишь малую часть Европы. И, как теперь видно, «о наиболее воинственных народах Западной Европы не имели даже понятия. Между тем римляне покорили своей власти почти весь известный мир, а не какие-нибудь его части, и подняли свое могущество на
такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками» (1, 2, 2–7). И случилось это за 53 года (221–168 гг.). Нет другого такого периода в истории, который вмещал бы столько великих событий, как эти 53 года (III, 1, 10).Весь этот короткий и столь напряженный отрезок времени Полибий сравнивает с каким-то чудным спектаклем, поставленным великим драматургом — судьбой. В самом деле, все дела мира, великие и малые, словно повиновались властной палочке дирижера. «Достойная удивления черта нашего времени состоит в том, что почти все события мира судьба насильственно направила в одну сторону и подчинила одной цели» (I, 4, 1). Так что вся драма развертывалась стремительно, по единому четкому плану. Кажется, что всякая самая мелкая деталь продумана и стоит на своем месте. «Антиохова война зарождается из Филипповой, Филиппова из Ганнибаловой, Ганнибалова из Сицилийской [43] … Промежуточные события при всей их многочисленности и разнообразии все в совокупности ведут к одной цели» (III, 32, 7). Цель же эта — объединение человечества под властью римлян — есть самое прекрасное, самое благое деяние судьбы (I, 4, 4) [44] . Этому-то великому 53-летию посвящает свой рассказ Полибий. Цель его книги не просто описать события, но выяснить, «каким образом и почему все известные части земли подпали под власть римлян» (III, 1, 4). А также проследить, как конкретно это осуществилось: «Нам подобает представить читателям в едином обозрении пути, какими судьба осуществила великое дело» (I, 4,1).
43
Антиохова война — т. е. война римлян с Антиохом Великим, Филиппова — Вторая Македонская война, Ганнибалова — Вторая Пуническая, Сицилийская — Первая Пуническая.
44
Аналогичная мысль у Плутарха. Он называет Рим священным алтарем, где могут искать спасения все народы, — как известно, алтарь давал любому человеку неприкосновенность, а потому каждый, кого преследуют, мог укрыться у алтаря. Он сравнивает Рим с якорной стоянкой или надежным канатом, который спасает от качки и волнения. «Я думаю, что не ошибусь, — говорит он, — полагая, что Удаче и Доблести… следовало объединиться и совместно завершить и устроить самое прекрасное из человеческих творений» (т. е. Римскую державу. — Т. Б.) (De fort. Rom. 316F-317A).
Для этой грандиозной задачи, говорит Полибий, совершенно не годятся доселе существовавшие модели исторических сочинений, т. е. истории отдельных стран, войн или правителей. Нужна совершенно новая история, именно история всемирная. «Мы вознамерились написать историю не отдельного какого-нибудь народа, например, эллинов или персов, как писали предшественники наши, но обнять в повествовании события всех известных частей земли» (II, 37, 4).
Но почему же не годятся все прежние способы изложения?
Дело в том, говорит Полибий, что «невозможно понять общего хода событий из отдельных историй». Мы, скажем, можем узнать, как римляне завоевали Сицилию или Испанию, но никогда не поймем, как они завоевали мир. Да и сами эти войны сразу утрачивают всю свою значительность. Мы думаем, что это просто покорение той или иной страны и не видим, что каждая из них для римлян шаг к мировому господству, звено в единой цепи (VIII, 4, 2–6). Как из описания отдельных городов, говорит Полибий, не составить картины земли в целом, так из отдельных историй не поймешь плана истории. Или еще неожиданнее, красивее и возвышеннее: он сравнивает отдельные истории с разбросанными частями некогда живого и прекрасного существа. Но тщетно, глядя на эти останки, люди пытаются себе представить это существо. «Если бы вдруг сложить эти члены воедино и, восстановивши целое существо с присущей ему при жизни формой и прелестью, показать снова тем же самым людям, то, я думаю, все они вскоре убедились бы, что раньше были слишком далеки от истины и находились как бы во власти сновидения» (I, 4, 7–8).
Кроме того, всеобщей истории требуют особенности времени. «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особенное место, особые цели и конец». Действительно, историку, описывавшему Афины времен Перикла, не было ни малейшей нужды привлекать к своему рассказу события Рима. Точно так же писателю, повествующему об изгнании римских царей, можно было и не говорить о войнах в Сирии. Эти государства не были связаны между собой, даже мало знали друг о друге. Сейчас же «история становится как бы одним целым, события Италии и Африки переплетаются с азиатскими и эллинскими и все сводится к одному концу». Причем соединяться мир начал как раз в начале великого 53-летия. Именно с момента этого соединения Полибий и начинает историю (I, 3, 3–5). Вот почему всякое разделение событий было бы насилием, произволом; историк, так сказать, резал бы по живому.