Полное собрание стихотворений

Конец 1860-х годов

Старая цыганка

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда, Чтоб вином отвести себе душу И послушать красавицу Грушу, Разношерстные всё господа: Тут помещик расслабленный, старый, Тут усатый полковник, безусый корнет, Изучающий нравы поэт И чиновников юных две пары. Притворяются гости, что весело им, И плохое шампанское льется рекою… Но цыганке одной этот пир нестерпим. Она села, к стене прислонясь головою, Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах, И суровое, злое презренье Загорается часто в потухших глазах: Не по сердцу ей модное пенье… «Да, уж песни теперь не услышишь такой, От которой захочется плакать самой! Да и люди не те: им до прежних далече… Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой, Что, Наташу обнявши рукой, Говорит непристойные речи,– Он ведь шагу не ступит для ней… В кошельке Вся душа-то у них… Да, не то, что бывало!» Так шептала цыганка в бессильной тоске, И минувшее, сбросив на миг покрывало, Перед нею росло – воскресало. Ночь у «Яра». Московская знать Собралась как для важного дела, Чтобы Маню – так звали ее – услыхать, Да и как же в ту ночь она пела! «Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь, А сама между тем замечает, Что высокий, осанистый князь С нее огненных глаз не спускает. Полюбила она с того самого дня Первой страстью горячей, невинной, Больше братьев родных, «жарче дня и огня», Как певалося в песне старинной. Для него бы снесла она стыд и позор, Убежала бы с ним безрассудно, Но такой учредили за нею надзор, Что и видеться было им трудно. Раз заснула она среди слез. «Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно Двадцать тысяч он в табор привез И умчал ее ночью морозной. Прожила она с князем пять лет, Много счастья узнала, но много и бед… Чего больше? Спросите – она не ответит, Но от горя исчезнул и след, Только счастье звездою далекою светит! Раз всю ночь она князя ждала, Воротился он бледный от гнева, печали; В этот день его мать прокляла И в опеку имение взяли. И теперь часто видит цыганка во сне, Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша, Что нам думать о завтрашнем дне? А теперь хоть минута, да наша!» Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»: Серебро продала, с жемчугами рассталась, В деревянный, заброшенный дом Из дворца своего перебралась, И под этою кровлею вновь Она с бедностью встретилась смело: Те же песни и та же любовь… А до прочего что ей за дело? Это время сияет цыганке вдали, Но другие картины пред ней пролетели. Раз – под самый под Троицын день – к ней пришли И сказали, что князь, мол, убит на дуэли. Не забыть никогда ей ту страшную ночь, А пойти туда, на дом, не смела. Наконец поутру ей уж стало невмочь: Она черное платье надела, Робким шагом вошла она в княжеский дом, Но как князя-голубчика там увидала С восковым, неподвижным лицом, Так на труп его с воплем упала! Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума! Знать, взаправду цыганка любила…» Подошла к ней старуха княгиня сама, Образок ей дала… и простила. Еще Маня красива была в те года, Много к ней молодцов подбивалось,– Но, прожитою долей горда, Она верною князю осталась; А как помер сынок ее – славный такой, На отца был похож до смешного,– Воротилась цыганка в свой табор родной И запела для хлеба насущного снова! И опять забродила по русской земле, Только Марьей Васильевной стала из Мани… Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле, Побывала в Крыму и в Казани; В Курске – помнится – раз, в Коренной, Губернаторше голос ее полюбился, Обласкала она ее пуще родной, И потом ей весь город дивился. Но теперь уж давно праздной тенью она Доживает свой век и поет только в хоре… А могла бы пропеть и одна Про ушедшие вдаль времена, Про бродячее старое горе, Про веселое с милым житье Да про жгучие слезы разлуки… Замечталась цыганка… Ее забытье Прерывают нахальные звуки. Груша, как-то весь стан изогнув, Подражая кокотке развязной, Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» – Раздается припев безобразный. «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, – Что такое? Слова не людские, В них ни смысла, ни совести нет… Сгинет табор под песни такие!» Так обидно ей, горько – хоть плачь! Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы, Спит поэт, изучающий нравы, Пьет довольный собою усач, Расходился чиновник плюгавый: Он чужую фуражку надел набекрень И плясать бы готов, да стыдится. Неприветливый, пасмурный день В разноцветные стекла глядится.

Конец 1860-х годов

А. С. Даргомыжскому

С отрадой тайною, с горячим нетерпеньем Мы песни ждем твоей, задумчивый певец! Как жадно тысячи сердец Тебе откликнутся могучим упоеньем! Художники бессмертны: уж давно Покинул нас поэта светлый гений, И вот «волшебной силой песнопений» Ты воскресаешь то, что им погребено. Пускай всю жизнь его терзал венец терновый, Пусть и теперь над ним звучит неправый суд, Поэта песни не умрут: Где замирает мысль и умолкает слово, Там с новой силою аккорды потекут… Певец родной, ты брат поэта нам родного, Его безмолвна ночь, твой ярко блещет день,– Так вызови ж скорей, творец «Русалки», снова Его тоскующую тень!

