Полное собрание сочинений. Том 6.
Шрифт:
Из предложенного обозрения бумажных знаков следует сделать несколько выводов. Прежде всего тот, что они сами по себе далеко не всегда способны давать безусловные и окончательные указания. Поражающее изобилие сортов бумаги легко объясняется малой оседлостью Толстого за данное десятилетие: заграница, Москва, Петербург, Ясная поляна, Старогладковская станица, даже Хасав Юрт, Тифлис, Пятигорск, Кисловодск, Бессарабия, Симферополь, Севастополь — всё это должно было порождать большое разнообразие бумаги, даже независимо от привычек автора. Но и привычки (вернее, отсутствие их) играли здесь некоторую роль. Если рукописи «Романа русского помещика» писаны на шести сортах бумаги (№№ 1, 2, 3, 5, 6, 11), это еще естественно становится в связь с тем, что произведение писалось четыре года, но не так легко объяснить три сорта бумаги для «Набега», написанного в течение нескольких месяцев, а еще труднее — такое же разнообразие (собственно даже четыре сорта) для «Семейного счастья», законченного в такой же, если не в меньший срок, притом почти на одном месте — в Москве. Писарская копия, назначенная прямо для типографии, и, вероятно, изготовлявшаяся сразу, без перерыва, не раз пишется на бумаге трехфабрик. Есть даже пример одного автографа на небольшой тетрадке, сшитой из двухразличных сортов бумаги. Затем, хотя можно наблюсти некоторую постепенность в смене одного сорта другим за одиннадцать лет, но она неправильная и неполная; едва ли не один № 3, строго ограничен 1853 г., а напр., №№ 1 и 5 держатся по 4 года, № 2 даже 5 лет, совместно о пятью-шестью другими марками. В таких случаях хронологию рукописи приходится выяснять сложным комбинационным путем. Наконец, есть клейма случайные, изолированные, как 4, 10, 13, 16, которые не только ничего не определяют собой, но сами должны приурочиваться по косвенным данным. Но за всеми ограничениями
Теперь, прежде чем перейти к описанию самих рукописей повести, считаем нужным обозреть в общем очерке весь процесс работы над ней, что поможет читателю лучше разобраться в описании разных вариантов.
II.
С первого же времени пребывании на Кавказе, Толстого заинтересовали и природа, и горцы, и станичные казачьи нравы и типы; свидетельства тому мы находим в его Дневнике еще с 1851 г. Но он приехал на Кавказ с начатым уже «Детством»; не успело оно вылиться в окончательную форму, как родится новый обширный замысел помещичьего романа и начинает занимать воображение писателя (первый намек в Дневнике 10 мая 1852 г.); до обработки кавказских впечатлений не сразу доходит дело. Скоро Толстой начинает браться и за них, но сперва под его перо ложатся лишь боевые эпизоды и типы кавказского офицерства: 7 апреля 1852 г. в Дневнике читаем первую запись этого рода: «очень хочется начать коротенькую Кавказскую повесть;...» [81] это — будущий «Набег», законченный в декабре. Наконец, с осени 1852 г. начинают появляться заметки, приближающие нас к «Казакам»: 21 октября Толстой намечает в числе материалов для «Очерков Кавказа» «рассказы Янишки об охоте, о старом житье казаков и о его похождениях в горах». Но из Дневника ясно, что в тот момент предполагалось использовать эти рассказы для этнографически-нравоописательных очерков, задуманных «для образования слога и денег» (см. записи от 13 и 19 окт.). [82] Повести, вообще чисто художественного замысла в этом направлении тут еще нет. [83] Самый ранний ясный след подобной работы над «Казаками» мы имеем в кавказской тетрадке стихотворений конца 1852 г. (см. настоящее изд., т. I), где встречается дата 30 декабря, отвечающая записи Дневника под этим числом:. «Вечером написал стишков 30, порядочно»... Но здесь мы разумеем собственно лишь последнее стихотворение этой тетрадки: «Эй, Марьяна, брось работу», под которым автор в следующем году подписал: «Гадко! 16 апреля ст[аница] Червленая». Оно и составляет первую дошедшую до нас попытку оформить бродивший в фантазии художника материал. Напомним в двух словах ее содержание.
