Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

105. Ангел боли

Праведны пути твои, царица, По которым ты ведешь меня, Только сердце бьется, словно птица, Страшно мне от синего огня. С той поры, как я еще ребенком, Стоя в церкви, сладко трепетал Перед профилем девичьим, тонким, Пел псалмы, молился и мечтал, И до сей поры, когда во храме Всемогущей памяти моей Светят освященными свечами Столько губ манящих и очей, Не знавал я ни такого гнета, Ни такого сладкого огня, Словно обо мне ты знаешь что-то, Что навек сокрыто от меня. Ты пришла ко мне, как ангел боли, В блеске необорной красоты, Ты дала неволю слаще воли, Смертной скорбью истомила... ты Рассказала о своей печали, Подарила белую сирень, И за то стихи мои звучали, Пели о тебе и ночь и день. Пусть же сердце бьется, словно птица, Пусть уж смерть ко мне нисходит... Ах, Сохрани меня, моя царица, В ослепительных таких цепях.

106. Канцона

Как тихо стало в природе, Вся — зренье она, вся — слух, К последней страшной свободе Склонился уже наш дух. Земля забудет обиды Всех воинов, всех купцов, И будут, как встарь, друиды Учить с зеленых холмов. И будут, как встарь, поэты Вести сердца к высоте, Как ангел водит кометы К неведомой им мете. Тогда я воскликну: «Где же Ты, созданная из огня? Ты видишь, взоры всё те же, Всё та же песнь у меня. Делюсь я с тобою властью, Слуга твоей красоты, За то, что полное счастье, Последнее счастье — ты!»

107

Неизгладимый, нет, в моей судьбе Твой детский рот и смелый взор девический, Вот почему, мечтая о тебе, Я говорю и думаю ритмически. Я чувствую огромные моря, Колеблемые лунным притяженьем, И сонмы звезд, что движутся, горя, От века предназначенным движеньем. О, если б ты всегда была со мной, Улыбчиво-благая, настоящая, На звезды я бы мог ступить ногой И солнце б целовал в уста горящие.

108. Гончарова и Ларионов. Пантум

Восток и нежный, и блестящий В себе открыла Гончарова, Величье жизни настоящей У Ларионова сурово. В себе открыла Гончарова Павлиньих красок бред и пенье, У Ларионова сурово Железного огня круженье. Павлиньих красок бред и пенье От Индии до Византии, Железного огня круженье — Вой покоряемой стихии. От Индии до Византии Кто дремлет, если не Россия? Вой покоряемой стихии — Не обновленная ль стихия? Кто дремлет, если не Россия? Кто видит сон Христа и Будды? Не обновленная ль стихия — Снопы лучей и камней груды? Кто видит сон Христа и Будды, Тот стал на сказочные тропы. Снопы лучей и камней груды — О, как хохочут рудокопы! Тот встал на сказочные тропы В персидских, милых миньятюрах. О, как хохочут рудокопы Везде, в полях и шахтах хмурых. В персидских, милых миньятюрах Величье жизни настоящей. Везде, в полях и шахтах хмурых, Восток и нежный, и блестящий.

109

Вдали от бранного огня Вы видите, как я тоскую. Мне надобно судьбу иную — Пустите в Персию меня! Наш комиссариат закрылся, Я таю, сохну день от дня, Взгляните, как я истомился, — Пустите в Персию меня! На все мои вопросы: «Хуя!» — Вы отвечаете, дразня, Но я Вас, право, поцелую, Коль пустят в Персию меня.