Конец 1860-х годов

A La Pointe [71]

Недвижно безмолвное море, По берегу чинно идут Знакомые лица, и в сборе Весь праздный, гуляющий люд. Проходит банкир бородатый, Гремит офицер палашом, Попарно снуют дипломаты С серьезным и кислым лицом. Как мумии, важны и прямы, В колясках своих дорогих Болтают нарядные дамы, Но речи не клеются их. «Вы будете завтра у Зины?..» – «Княгине мой низкий поклон…» – «Из Бадена пишут кузины, Что Бисмарк испортил сезон…» Блондинка с улыбкой небесной Лепечет, поднявши лорнет: «Как солнце заходит чудесно!» А солнца давно уже нет. Гуманное общество теша, Несется приятная весть: Пришла из Берлина депеша – Убитых не могут и счесть. Графиня супруга толкает: «Однако, мой друг, посмотри, Как весело Рейс выступает, Как грустен несчастный Флери». Не слышно веселого звука, И гордо на всем берегу Царит величавая скука, Столь чтимая в светском кругу. Темнеет. Роса набежала. Туманом оделся залив. Разъехались дамы сначала, Запас новостей истощив. Наружно смиренны и кротки, На промысел выгодный свой Отправились в город кокотки Беспечной и хищной гурьбой. И следом за ними, зевая, Дивя их своей пустотой, Ушла молодежь золотая Оканчивать день трудовой. Рассеялись всадников кучи, Коляски исчезли в пыли, На западе хмурые тучи Как полог свинцовый легли. Один я. Опять надо мною Везде тишина и простор; В лесу, далеко, за водою, Как молния вспыхнул костер. Как рвется душа, изнывая, На яркое пламя костра! Кипит здесь беседа живая И будет кипеть до утра. От холода, скуки, ненастья Здесь, верно, надежный приют; Быть может, нежданное счастье Свило себе гнездышко тут. И сердце трепещет невольно… И знаю я: ехать пора, Но как-то расстаться мне больно С далеким мерцаньем костра.

71

На стрелке (фр.). – Ред.

10 августа 1870

«Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!..»

Приветствую вас, дни труда и вдохновенья! Опять блестя минувшей красотой, Являются мне жизни впечатленья И в ярких образах толпятся предо мной. Но, суетой вседневною объята, Моя душа порой глуха на этот зов И тщетно молит к прежнему возврата, И вырваться не может из оков… Так лебедь, занесенный в край безводный И с жизнью свыкшийся иной, Порою хочет, гордый и свободный, Лететь к стране своей родной… Но взор его потух, отяжелели крылья, И если удалось ему на миг взлететь, То только чтоб свое почувствовать бессилье И песнь последнюю пропеть!

1870. <1886>

Огонек

Дрожа от холода, измучившись в пути, Застигнутый врасплох суровою метелью, Я думал: лошадям меня не довезти И будет мне сугроб последнею постелью… Вдруг яркий огонек блеснул в лесу глухом, Гостеприимная открылась дверь пред нами, В уютной комнате, пред светлым камельком, Сижу обвеянный крылатыми мечтами. Давно молчавшая опять звучит струна, Опять трепещет грудь волненьями былыми, И в сердце ожила старинная весна, Весна с черемухой и липами родными… Теперь не страшен мне протяжный бури вой, Грозящий издали бедою полуночной, Здесь – пристань мирная, здесь – счастье и покой, Хоть краток тот покой и счастье то непрочно. О, что до этого! Пускай мой путь далек, Пусть завтра вновь меня настигнет буря злая, Теперь мне хорошо… Свети, мой огонек, Свети и грей меня, на подвиг ободряя!