81
См. т. 46, стр. 107.
82
Там же, стр. 145, 146.
83
Невозможно согласиться с автором примечаний к изданию «Дневника молодости» (1917 г., М., стр. 241), будто под «Очерками Кавказа» надо разуметь повесть «Казаки». Запись 19 окт. дает определенную по пунктам программу этих «Очерков», ни одной чертой не совпадающую с «Казаками». Рассказы Епишки» конечно, дали материал для бытовой стороны повести, но и только; о «Казаках» же в октябре говорить мы не имеем никакого права.
На 52 стихах четырехстопного хорея, рифмованного через строку, дана сцена возвращения в станицу казаков из похода. Вместе со всей станицей выходит встречать и нарядившаяся Марьяна; сотня приближается, но напрасно ищет казачка глазами своего милого, «побочина» Куприяна; он не вернулся живым: за сотней на арбе везут его тело, покрытое буркой. Всё это изложено в живом лирическом тоне, где эпический рассказ перемежается с авторским прямым обращением к героине.
Итак, «Казаки» начаты стихами. Остановимся прежде всего на этом неожиданном факте и исчерпаем весь материал по данному, несколько случайному вопросу, чтобы не задерживаться на нем впоследствии.
Почему творческая работа сразу пошла по столь непривычному и несвойственному для Толстого руслу, как стихи? Дневник конца 1852 г. говорит о намеренных упражнениях в стихотворной форме, как полезной для слога (см. т. 46, стр. 154). И вот Толстой пробует себя в эпическом роде — пишет упомянутое выше как бы начало поэмы о казачке Марьяне. Опыт недостаточно вскрывает общий замысел вещи, если таковой вообще был у автора тогда; в отрывке нет никаких элементов, кроме бытовых. Быть может, в тот миг фантазия поэта и заплетала первые кольца какой-нибудь более сложной сети отношений, но работа над передачей первой сцены вряд ли доставила Толстому полное удовлетворение и подъем к дальнейшему творчеству в той же форме; в лучшем случае она могла дать лишь сознание с грехом пополам побежденной трудности: изложение, правда, живое, быстрое и насыщено конкретными штрихами быта, но нет больной непринужденности стиха, и борьба с рифмой слишком дает себя чувствовать. Недаром под второй обработкой сцены и подписан был в апреле резкий отзыв. [84]
84
Интересно, что 51 год спустя Толстой вспомнил об этом опыте. На вопрос П. И. Бирюкова, писал ли он стихи, JI. Н. ответил: «Стихотворения пробовал писать: «Казачки [казачья?] встреча», но слава богу ничего не вышло». («Яснополянские Записки» Д. П. Маковицкого, вып. I, изд. 1922 г., запись 31 дек. 1904 г.)
Но к самой мысли о поэме, как соответственной в данном случае форме, Толстого, разумеется, привело не простое желание завершить свои стихотворные упражнения эпическим жанром; форма очевидно подсказывалась невольно самым характером кавказских впечатлений.