110. Два сна

Китайская поэма

I

Весь двор усыпан был песком, Цветами редкостными вышит, За ним сиял высокий дом Своей эмалевою крышей. А за стеной из тростника, Работы тщательной и тонкой, Шумела Желтая река И пели лодочники звонко. Лай-Це ступила на песок, Обвороженная сияньем, В лицо ей веял ветерок Неведомым благоуханьем, Как будто первый раз на свет Она взглянула, веял ветер, Хотя уж целых десять лет Она жила на этом свете. И благонравное дитя Ступало тихо, как во храме, Совсем неслышно шелестя Кроваво-красными шелками. Когда, как будто донесен Из-под земли, раздался рокот, Старинный бронзовый дракон Ворчал на каменных воротах: «Я пять столетий здесь стою, А простою еще и десять, Судьбу тревожную мою Как следует мне надо взвесить. Одни и те же на крыльце Китаечки и китайчонки, Я помню бабушку Лай-Це, Когда она была девчонкой. Одной приснится страшный сон, Другая влюбится в поэта, А я, семейный их дракон, Я должен отвечать за это?» Его огромные усы Торчали, тучу разрезая, Две тоненькие стрекозы На них сидели, отдыхая. Он смолк, заслыша тихий зов, Лай-Це умильные моленья: «Из персиковых лепестков Пусть нынче мне дадут варенья! Пусть в куче розовых камней Я камень с дырочкой отрою, И пусть придет ко мне Тен-Вей Играть до вечера со мною!» При посторонних не любил Произносить дракон ни слова, А в это время подходил К ним мальчуган большеголовый. С Лай-Це играл он, их дворцы Стояли средь одной долины, И были дружны их отцы, Ученейшие мандарины. Дракон немедленно забыт, Лай-Це помчалась за Тен-Веем, Туда, где озеро блестит, Павлины ходят по аллеям, А в павильонах из стекла, Кругом обсаженных цветами, Собачек жирных для стола Откармливают пирожками. «Скорей, скорей, — кричал Тен-Вей, — За садом в подземельи хмуром Посажен связанный злодей, За дерзость прозванный Манчжуром. Китай хотел он разорить, Но оказался между пленных, Я должен с ним поговорить О приключениях военных». Пред ними старый водоем, А из него, как два алмаза, Сияют сумрачным огнем Два кровью налитые глаза. В широкой рыжей бороде Шнурками пряди перевиты, По пояс погружен в воде, Сидел разбойник знаменитый. Он крикнул: «Горе, горе всем! Не посадить меня им на кол, А эту девочку я съем, Чтобы отец ее поплакал!» Тен-Вей, стоявший впереди, Высоко поднял меч картонный: «А если так, то выходи Ко мне, грабитель потаенный! Борись со мною грудь на грудь, Увидишь, как тебя я кину!» И хочет дверь он отомкнуть, Задвижку хочет отодвинуть. На отвратительном лице Манчжура радость засияла, Оцепенелая Лай-Це Молчит — лишь миг, и всё пропало. И вдруг испуганный Тен-Вей Схватился за уши руками... Кто дернул их? Его ушей Не драть так сильно даже маме. А две большие полосы Дрожали в зелени газона, То тень отбросили усы Назад летящего дракона. А дома в этот миг за стол Садятся оба мандарина И между них старик, посол Из отдаленного Тонкина. Из ста семидесяти блюд Обед закончен, и беседу Изящную друзья ведут, Как дополнение к обеду. Слуга приводит к ним детей, Лай-Це с поклоном исчезает, Но успокоенный Тен-Вей Стихи старинные читает. И гости по доске стола Их такт отстукивают сами Блестящими, как зеркала, Полуаршинными ногтями.

Стихи, прочитанные Тен-Веем

Луна уже покинула утесы, Прозрачным море золотом полно, И пьют друзья на лодке остроносой, Не торопясь, горячее вино. Смотря, как тучи легкие проходят Сквозь лунный столб, что в море отражен, Одни из них мечтательно находят, Что это поезд богдыханских жен; Другие верят — это к рощам рая Уходят тени набожных людей; А третьи с ними спорят, утверждая, Что это караваны лебедей.