1871

Недостроенный памятник

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены Была полна людей; гудели голоса; Огнями пышными горели окна, стены, И с треском падали ненужные леса. И из-за тех лесов, в сиянии великом, Явилась женщина. С высокого чела Улыбка светлая на зрителей сошла – И площадь дрогнула одним могучим криком. Волненье усмирив движением руки, Промолвила она, склонив к театру взоры: «Учитесь у меня, российские актеры, Я роль свою сыграла мастерски. Принцессою кочующей и бедной, Как многие, явилася я к вам – И так же жизнь моя могла пройти бесследно, Но было иначе угодно небесам! На шаткие тогда ступени трона Ступила я бестрепетной ногой – И заблистала старая корона Над новою, вам чуждой головой. Зато как высоко взлетел орел двуглавый! Как низко перед ним склонились племена! Какой немеркнущею славой Покрылись ваши знамена! С дворянства моего оковы были сняты; Без пыток загремел святой глагол суда, В столицу Грозного сзывались депутаты, Из недр степей вставали города… Я женщина была – и много я любила… Но совесть шепчет мне, что для любви своей Ни разу я отчизны не забыла И счастьем подданных не жертвовала ей. Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти, Надменно отошел от сердца моего, Не пошатнула я его могучей власти, Гигантских замыслов его. Мой пышный двор блистал на удивленье свету В стране безлюдья и снегов, Но не был он похож на стертую монету, На скопище бесцветное льстецов. От смелых чудаков не отвращая взоров, Умела я ценить, что мудро иль остро,– Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро, И чудаки, такие как Суворов. Зато и я мосла свободно говорить В эпоху диких войн и казней хладнокровных, Что лучше десять оправдать виновных, Чем одного невинного казнить. И не было то слово буквой праздной! Однажды пасквиль мне решилися подать: В нем я была – как женщина, как мать – Поругана со злобой безобразной. Заныла грудь моя от гнева и тоски; Уж мне мерещились допросы, приговоры… Учитесь у меня, российские актеры! Я роль свою сыграла мастерски,– Я пасквиль тот взяла – и написала с краю: „Оставить автора, стыдом его казня. Что здесь – как женщины – касается меня, Я – как царица – презираю!“ Да, управлять подчас бывало нелегко! Но всюду – дома ли, в Варшаве, в Византии – Я помнила лишь выгоды России – И знамя то держала высоко. Хоть не у вас я свет увидела впервые, Вам громко за меня твердят мои дела: Я больше русская была, Чем многие цари, по крови вам родные! Но время шло, печальные следы Вокруг себя невольно оставляя… Качалася на мне корона золотая, И ржавели в руках державные бразды… Когда случится вам, питомцы Мельпомены, Творенье гения со славой разыграть, И вами созданные сцены Заставят зрителя смеяться иль рыдать, Тогда – скажите ради Бога – Ужель вам не простят правдивые сердца Неловкость выхода, неровности конца И даже скуку эпилога?» Тут гул по площади пошел со всех сторон, Гремели небеса, людскому хору вторя,– И был сначала я, как будто ревом моря, Народным воплем оглушен. Потом все голоса слилися воедино, И ясно слышал я из говора того: «Живи, живи, Екатерина, В бессмертной памяти народа твоего!»

1871

«В убогом рубище, недвижна и мертва…»

Честь имею донести Вашему Высокоблагородию, что в огородах мещанки Ефимовой найдено мертвое тело.

(Из полицейского рапорта)

В убогом рубище, недвижна и мертва, Она покоилась среди пустого поля. К бревну прислонена, лежала голова. Какая выпала вчера ей злая доля? Зашиб ли хмель ее среди вечерней тьмы, Испуганный ли вор хватил ее в смятенье, Недуг ли поразил, – еще не знали мы И уловить в лице старались выраженье. Но веяло оно покоем неземным; Народ стоял кругом, как бы дивяся чуду, И каждый клал свой грош в одну большую груду, И деньги сыпались к устам ее немым. Вчера их вымолить она бы не сумела… Да, эти щедрые и поздние гроши, Что, может быть, спасли б нуждавшееся тело, Народ охотнее бросает для души. Был чудный вешний день. По кочкам зеленели Побеги свежие рождавшейся травы, И дети бегали, и жаворонки пели… Прохладный ветерок, вкруг мертвой головы Космами жидкими волос ее играя, Казалось, лепетал о счастье и весне, И небо синее в прозрачной вышине Смеялось над землей, как эпиграмма злая!

1871?

Киев

«Истомил меня жизни безрадостный сон…»

Истомил меня жизни безрадостный сон, Ненавистна мне память былого, Я в прошедшем моем как в тюрьме заключен Под надзором тюремщика злого. Захочу ли уйти, захочу ли шагнуть – Роковая стена не пускает, Лишь оковы звучат, да сжимается грудь, Да бессонная совесть терзает. Но под взглядом твоим распадается цепь, И я весь освещаюсь тобою, Как цветами нежданно одетая степь, Как туман, серебримый луною…

(1872)

А. Н. Островскому

Лет двадцать пять назад спала родная сцена, И сон ее был тяжек и глубок… Но вы сказали ей: что ж, «Бедность не порок», И с ней произошла благая перемена. Бесценных перлов ряд театру подаря, За ним «Доходное» вы утвердили «место», И наша сцена, вам благодаря, Уже не «Бедная невеста». Заслуги ваши гордо вознеслись, А кто не видит их иль понимает ложно, Тому сказать с успехом можно: «Не в свои сани не садись!»

18 февраля 1872

Твоя слеза

Твоя слеза катилась за слезой, Твоя душа сжималась молодая, Внимая речи лживой и чужой… И я в тот миг не мог упасть, рыдая, Перед тобой! Твоя слеза проникла в сердце мне, И всё, что было горького, больного Запрятано в сердечной глубине,– Под этою слезою всплыло снова, Как в страшном сне! Не в первый раз сбирается гроза, И страха перед ней душа не знала! Теперь дрожу я… Робкие глаза Глядят куда-то вдаль… куда упала Твоя слеза!

1872

Любовь

Когда без страсти и без дела Бесцветно дни мои текли, Она как буря налетела И унесла меня с земли. Она меня лишила веры И вдохновение зажгла, Дала мне счастие без меры И слезы, слезы без числа… Сухими, жесткими словами Терзала сердце мне порой, И хохотала над слезами, И издевалась над тоской. А иногда горячим словом И взором ласковых очей Гнала печаль – и в блеске новом В душе светилася моей! Я всё забыл, дышу лишь ею, Всю жизнь я отдал ей во власть, Благословить ее не смею И не могу ее проклясть.