Чуждость гению Толстого метрической формы должна была быстро заставить его перейти к прозе. Через два месяца, 25 июня 1853 г., он кратко заносит в Дневнике: «Писать... Беглец», а еще через два месяца (29 августа) встречаем определенное указание: «Утром начал казачью повесть». (См. т. 46, стр. 164 и 172.) Сохранились написанные тогда три главы этого начала. (См. вариант № 1.) С этих пор работа завязалась прочно, но над ней для автора долгое время явственно витает аромат какой-то особой поэтичности: в декабре того же года он, колеблясь между четырьмя литературными планами, называет этот рассказ «казачьей поэмой», вероятно, уже имея в виду не стихотворную форму, а лишь общий поэтический дух казачьего мира. Всё же мысль о стихе или о какой-то своеобразной форме, близкой к стиху, не совсем умерла и еще раз соблазнила Толстого несколько лет спустя. В начале июня 1856 г., среди работы над «Казаком», Дневник гласит: «Попробую сделать из казачьей песни стихотворение». В январе следующего 1857 г. замысел вдруг как-то странно двоится: перечисляя свои очередные работы, Толстой под № 3 записывает «Беглец», а под № 4 — «Казака». Эта загадка несколько разъясняется апрельскими записями Дневника, где в конце месяца (между 22—30 апр.) уже прямо читаем одну за другой такие заметки: «Писал прозой Казака»... «Написал немного поэтического Казака, который мне показался лучше, не знаю, что выбрать». Эта неожиданная попытка работать одновременно над двумя различными формами одного замысла, конечно, не могла долго длиться, но она оставила свой след: что именно разумел Толстой под «поэтическим Казаком», явствует из одного сохранившегося, очевидно, именно тогда написанного начала повести (см. вариант № 12), где на протяжении нескольких печатных страниц автор то и дело в целом ряде строк выдерживает правильные анапесты, то сбиваясь с них, то опять попадая в каданс, причем позднейшие поправки в рукописи местами сглаживают первоначальный метр. Получился своеобразный ритмический склад, который, будь он выдержан строго, дал бы оригинальную форму ритмизированной прозы, весьма мало имеющей примеров в русской литературе. Аналогии ей можно указать разве в письме Кольцова Краевскому о смерти Пушкина и в «Песне о соколе» и «Песне буревестника» Горького. Приводим несколько примеров (хотя весь отрывок выше напечатан, но мы даем здесь выдержки по первоначальному несглаженному тексту). Марьяна вспоминает, как прощался с ней казак, уходя в поход:
«Шапку снял, прочь коня повернул и прощай! Только видела я, как он плетью взмахнул, справа, слева ударил по крепким бокам»...
Или: старик Гирчик (так здесь зовется Ерошка) говорит отцу Марьяны, сватая ее за своего крестного сына:
«Что он беден, на то не смотри, он зато молодец, он добычу найдет. А умру, так ему дом отдам, стало тоже он будет богат. Коли крест он в походе получит да чеченских коней приведет, так отдашь?»
Вот рассказ старика про своего коня:
«Так ведь с берега бросится сам, только брызги летят, знай за гривку держись, а уж он перебьет поперек, шею выгнет да уши приложит, только фыркает всё, равно человек, как раз под станицу тебя приведет».
Вот наконец ряд самых простых действий, вне всякого лиризма:
«А вставая сказал, что он утром на Терек пойдет посидеть на запруде, а бабе и девке велел в сад итти виноград закрывать
от морозу».Больше мы не имеем никаких следов «поэтического Казака», и Дневник с мая 1857 г. говорит уже об едином замысле «Казака» или «Беглого Казака».
Теперь возвратимся к началу работы над повестью, к лету 1853 г. и прежде всего проследим по Дневнику общий ход всей работы за ряд лет.
Начатая 28 августа повесть несомненно двигалась до конца года вперед, и первые дни параллельно с «Отрочеством»; мы видим отметку 29 авг.: «писал Беглец утром, буду писать вечером». 30 авг.: «Занимался целый день, но всё не остается время для романа». 31 авг.: «Поехал в Пятигорск и не писал почти ничего. Встречане идет как-то, а на Отрочество не осталось времени» (т. 46, стр. 173). [85] Затем 13 окт.: «Утро писать Отрочество и Беглец после обеда и вечером» и наконец 3 дек.: «Казачий рассказ нравится и не нравится мне»; тут же прибавлено о колебании между четырьмя темами, в числе которых стоит «Беглец», названный «Казачьей поэмой» (см. т. 46, стр. 208). Под 7 янв. 1854 г. занесены «Замечания к роману Беглец» (рассказ Епишки о краже коней), но затем на два года прекращаются все известия о повести. Ниже (в описании рукописей) мы выясняем, что именно могло быть написано в 1853 г.
