Полибий и его герои

Между тем в Риме случились важные события.

Год назад началась война в Испании. Война суровая и страшная. Рим столкнулся с совершенно новым для себя видом войны — с партизанской борьбой в дикой горной стране. Полибий называет такую войну огненной. «Огненную войну начали римляне с кельтиберами, — говорит он, — так необычны были ход этой войны и непрерывность самих сражений. Действительно, в Элладе или в Азии войны кончаются, можно сказать, одной, редко двумя битвами… В войне с кельтиберами все было наоборот. Обыкновенно только ночь полагала конец битве… Зима не прерывала войны. Вообще, — заключает историк, — если кто хочет представить себе огненную войну, пускай вспомнит только войну с кельтиберами» (Polyb. XXXV, 1). В Рим стали приходить страшные известия о непрерывных сражениях и об огромных потерях. Консул Марцелл «явно боялся войны, а молодежью овладел такой панический ужас, какого, говорили старики, они и не запомнят» (XXXV, 4, 2). Места офицеров и легатов пустовали — вещь в Риме неслыханная! Юноши стали уклоняться от набора. А ведь обыкновенно, когда объявлялся набор, на каждую должность приходила целая толпа людей, и вообще, они нуждались не в хлысте и шпорах, а в узде.

Наверно, их нельзя было осуждать чересчур строго. Страшила не сама война. Страшила Иберия. Варвары уходили в горы, унося с собой продовольствие и угоняя скот. Долины напоминали выжженную пустыню. Люди и животные умирали от жажды. Воины не смыкали глаз ни днем, ни ночью по многу суток (Арр. Iber. 52–54). Одно дело вступить в бой с многочисленным врагом, пойти на ужасный риск, пусть даже на верную смерть, совсем другое — обречь себя на многие месяцы подобных мучений.

Сенаторы ломали голову, не зная, что делать с этим «позорным поведением юношей — другого названия они не могли придумать». И вдруг перед отцами предстал Публий Сципион. Он объявил, что пришел записаться в набор и готов поехать в Испанию в любой должности.

— Правда, — сказал он, — для меня лично было бы безопаснее и выгоднее ехать в Македонию, однако нужды отечества значат больше, и всякого, жаждущего славы, они призывают в Иберию.

Появление Сципиона в эту критическую минуту произвело эффект необычайный. Сенаторы ушам не верили. Им странно было слышать подобные речи от молодого человека, которого считали таким застенчивым, говорит Полибий. Разумеется, он удостоился самых лестных похвал и был немедленно назначен офицером в испанскую армию. Но самое замечательное, что неожиданный поступок Сципиона разом переломил общественное настроение. Им восхищались, у него появились поклонники и подражатели. Молодежь теперь валом валила записываться на войну (XXXV, 4). Полибий был преисполнен гордости. Наконец-то римляне оценили его названого сына! Разумеется, он решил ехать вместе с Публием в Испанию, арену тех великих битв, которые он описывал. И вот, оставив тихую привольную жизнь в Риме, они на всех парусах понеслись навстречу страшным и увлекательным приключениям в дикой Иберии (151 г.).

Только в конце следующего года наши путешественники воротились. Публий совершил чудеса храбрости, заслужил горячую любовь и восхищение всего войска. В Риме он стал героем дня. Воспользовавшись благоприятной минутой, он попросил влиятельных сенаторов за ахейцев. Уж много было таких просьб. Много раз у изгнанников замирало сердце надеждой. Но каждый раз их ждало горькое разочарование. И вдруг долгожданное чудо свершилось — Сципион добился своего! Ахейцам разрешено было вернуться (XXXV, 6).

Таким образом, 151 г. был концом всей прежней их жизни. Сципион вышел из мира полудетских грез и мечтаний и буквально ворвался в мир реальный. Для Полибия же кончился весь долгий 17-летний римский период и жизнь бок о бок со Сципионом. Стены тюрьмы пали. Путь на родину был открыт. Но возвращался он домой совсем другим человеком. Уж конечно, прощание было самым сердечным. Верно, как обыкновенно бывает перед долгой разлукой, все клялись помнить друг о друге, римляне наказывали Полибию не забывать Рима и навещать их хоть изредка. Полибию очень грустно было прощаться с названным сыном. Если бы он знал, как скоро суждено им увидеться и при каких обстоятельствах!

Нежданное письмо

Я на двадцатом году воротился в родимую землю. Od. XIX, 484 В радость пришел Одиссей многостойкий, когда вдруг увидел Край свой родной. Поцелуем припал он к земле жизнедарной. Od. XIII, 353–354

Что почувствовал Полибий, увидав берега своего Пелопоннеса? Поцеловал ли он землю, как Одиссей? Кого из старых друзей смог обнять? Как встретила его родина? Много ли он нашел там перемен? Увы! Нам остается только гадать. Рассказ об этом потерян. И вот он вернулся в Мегалополь и увидел свой старый дом, огромный театр и стройные колоннады портиков; увидел родные горы и те ущелья и долины, где мальчишкой охотился с Филопеменом.

