Полибий и его герои

— Теперь не время заниматься делами нумидийцев и Масиниссы и улаживать их, — продолжал он. — …Если римляне не захватят город, исстари враждебный им, а теперь озлобленный и невероятно усилившийся, они снова окажутся перед лицом такой же точно опасности, как и прежде (Plut. Cat. mai. 26).

Сохранился фрагмент его подлинной речи о карфагенянах.

— Карфагеняне уже наши враги, ведь тот, кто приготовил все против меня, чтобы начать войну в любое удобное для него время, уже мне враг, хотя бы еще и не поднял оружия (ORF², fr. 195).

Но что же так поразило Катона? Быть может, в душе его поднялся гнев, а то и зависть, когда он увидал, что заклятый враг Рима процветает и благоденствует? Но Плутарх и особенно Аппиан ясно говорят нам, что то был не гнев, а страх (Арр. Lib. 69). Что же так напугало старого цензора? Богатство города? Но Рим знал об этих богатствах давно. Очевидно, было что-то новое. Катон ясно увидел, что у власти партия реванша и все готово к войне. Действительно, чудовищные приготовления Карфагена не могли быть случайностью. Карфагеняне впоследствии выдали больше 200 тысяч вооружений и 2 тысячи катапульт (Polyb. XXXVI, 6, 7; ср.: Арр. Lib. 78–80). Причем выдали они, конечно, далеко не всё. Город действительно напоминал мастерскую войны. Во внутренних помещениях городских стен были камеры: внизу стояли 300 боевых слонов, а рядом огромный склад пищи для них. Над ними были лошадиные стойла, вмещавшие 4 тысячи коней, закрома для продовольствия, а дальше казармы для 20 тысяч пеших и 4 тысяч всадников. «Столь значительные военные приготовления были сделаны ими еще раньше в одних только стенах», — говорит Аппиан. В гавани стояли 220 кораблей, а рядом в складах хранилось все необходимое для их оснащения (Арр. Lib. 95–96).

Но главное, у кормила правления стали новые люди. Нельзя не согласиться с И. Ш. Шифманом, который пишет: «К началу 50-х годов II в. в Карфагене, где к этому времени накоплены были ресурсы, достаточные, как полагали, для войны и против Масиниссы, и против Рима, возобладала демократическая „партия“, и она со своей стороны повела дело к новому конфликту»^{108}.

С того дня, как он вернулся, Катон стал заканчивать каждое выступление в сенате словами:

— Я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен (Plut. Cat. mai. 27).

И сейчас же со своей скамьи вскакивал Назика и говорил:

— А я полагаю, что Карфаген должен существовать!

Карфаген был злейшим врагом Рима, Карфаген был для греков и латинян воплощением всего земного зла, Карфаген стоил римлянам тысячи хлопот и тревог, Карфаген не мог любить ни один италиец, не мог любить его и Назика. Почему же он так упорно и так страстно его защищал и боролся за него с Катоном до последнего? Дело в том, что Карфаген был не просто городом, а символом — символом римской гуманности. Сколько бы раз потом ни возникал вопрос о том, что делать с тем или иным городом или племенем, согрешившим против римлян, всегда можно было сказать: посмотрите на Карфаген. Есть ли во всей вселенной город, который совершил против нас больше преступлений, который был бы более страшным врагом нашего государства? И все-таки он стоит, мы даже не лишили его самоуправления, не обложили данью, и он живет и благоденствует. А вы за незначительный проступок хотите наказать несчастных галлов или иберов! Назика был племянником Великого Сципиона, его зятем и считал себя наследником его политики. Он боялся, что гибель Карфагена может стать началом крутого поворота в римской политике и отказа от принципа гуманности, провозглашенного Сципионом Старшим, и от его идей об управлении миром^{109}.

Можно себе представить, какие яростные битвы ежедневно разыгрывались в сенате. В конце концов каким-то чудом верх взял Назика, и в Карфаген отправилось посольство, чтобы установить мир и справедливость. Но как раз в то время по злой иронии судьбы в пунийском совете окончательно победили демократы во главе с Гасдрубалом и Гесконом. Решено было начать войну. Гасдрубал даже не удостоил римлян аудиенции. На их глазах он отправился во главе войска против Масиниссы, тем самым окончательно порвав в клочья договор Сципиона. Мосты были сожжены (Liv. ер. XLVII–XLVIII).