85
Под словом «Встреча» здесь мы разумеем обработку стих. «Эй Марьяна», составившую одну из глав начала повести и дошедшую до нас именно с этим заглавием (она печатается выше). Было бы неправильно усматривать тут первое упоминание о «Встрече в отряде». Впервые мысль о последнем рассказе пришла Толстому в конце этого года (запись дневника под 3 дек.), где он обозначен заглавием «Пропащий человек». Тогда Толстой, выбирая, с какого из четырех пришедших в голову сюжетов начать, не остановился на «Пропащем человеке». И действительно, всякие следы этого рассказа на 3 года исчезают из дневника. Ясно, что он не был тогда начат. Когда же, в ноябре 1856 г., он стал писаться, его имя было «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний». Это заглавие и стояло в приготовленной для набора копии. Но встретились цензурные затруднения (дневник 1856 г.); тогда в копии слово «Разжалованный» было заменено словом «Гуськов», но в последнюю минуту и «Гуськов» был заменен «Встречей в отряде». Копия дошла до нас со всеми этими переменами. Итак, ранее конца 1856 г. и рассказа наверно не было, и во всяком случае он не назывался «Встречей».
Есть основание думать, что о 1854 г. автор отвлекся от повести, и работа действительно была надолго отложена в сторону. Толстой уже с декабря довольно пристально был занят кроме «Отрочества» «Романом русского помещика», 20 января 1854 г. он уехал в Россию и немедленно стал хлопотать о переводе в Дунайскую армию; 14 марта он уже в Бухаресте артиллерийским офицером. Новые впечатления Бессарабии и Крыма в обстановке настоящей, большой войны овладели им всецело, и в итоге на три месяца прекращается ведение Дневника. Затем идет быстрое создание одного за другим Севастопольских рассказов, первая широкая известность Толстого, поездка его курьером в Петербург, вступление в круг первоклассных наших писателей, работавших в «Современнике», и конец военной службы, — всё это почти на два года выбивает Толстого из прежней жизни. За это время Кавказ очевидно отошел в сторону, опустился на дно. Он не забылся; наоборот, тут-то, может быть, и стали бессознательно отслаиваться глубокие черты, проведенные им в душе. 9 июля 1854 г. Толстой записывает, перечитывая Лермонтова: «Я нашел начало Измаил-Бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно, хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода». Интересно, что рядом замечено: «в Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор». Последнее замечание прямо подводит нас к замыслу «Казаков», где самостоятельно разрабатывался аналогичный «Цыганам» мотив: Оленин — Алеко; Толстой не мог, конечно, пройти мимо этой аналогии, потому-то, вероятно, и открылись у него глаза на смысл Пушкинской поэмы. Вскоре к литературным впечатлениям присоединился жизненный факт, который тоже способен был вернуть мысль Толстого к Кавказу и «Казакам»: 16 сентября его сослуживец, офицер А. Оголин (или Агалин) пишет ему из станицы Старогладковской письмо, где, перебирая общих станичных знакомых и давая сведения о их жизни, упомянул и о семье героини «Казаков». [86]
86
В дальнейшем мы вернемся к этому письму.
Быть может, эти стимулы и действовали, но у нас нет твердых прямых данных о писании «Казаков» до 1856 г. По Дневнику остаток 1854 г. и весь 1855 г. Толстой занят только «Юностью», «Рубкой леса» и «Севастопольскими рассказами»; одно косвенное глухое указание дает сохранившаяся среди рукописей «Казаков» старая пустая обложка с собственноручной надписью Толстого: «Бумаги к Казакам. Писано в 1855 г.». Итак продолжение работы в это время вовсе не исключено, оно даже весьма вероятно, мы лишь не в силах точно документировать ее наличность.