* * *

Тей-Вей окончил, и посол Уж рот раскрыл, готов к вопросу, Когда ударили о стол Цветок, в его вплетенный косу. С недоуменьем на лице Он обернулся: приседая, Смеется перед ним Лай-Це, Легка, как серна молодая. «Я не могу читать стихов, Но вас порадовать хотела И самый яркий из цветов Вплела вам в косу, как умела». Отец молчит, смущен и зол На шалость дочки темнокудрой, Но улыбается посол Улыбкой ясною и мудрой. «Здесь, в мире горестей и бед, В наш век и войн и революций, Милей забав ребячьих — нет, Нет глубже — так учил Конфуций».

111

Среди бесчисленных светил Я вольно выбрал мир наш строгий И в этом мире полюбил Одни веселые дороги. Когда внезапная тоска Мне тайно в душу проберется, Я вглядываюсь в облака, Пока душа не улыбнется. И если мне порою сон О милой родине приснится, Я непритворно удивлен, Что сердце начинает биться. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами. Куда мне плыть — не всё ль равно, И под какими парусами?

112

Ты пожалела, ты простила И даже руку подала мне, Когда в душе, где смерть бродила, И камня не было на камне. Так победитель благородный Предоставляет без сомненья Тому, что был сейчас свободный, И жизнь и даже часть именья. Всё, что бессонными ночами Из тьмы души я вызвал к свету, Всё, что даровано богами Мне, воину, и мне, поэту, Всё, пред твоей склоняясь властью, Всё дам и ничего не скрою За ослепительное счастье Хоть иногда побыть с тобою. Лишь песен не проси ты милых, Таких, как я слагал когда-то, Ты знаешь, я и петь не в силах Скрипучим голосом кастрата. Не накажи меня за эти Слова, не ввергни снова в бездну, — Когда-нибудь при лунном свете, Раб истомленный, я исчезну. Я побегу в пустынном поле Через канавы и заборы, Забыв себя и ужас боли, И все условья, договоры. И не узнаешь никогда ты, Чтоб в сердце не вошла тревога, В какой болотине проклятой Моя окончилась дорога.

113. Приглашение в путешествие

Уедем, бросим край докучный И каменные города, Где Вам и холодно, и скучно, И даже страшно иногда. Нежней цветы и звезды ярче В стране, где светит Южный Крест, В стране богатой, словно ларчик Для очарованных невест. Мы дом построим выше ели, Мы камнем выложим углы И красным деревом панели, А палисандровым полы. И средь разбросанных тропинок В огромном розовом саду Мерцанье будет пестрых спинок Жуков, похожих на звезду. Уедем! Разве Вам не надо В тот час, как солнце поднялось, Услышать страшные баллады, Рассказы абиссинских роз: О древних сказочных царицах, О львах в короне из цветов, О черных ангелах, о птицах, Что гнезда вьют средь облаков. Найдем мы старого араба, Читающего нараспев Стих про Рустема и Зораба Или про занзибарских дев. Когда же нам наскучат сказки, Двенадцать стройных негритят Закружатся пред нами в пляске И отдохнуть не захотят. И будут приезжать к нам в гости, Когда весной пойдут дожди, В уборах из слоновой кости Великолепные вожди. В горах, где весело, где ветры Кричат, рубить я стану лес, Смолою пахнущие кедры, Платан, встающий до небес. Я буду изменять движенье Рек, льющихся по крутизне, Указывая им служенье, Угодное отныне мне. А Вы, Вы будете с цветами, И я Вам подарю газель С такими нежными глазами, Что кажется, поет свирель; Иль птицу райскую, что краше И огненных зарниц, и роз, Порхать над темно-русой Вашей Чудесной шапочкой волос. Когда же Смерть, грустя немного, Скользя по роковой меже, Войдет и станет у порога, Мы скажем Смерти: «Как, уже?» И, не тоскуя, не мечтая, Пойдем в высокий Божий рай, С улыбкой ясной узнавая Повсюду нам знакомый край.