Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

22

Уже подумал о побеге я, Когда читалась нам Норвегия, А ныне горшие страдания: Рассматривается Испания. Но, к счастью, предстоит нам далее Моя любимая Италия. Н<иколай> Г<умилев>, 21 ноября 1918

23

Не Царское Село — к несчастью, А Детское Село — ей-ей! Что ж лучше: жить царей под властью Иль быть забавой злых детей? Н. Гумилев, 12 июля 1919, Царское (Детское) Село

24. Евангелическая церковь

Тот дом был красная, слепая, Остроконечная стена. И только наверху, сверкая, Два узких виделись окна. Я дверь толкнул. Мне ясно было, Здесь не откажут пришлецу. Так может мертвый лечь в могилу, Так может сын войти к отцу. Дрожал вверху под самым сводом Неясный остов корабля, Который плыл по бурным водам С надежным кормчим у руля. А снизу шум взносился многий, То пела за скамьей скамья, И был пред ними некто строгий, Читавший книгу Бытия. И в тот же самый миг безмерность Мне в грудь плеснула, как волна, И понял я, что достоверность Теперь навек обретена. Когда я вышел, увидали Мои глаза, что мир стал нем. Предметы мира убегали, Их будто не было совсем. И только на заре слепящей, Где небом кончилась земля, Призывно реял уходящий Флаг неземного корабля.

25. Мой час

Еще не наступил рассвет, Ни ночи нет, ни утра нет, Ворона под моим окном Спросонья шевелит крылом И в небе за звездой звезда Истаивает навсегда. Вот час, когда я всё могу: Проникнуть помыслом к врагу Беспомощному и на грудь Кошмаром гривистым скакнуть. Иль в спальню девушки войти, Куда лишь ангел знал пути, И в сонной памяти ее, Лучом прорезав забытье, Запечатлеть свои черты, Как символ высшей красоты. Но тихо в мире, тихо так, Что внятен осторожный шаг Ночного зверя и полет Совы, кочевницы высот. А где-то пляшет океан, Над ним белесый встал туман, Как дым из трубки моряка, Чей труп чуть виден из песка. Передрассветный ветерок Струится, весел и жесток, Так странно весел, точно я, Жесток — совсем судьба моя. Чужая жизнь, на что она? Свою я выпью ли до дна? Пойму ль всей волею моей Единый из земных стеблей? Вы, спящие вокруг меня, Вы, не встречающие дня, За то, что пощадил я вас И одиноко сжег свой час, Оставьте завтрашнюю тьму Мне также встретить одному.

26. Канцона

Закричал громогласно В сине-черную сонь На дворе моем красный И пернатый огонь. Ветер милый и вольный, Прилетевший с луны, Хлещет дерзко и больно По щекам тишины. И, вступая на кручи, Молодая заря Кормит жадные тучи Ячменем янтаря. В этот час я родился, В этот час и умру, И зато мне не снился Путь, ведущий к добру. И уста мои рады Целовать лишь одну, Ту, с которой не надо Улетать в вышину.

27. Естество

Я не печалюсь, что с природы Покров, ее скрывавший, снят, Что древний лес, седые воды Не кроют фавнов и наяд. Не человеческою речью Гудят пустынные ветра И не усталость человечью Нам возвещают вечера. Нет, в этих медленных, инертных Преображеньях естества — Залог бессмертия для смертных, Первоначальные слова. Поэт, лишь ты единый в силе Постичь ужасный тот язык, Которым сфинксы говорили В кругу драконовых владык. Стань ныне вещью, Богом бывши, И слово вещи возгласи, Чтоб шар земной, тебя родивший, Вдруг дрогнул на своей оси.

28. Душа и тело

I

Над городом плывет ночная тишь, И каждый шорох делается глуше, А ты, душа, ты все-таки молчишь, Помилуй, Боже, мраморные души. И отвечала мне душа моя, Как будто арфы дальние пропели: «Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле? Безумная, я бросила мой дом, К иному устремясь великолепью, И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью. Ах, я возненавидела любовь, Болезнь, которой все у вас подвластны, Которая туманит вновь и вновь Мир мне чужой, но стройный и прекрасный. И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре, То это горе, мой надежный щит, Холодное презрительное горе».

II

Закат из золотого стал как медь, Покрылись облака зеленой ржою, И телу я сказал тогда: «Ответь На всё провозглашенное душою». И тело мне ответило мое, Простое тело, но с горячей кровью: «Не знаю я, что значит бытие, Хотя и знаю, что зовут любовью. Люблю в соленой плескаться волне, Прислушиваться к крикам ястребиным, Люблю на необъезженном коне Нестись по лугу, пахнущему тмином. И женщину люблю... Когда глаза Ее потупленные я целую, Я пьяно, будто близится гроза, Иль будто пью я воду ключевую. Но я за всё, что взяло и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней».

III

Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело, С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» — Душа предстала предо мной и тело. На них я взоры медленно вознес И милостиво дерзостным ответил: «Скажите мне, ужель разумен пес, Который воет, если месяц светел? Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье — Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья? Меня, кто, словно древо Игдразиль, Пророс главою семью семь вселенных И для очей которого, как пыль, Поля земные и поля блаженных? Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье, А вы, вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья!»

29. Слово

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангелии от Иоанна Сказано, что слово — это Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

30. Лес

В том лесу белесоватые стволы Выступали неожиданно из мглы, Из земли за корнем корень выходил, Точно руки обитателей могил. Под покровом ярко-огненной листвы Великаны жили, карлики и львы, И следы в песке видали рыбаки Шестипалой человеческой руки. Никогда сюда тропа не завела Пэра Франции иль Круглого Стола, И разбойник не гнездился здесь в кустах, И пещерки не выкапывал монах. Только раз отсюда в вечер грозовой Вышла женщина с кошачьей головой, Но в короне из литого серебра, И вздыхала и стонала до утра, И скончалась тихой смертью на заре, Перед тем как дал причастье ей кюре. Это было, это было в те года, От которых не осталось и следа, Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне. Я придумал это, глядя на твои Косы — кольца огневеющей змеи, На твои зеленоватые глаза, Как персидская больная бирюза. Может быть, тот лес — душа твоя, Может быть, тот лес — любовь моя, Или, может быть, когда умрем, Мы в тот лес направимся вдвоем.

31. Персидская миниатюра

Когда я кончу наконец Игру в cache-cache [2] со смертью хмурой, То сделает меня Творец Персидскою миниатюрой. И небо точно бирюза, И принц, поднявший еле-еле Миндалевидные глаза На взлет девических качелей. С копьем окровавленным шах, Стремящийся тропой неверной На киноварных высотах За улетающею серной. И ни во сне, ни наяву Не виданные туберозы, И сладким вечером в траву Уже наклоненные лозы. А на обратной стороне, Как облака Тибета чистой, Носить отрадно будет мне Значок великого артиста. Благоухающий старик, Негоциант или придворный, Взглянув, меня полюбит вмиг Любовью острой и упорной. Его однообразных дней Звездой я буду путеводной. Вино, любовниц и друзей Я заменю поочередно. И вот когда я утолю Без упоенья, без страданья Старинную мечту мою — Будить повсюду обожанье.

2

Прятки (франц.). — Ред.