Более ясный возврат к повести отмечается в 1856 г., хотя всё еще далеко не энергичный: всего три раза упоминается она в Дневнике, притом дважды (19 февр. и 15 июня) в форме простого намерения: «завтра писать Казака», и только 4-5 июня в более ясном виде: «Решил писать Казака. Перечел и кое-что поправил в Казаке. Завтра пишу сначала». Есть некоторые основания относить к этому времени часть материалов, о чем будет речь ниже, но во всяком случае с 15 июня 1856 г. Дневник полгода молчит о кавказской повести, и вряд ли она вообще могла в это время сколько-нибудь длительно привлечь к себе внимание автора. В начале и в конце этого года по нескольку месяцев отняло пребывание в Москве и Петербурге, где Толстому всегда хуже работалось, ибо жилось рассеянно, он же переживал тогда первое время сближения с литературными кругами «Современника», и зима 1856—1857 гг. была отдана частому и довольно тесному общению с целым рядом писателей: Некрасов, Панаев, Боткин, Дружинин, Анненков, Тургенев, Алексей Толстой, Жемчужников, Фет, Гончаров, Островский, Полонский, — вот его общество в этот период, не говоря уже о довольно многочисленных светских знакомствах Москвы и Петербурга. Летом и осенью в Ясной поляне у него завязался серьезный роман с соседкой Валер. Влад. Арсеньевой, одно время довольно близкий к браку. Наконец на этот год падает так много литературных произведений, вновь написанных («Метель», «Два гусара»), или приведенных к концу («Встреча в отряде», «Юность», «Утро помещика»), или только задуманных и писавшихся (несколько драматических попыток. «Отъезжее поле»), что неудивительно, если «Казаки» мало подвигалпсь вперед.
Их очередь наступила весной 1857 г., когда Толстой уехал на полгода за границу в Париж и Швейцарию, где его творческое внимание сперва делилось между продолжением «Юности» и «Казаками» да незадолго до отъезда задуманным «Поврежденным» («Альбертом»), что для Толстого, нередко бравшегося одновременно за 3-4 темы, было уже не так много. В Швейцарии пошла усиленная работа над тем и другим; он не забывает «Казаков» ни в Женеве, ни в Кларане. Ненадолго отвлекшись быстро написанным «Люцерном», Толстой вернулся к ним на обратном пути домой в Цюрихе, Шафгаузене и Штуттгардте и продолжал работу по приезде осенью в Ясной поляне. К швейцарскому периоду и относится вся отмеченная выше попытка писать «Поэтического Казака». Всего за этот год Дневник около 35 раз говорит о «Казаках». Приблизительно такое же пристальное внимание к ним продолжалось и весь 1858 г., в течение которого до 25 раз упоминаются они в записях Дневника, причем однажды Толстой отметил:,,я весь увлекся «Казаками»“. Здесь была повесть сильно двинута вперед, и на эти два года падают все сколько-нибудь конкретные указания о работе над отдельными частями повести. После волна опять круто спадает. В 1859 г. художник с начала года отвлечен романом «Семейное счастье», да и Дневник велся в общем счете всего лишь 4 месяца; о «Казаках» лишь дважды (в мае и в октябре) бегло выражено было желание вернуться к ним, повидимому осуществленное. В начале 1860 г. несомненно работа опять захватила Толстого, так что 17 февраля он предписал себе: «писать Казаков не останавливаясь», но как раз на этом числе Дневник опять прерван на три месяца, и снова от нас ускользают сколько-нибудь точные сведения. А затем в конце июня — поездка зa границу, тяжелая болезнь и смерть любимого брата, полугодовое пребывание за границей и медленное возвращение Толстого к жизненным интересам. Впрочем осталась одна сцена из «Казаков», писанная почти у смертной постели брата (датирована: 1 Сент. Гиер). 1861 г. и половина 1862 г. отданы изучению школьного дела за границей и общественной и педагогической деятельности в деревне в связи с крестьянской реформой, — мировому посредничеству, Яснополянской школе и журналу. В художественную работу Толстого за это время втеснились «Поликушка», «Тихон н Маланья» с «Идиллией» с начатый «Холстомер», но ни одно из этих произведений не требовало такой затраты творческих сил, как «Казаки», так как не было столь тесно связано с интимной душевной историей автора. И «Казаки» всё откладывались, ждали своей очереди. Тем не менее еще одна рукопись носит дату: «15 февр. [18]62 г.». Осенью — женитьба; семейная жизнь, а в ноябре — декабре, одновременно с уже просившимся наружу замыслом «Войны и мира», «Казаки» вдруг по внешним обстоятельствам (денежные счеты с Катковым) подверглись спешной обработке для печати и увидали свет в январской книжке «Русского Вестника» 1863 г.