Но все случилось совсем не так, как предполагал Гасдрубал. Навстречу ему выехал девяностолетний Масинисса и в пух и прах разбил силы демократов. Только теперь карфагеняне осознали весь ужас своего положения. Они разбиты. А они уже объявили войну Риму!.. Всю вину немедленно свалили на демократов. Разъяренная толпа растерзала бы их на куски, но Гасдрубал с товарищами успел бежать. Их заочно приговорили к смерти. Гасдрубал собрал вокруг себя людей, сделался разбойником и стал грабить поля Карфагена (Арр. Lib. 62).

Подумав, пунийцы решили, что у них есть только одно средство к спасению — пасть к ногам римлян и, рыдая и бия себя в грудь, униженно умолять о милости. Они очень хорошо помнили, что это средство всегда действовало на Сципиона Старшего, и, что бы они ни сделали, им все сходило с рук. И вот они послали посольство в сенат. Увы! Они глубоко заблуждались. Как только Гасдрубал объявил войну римлянам, в их душе проснулся вековой страх. Проснулась и старинная ненависть, которая всегда тлела в их душе, как засыпанный пеплом костер. Вот они, их смертельные исконные враги! Правда, теперь они плачут и ползают у их ног. Но римляне придавали очень мало значения этим слезам. За сто лет знакомства они успели хорошо изучить карфагенян. Они прекрасно знали, что те «в несчастье умоляют, а когда добиваются своего, вновь преступают договоры» (Арр. Lib. 62). Сенаторы были убеждены, что сейчас карфагеняне просто хотят выиграть время. И когда пунийцы объявили, что приговорили к смерти виновника войны Гасдрубала, сенаторы сухо спросили, почему же он приговорен не до войны, а после поражения, и выслали карфагенян вон.

И тут Утика, финикийский город, соседствующий с Карфагеном, его надежнейший оплот, который прикрывал пунийцев при Сципионе, открыто перешла на сторону римлян. Эта измена окончательно сразила пунийцев. Они решились на последнее средство: отдать себя на милость римлян. О смысле этого выражения мы уже говорили. Оно значит, что они отдают себя самих и все свое имущество в полную власть римлян. Те могут даже всех их продать в рабство. Гарантируют им только жизнь. Итак, пунийцы выбрали рабство, но жизнь.

С изумлением услыхали римляне роковые слова. И тут у них появился план, как сделать Карфаген абсолютно неопасным, в то же время не проливать римской крови и сохранить принцип гуманности. Увы! Ничему из этого не суждено было случиться.

Сенаторы выслушали карфагенян, похвалили их за мудрое решение, и объявили, что оставят карфагенянам свободу, самоуправление, все их имущество и всю территорию, но прежде они должны выполнить ряд требований консулов, которые уже отплыли в Африку. Карфагеняне были обрадованы ответом римлян, но в то же время их терзала мучительная тревога, ибо они очень хорошо заметили, что сенаторы, говоря о милостях пунийцам, не произносят одного слова «город» (Polyb. XXXVI, 4, 4–9). Но отступать было уже поздно.

Консулы Маний Манилий и Марций Цензорин высадились в Утике в 149 г. Прежде всего они потребовали у Карфагена 300 знатных заложников. Карфагеняне проводили их с воплями, они голосили и били себя в грудь (Арр. Lib. 77). Затем консулы приказали пунийцам выдать все оружие, флот и катапульты. Карфагеняне смутились и поспешно возразили, что никак не могут этого сделать: дело в том, что вождь демократов и патриотов Гасдрубал собрал большую шайку и грабит окрестности. Консулы отвечали, чтобы они не волновались — это уже забота римлян. И вот в римский лагерь повезли оружие. «Это было замечательное и странное зрелище, когда на огромной веренице повозок враги сами везли оружие своим врагам», — говорит Аппиан. «Тогда обнаружилось, как велики были силы города» (Polyb. XXXVI, 6, 7; ср.: Арр. Lib. 78–80). Римляне внутренне содрогнулись, как содрогнулся бы человек, бросивший камень в кусты, и обнаруживший там убитую исполинскую ядовитую змею. Ведь все это оружие готовилось против них!

И тогда послы карфагенян явились к консулам за последним требованием. Они прошли весь римский лагерь. Двигались через бесконечные ряды недвижных легионеров, которые стояли по обеим сторонам в блестящем вооружении, с высоко поднятыми значками. Наконец они приблизились к возвышению, на котором сидели оба консула. Оно огорожено было протянутой веревкой.

Пунийцы сказали, что выполнили все требования римлян. К изумлению и ужасу послов, консулы молчали. Они взглянули на них и похолодели — лица их были грустны и мрачны, как на похоронах. Наконец, консулы переглянулись и один из них, Цензорин, который считался красноречивее, «встал и печально произнес следующее: