Полигон
Шрифт:
– А как её раньше звали? Откуда она? – спросила поражённая Маша.
– Не знаю, – виноватым шёпотом ответил Фёдор, – вроде бы, из Ленинграда…
– Балда ты, Федя! Про родную мать ничего не знаешь. Чего же ты не спросил, когда взрослым стал?
– Я спрашивал! Отец боялся за меня очень. Время, знаешь, какое было? Опасался, что проболтаюсь. Потом, при Хрущеве, он меня в спецшколу устроил с языками, потом в МГУ поступил, потом на работу в Институт наш приняли. Знаешь, какие анкеты везде? Отец однажды так и сказал мне, если, мол, будешь всё знать, в анкетах обязательно напортачишь, позже расскажу. Он ведь сам у меня не очень грамотный, моими успехами дорожил, гордился.
– Ну а после? Когда ты уже старшим научным сотрудником стал?
– Что после, Маша? Потом пошли командировки, опять эти анкеты. Тебе легко рассуждать, всё у тебя с происхождением ясно… С нашей свадьбы я настаивать серьёзно стал, и он пообещал. Но не успел.
– Ты бы мне раньше всё рассказал, уж мне-то он полностью доверял.
– Да надо было… – совсем расстроился Фёдор.
– Совсем ничего не помнишь?
– Очень мало. Мама вообще замкнутой была. Один раз я забежал в комнату, а она вполголоса поёт по нотам. Я ещё удивился. Ладно бы слова были напечатаны, а там только непонятные мне тогда значки были.
Фёдор Иванович с детства знал, что в СССР дружба народов. Он не относился с подозрением, неприязнью или неприятием к людям других национальностей, но как-то естественно считал само собой разумеющимся главенство титульной нации. Так он был воспитан отцом. На простом примере какой-нибудь нелогичной будущей женитьбы сына тот бы сказал:
– Сынок, это твой выбор, спорить не стану. Но неужели ты не мог найти себе русскую девушку?
Здесь не было никакого квасного патриотизма, родители, его новая семья - все были русскими, друзья и товарищи подобрались такими же. Если и заходили иногда разговоры об инородцах, оскорбительные анекдоты про евреев или узбеков, он их не поддерживал и юмора такого не понимал. Конечно, он не мог не видеть актёров, юмористов, музыкантов, учёных с нерусскими именами, но относился к ним только как к талантам, независимо от имён или внешности.
С женой впрямую это не обсуждалось, но чуткая Маша уловила тенденцию во взглядах мужа и не упускала случая подтрунить над Федей за его «чрезмерно патриотические» настроения.
Как-то при случае она вдруг спросила:
– Интересно, почему полукровки становятся либо ярыми сионистами, либо слишком уж русскими?
– Кого ты имеешь в виду? – не понял Фёдор.
– Тебя, кого же ещё?
– А я тут причём?
– А ты в зеркало посмотри! Ты ведь маму свою совсем не знаешь…
– Я русский!
Позже, когда они смотрели фильм Балабанова «Жмурки», и там чернокожий бандит девяностых всякий раз, когда подельники называли его эфиопом, кричал: «Я русский!», Маша припомнила Фёдору. Эти два отчаянно убедительных слова стали для неё паролем, когда она хотела доказать мужу несостоятельность его «шовинизма».
В ординаторской подруга спросила Машу:
– Чего ты всё время цепляешься к своему Фёдору Ивановичу?
Маша стояла у зеркала и чистила свои белые, ровные зубы ниткой.
– К Феде? Как я к нему цепляюсь?
– У меня язык не поворачивается такого представительного мужчину Федей называть. Последний раз за столом, например, ты не дала ему рта раскрыть, упрекала, что он русских ставит выше других народов…
– Федя тут, в общем-то, не определяет. А тебе самой разве не обидно за Цинкера, который только и может быть нашим главным, а поставили тупицу Селиверстова? Разговор ведь про это был? Федя просто влез невпопад. Тоже мне знаток истории:
«В российской медицине столько знаменитых русских имен…»– Ну, дорогая, ты забыла, чей зять Селиверстов?
– Зять, сват, брат… Это весомо, но тут главное - пятый пункт.
– Господи, Маша! Ну что тебе этот пятый пункт? Ты русская, как и все твои предки, чего ты беспокоишься за людей с пятым пунктом? Твоя здесь какая беда?
Маша посмотрела на отражение подруги, потом на себя, машинально отметила «очень даже ничего», потом лицо её стало серьёзным и даже жёстким:
– Все мои медицинские предки были русскими врачами. Прадед служил полковым врачом, со стороны матери дед был академиком, родители - профессора. И никогда, ни один из них, слышишь, никогда не смотрели сначала на национальность коллеги, а потом уже на талант медика. И уж точно для убедительности не орали «я русский!».
С первых дней работы в Институте мировой экономики завлаб Яков Лазаревич обратил на Фёдора внимание. Сочетание колоритной внешности мощного спортсмена с неожиданно серьёзным подходом к порученной работе вызывало любопытство. Фёдору внимание начальника казалось неудобным, он не хотел выделяться. Тем не менее, через несколько лет шеф стал научным руководителем диссертационной работы здоровенного, спокойного, работоспособного и скромного парня.
Когда появилась Маша, она довольно быстро познакомилась с Яковом и стала для него главным консультантом по медицинским проблемам, таким домашним врачом. В отличие от мужа, который стеснялся обсуждать с шефом личное, Маша нашла в общении с Яковом доверительный тон.
– Если бы не я, Феденька, ты бы никогда не узнал, какой на самом деле человек Яков Лазаревич.
– Какой он человек? И без тебя знаю: один из крупнейших в СССР учёных-африканистов, опубликовал более десятка книг и почти пятьсот статей…
– Чего ты бубнишь так официально и скучно? Я говорю про его судьбу, а ты книги, статьи…
– Маш, ну кто он и кто я? Что я буду в его личную жизнь лезть?
– Вот не хватает тебе душевности. Узнать, понять человека, принять участие. Неинтересно? Хотя да, чего нам всякие лазаревичи? «Я русский».
– Манюня, я тебя не луплю, поскольку уверен, ты шутишь.
– Ты меня не лупишь, потому что из врачей иногда получаются писатели. А здесь такое написать можно… Рядом интереснейшие жизни: и матери с отцом и Якова, а ты умудряешься от всего отгородиться…
Весь вечер Маша рассказывала мужу об удивительной судьбе его начальника.
В конце июня 1941 Минск, где двенадцатилетний Яша жил с родителями, был захвачен немцами. Еврейскому населению было приказано зарегистрироваться и надеть жёлтые нашивки на грудь и спину. Они были обязаны переехать в гетто и не появляться на центральных улицах. Им запретили даже здороваться с не евреями.
Осенью в гетто стали распространяться инфекции, а вслед за ними – чесотка и педикулёз. Люди умирали от голода и болезней ежедневно. Всё это время бывшая няня Яши, Мария, ежедневно тайком пробиралась в гетто и приносила еду. Однажды увидевший Марию немецкий офицер спросил:
– Ты еврейка?
– Да, – ответила Мария.
Тут Маша остановила свой рассказ и посмотрела на мужа:
– Представляешь?! Простая русская женщина, – она глянула на листок, – Мария Петровна Харецкая, заявляет фашисту, что она еврейка. Это тебе не талдычить «Я русский!». Притом совершенно безопасно…