Прошло немногим более полугода. Полибий, наверно, начал уже привыкать к прежней, теперь такой новой жизни. Настало лето, первое лето после его возвращения. И вдруг его вызвали в собрание ахейцев и передали письмо. Письмо было из Сицилии от консула Мания Манилия. Консул писал, что началась новая война между Римом и Карфагеном. Римская армия пока стоит в Сицилии, в Лилибее. В заключение он очень вежливо просил ахейцев оказать ему дружескую услугу и, если возможно, прислать Полибия, «так как присутствие его требуется государственными нуждами». Я, рассказывает Полибий, конечно, немедленно отложил все дела и отправился в Сицилию. Но в Керкире ему передали новое письмо. Там сказано было, что карфагеняне попросили мира, получили его и уже выдали оружие и заложников. Так что война кончилась, и в приезде Полибия уже нет никакой необходимости. Полибий воротился домой, решив посвятить себя всецело делам Эллады. Но не прошло и нескольких дней, как он получил еще одно, третье по счету письмо. Уже не от консула, а от своего названого сына. Сципион писал, что война не только не кончилась, но вспыхнула с необычайной силой. И война эта суровая и страшная. Сам он простым офицером сражается под стенами Карфагена. Благие намерения Полибия были забыты. Бросив все, он помчался в Африку (XXXVII, 3).

Был, вероятно, июль, когда он высадился на африканском берегу, в Утике, старом финикийском городе, вассале и союзнике Карфагена. Союзник этот, впрочем, был весьма ненадежный. Втайне он разделял общую ненависть всех жителей Ливии к Карфагену (I, 82, 8–9). Вот и сейчас, чуть только началась война, Утика переметнулась к римлянам и даже торопила их поскорее разрушить Карфаген. Но наш герой не стал задерживаться в этом шумном восточном портовом городе, полном пестро одетого, многоликого, разношерстного люда. Он рвался туда, к театру военных действий, где решалась судьба мира. Было самое жаркое время года. Уже взошел Сириус, эта страшная для жителей юга звезда, которая несет за собой нестерпимый жар. Гомер зовет ее зловещей, а Архилох говорит, что она обливает все своим острым светом. Зной повис над Африкой. Лагерь находился близ самого Карфагена. Исполинская тень города падала на него.

Полибий много жил в римском лагере, много раз видел, как его строят, знал и весь распорядок жизни и план его как свои пять пальцев. Он знал, сколько раз сменяются караулы и как передают пароль; какие доспехи носят тяжеловооруженные, а какие — всадники. Не раз он взвешивал на руке римские копья и мечи, измерял их длину и ширину. Римский лагерь — это целый маленький город. Римляне, останавливаясь даже ненадолго, всегда строят лагерь и всегда по одному и тому же плану. Поэтому, говорит он, и попадаешь туда как в хорошо знакомый город. Каждый воин точно знает, где его палатка, и где палатки офицеров, и где ставка консула. Так что Полибию не надо было плутать и расспрашивать о дороге. Он уверенно свернул на главную улицу. Улица эта начиналась от ворот и вдоль нее тянулись палатки офицеров. В одной из них жил Сципион. По главной улице прохаживались люди — воины проводили здесь все свободное время. Царил там идеальный порядок. Улицу каждый день тщательно подметали и поливали водой. За этим в римском лагере следили очень строго (VI, 33, 4). В центре улицы на небольшом возвышении стояла палатка, возле которой воткнут был белый флаг. Это и была ставка главнокомандующего.

Вид у консула был подавленный и расстроенный. Маний Манилий был приятный, порядочный человек и отличный юрист. К несчастью, он очень мало смыслил в военном деле. А война была сложной и мучительной. У него, видимо, не было никакого плана кампании. И что хуже всего — об этом знала вся армия. В лагере к нему относились с плохо скрытым презрением, молодые офицеры своевольничали и открыто критиковали военачальника. А мягкий консул не умел поставить их на место (Арр. Lib. 102; 101; Diod. XXXII, 7).

С восхищением Полибий узнал, что кумиром всего войска был не кто иной, как его названый сын. Все, перебивая друг друга, с упоением рассказывали о нем, вспоминая все новые и новые случаи его мужества, находчивости. И враги, как с гордостью сообщили Полибию, очень его уважают. Он так великодушен, так добр с пленными, а слово его твердо, как скала. Притом он не только сам держит слово, но и товарищей заставляет (Арр. Lib. 101; Diod. XXXII, 7). Его воинам откровенно завидовали. Правда, говорили с усмешкой солдаты, держит он их железной рукой и дисциплина у него весьма суровая. Скажем, когда остальные офицеры ездят на фуражировку, воины у них разбредаются кто куда. А Сципион очерчивает круг, оцепляет поляну конниками, и сам непрерывно объезжает ряды. И попробовал бы кто хоть на шаг выйти из круга Сципиона! (Арр. Lib. 100). Зато они за ним как за каменной стеной. Однако некоторые офицеры мрачнели и сжимали губы при имени Сципиона. Они с раздражением говорили, что он всем командует, что весь лагерь пляшет под его дудку, что консул беспрекословно его слушается и что это становится нестерпимо. Нетрудно было догадаться, что их мучит самая черная зависть.