Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова

Оказывается, стрельба Димитрия урона охоте не принесла.

— Их было шесть, — захлебывается парень-загонщик. — Я хорошо видел: шесть. Повернули и прямо ко мне. До выстрелов повернули. Один здоровый, рога — во!..

Все ясно. В квартале держалась группа уже пуганных охотой лосей. Старый лось сообразил: опасность не там, где крики, а на просеке, где тишина…

Надо начинать в новом месте загон.

Вечером мы все-таки ели лосятину.

Не старого зверя из своей одностволки свалил Петро Гаврилыч.

— Каждый в лесу, разрешите сказать, умирает по-своему. Редко кто умирает по старости. Одного зубы или когти подстерегут, другой еще не родился, а ему уже пуля отлита. А лось, который ушел, хорош. Разрешите сказать, животное, а с головой…

Говорили о лосе, который повернул на загонщиков.

_{Фото автора. 13 декабря 1964 г.}

Первый тост

Полночь. Но солнце не спряталось за горизонт. А в Антарктиде лето. Сегодня передали: на станции Восток минус сорок один. Но в Мирном на побережье все-таки лето. Неделю назад на океанский лед около Мирного обрушился снежный край Антарктиды. На сотню километров гром стоял. Так рождаются белые айсберги. А сегодня опять была снежная баталия.

В Мирном объявили всеобщий аврал: заливало продовольственный склад. Рвали снег динамитом, резали пилами, толкали бульдозером. Так в Мирном придется откапывать каждый домик.

До нашего очередь еще не дошла. В комнатах в ведра с потолка монотонно падают светлые капли. Полночь. За стеною радист Николай Тюков тихо играет на баяне хорошую песню:

Давно мы дома не были, Цветет родная ель, Как будто в сказке-небыли За тридевять земель.

Соскучились люди по дому. Календарь на стене стал совсем тощим. Два листка остались от старого года. Я тоже не сплю. На столе телеграмма из «Правды»: «Ты много ездил в этом году. Вспомни о встречах с людьми».

О ком же писать? Блокноты остались в Москве. Что бережет память?

* * *

В сентябре на маленьком пароходе я плыл по Оке из Москвы в Горький. Пароход останавливался у всех маленьких пристаней. На пароход грузили корзины с яблоками. Все палубы, все проходы были завалены корзинами и мешками.

Пароход от тяжести накренился на левый бок и весь пропах антоновкой. Даже в тех местах, где пахнет обычно горелым маслом, пахло осенними яблоками.

Пароходом управлял помощник капитана Анисим Михайлович Севергин. Мы с приятелем фотографировались в его старой фуражке с «крабом» и даже заслужили разрешение покрутить полированное ладонями колесо. Тихо плыли окские берега: то высокие, красноглинные, то низкие, пойменные. Проплывали стада коров, покосившийся крест старой церкви, девчонка в красном платочке на тракторе, рыбак в высоченных резиновых сапогах. Ночью проплывали огни маленьких бакенов и большие огни поселков.

От наших гудков с отмелей поднимались цапли и летели в луче прожектора вровень с палубой. Анисим Михайлович часто гудел. Помощник капитана последний раз плыл по Оке.

На встречных пароходах и баржах откуда-то знали об этом рейсе перед пенсией. Нам отвечали протяжно и долго. И всякий раз Анисим Михайлович снимал фуражку. Он был растроган и поэтому разговорчив.

Анисим Михайлович Севергин.

Он тридцать один год на Оке. Знает он тут каждый поворот и каждую мель. Знает, в каких местах родятся грибы, на каких пристанях грузят лук, картофель, на каких-яблоки. На берегу он знает колхозы. Знает, кто вовремя управляете я с делом, а кто до белых комаров возится со свеклой и капустой. Он знает, если в селе умер кто-либо из стариков, знает, в каком приокском селе поют песни, а в каком не поют.

Знает, где хорошо делают бочки, умеют хорошо квасить капусту, делают вишневку.

За тридцать лет помощник капитана в капитаны так и не вышел — «грамотишки — четыре класса», но, кажется, и не жалеет — жизнь прожита хорошо. Много видел, вырастил детей, хлебом на старости обеспечен… На берегах проплывали копны погожего сена и березы, тронутые сентябрем. Мы говорили об этой осени.

Говорили о яблоках и о хлебе. Не очень щедрой на хлеб была осень. «Природа, она не всегда сыплет человеку полной пригоршней. Яблоки, вон, посудину топят, а хлебец в этом году подпалило. Конечно, и хозяйствовали не везде правильно. Так или нет?» Это была правда, спорить было нельзя…

Пять дней по Оке продолжался «яблочный рейс». Шли мимо пристани с названием «Починки». Мимо есенинского села Константиново, мимо огромных труб химического завода, мимо древнего Мурома и таких же древних рязанских сел. От волны у берега шуршала подсохшая осока, с криком поднимались в пойме дикие утки…

Отчего с радостью в первую очередь вспоминаю об этом? Оттого, что это Россия, Родина.

Те, кто расставался хотя бы ненадолго с Родиной, знают, как дороги эти воспоминания. Дорога каждая травинка подле дорог, каждый человек твой знакомый, дорого небо над твоим домом, если даже оно запомнилось тебе с осенними облаками.

* * *

Три недели назад у гостиницы в Сиднее ко мне подошел человек, по-русски сказал: «Здравствуйте» — и целый час не отпускал, потом: «Говорите, говорите, пожалуйста». Человека зовут Николаем. Николай Олексин работает в порту грузчиком. Могилевского парня, во время войны попавшего в плен, занесло бог знает куда. Сейчас он плачет оттого, что неожиданно слышит в Сиднее русскую речь. В Австралии все участники перелета были в гостях у русского клуба. Русские, живущие в Сиднее, собираются раз в неделю. Мы увидели в клубе наши газеты, наши журналы, пластинки советских песен, портреты наших парней-космонавтов. В Сиднее есть и другой русский клуб, где до сих пор висят портреты Николая II, где старики до сих пор говорят друг другу «ваше превосходительство». В такой клуб нас пригласить побоялись. В первом же клубе на стол было поставлено все, что может поставить на стол русский человек, встречающий гостя. Говорили, пели песни. Михаил Михайлович Сомов рассказал, как, почему и на каких самолетах летим в Антарктиду.

Очень хотели слышать о Быковском и Терешковой. Я рассказал, как все было на космодроме в этом году, как заседала Государственная комиссия, чем занимались космонавты перед полетом, какие песни пелись на космодроме, с кем дружит Быковский. Я никогда не видел, чтобы люди с таким волнением слушали.

* * *

И как красив, как дорог всем человек, в котором его радости и заботы живут вместе с радостями и заботами родины. Много имен можно вспомнить сейчас, но, пожалуй, самых высоких слов заслужили люди, имена которых мы до времени не называем. И среди других рабочих, инженеров, конструкторов, ученых Главный Конструктор. Это его имя космонавты называют с волнением. Это ему на грудь на глазах у многих тысяч людей уронила голову космонавтка Терешкова. После полета Валентина от волнения и радости сразу не смогла доложить, разрыдалась.