Полнолуние

Вот так в первые же дни в лагере бывший старший лейтенант Вовк, не желая того, оказался между молотом майора Божича и наковальней Проши Балабана.

Ни он, ни кто-то другой не могли представить, что события, которые ускорили дальнейший выбор Игоря, запустил Ленька-Рохля.

Известная лагерная «девочка».

4

– Дядя. Дядя.

Игорь услышал это за спиной. Не нужно оглядываться, чтобы узнать, кто это говорит. Рохля имел странную привычку всех вокруг называть дядями, хоть зэков, хоть конвойных, хоть самое малое лагерное начальство. Вовк только не сразу понял, что Ленька окликает именно его. Когда же дошло, обернулся на голос с неохотой и отвращением.

Арестантского опыта Игорю хватало, чтобы четко представлять и понимать тюремную и лагерную иерархию. Рохля имел особый статус. Так называемые обиженные, или опущенные, находились в своеобразной зоне неприкасаемости. Униженные и затюканные жертвы насилия уголовников держались вместе, в самом грязном углу барака. Ели отдельно. Даже случайный контакт с ними автоматически превращал того, кто потерял бдительность, в такого же парию. Конечно, если это не касалось удовлетворения местными паханами извращенных потребностей.

Однако Рохля отличался от этих затюканных бывших людей тем, что считался не опущенным, а лагерной проституткой.

То есть пускать шлюху в компанию не было нарушением неписаной табели о рангах. Вести при нем разные разговоры можно было настолько свободно, насколько запросто вели себя блатные в обществе женщин-проституток на воле. За руку с парнем никто не здоровался. Но использовать Леньку не только как «девочку», а и как лакея большим грехом не считалось.

Его история оказалась очень простой. Когда Леня еще был человеком, он работал в смоленском городском театре. Никто не знал, развратила его провинциальная артистическая богема или парень сам сделал свои первые распутные шаги, ища возможности проявить хотя бы таким способом свою настоящую природу. Сексуальные связи между собой мужчины скрывали так, будто занимались шпионажем, хотя, собственно, в случае разоблачения были бы наказаны так же сурово. Но посадили Леню не за это. Один из актеров перед самой войной проигрался в карты, решил ограбить театральную кассу и подбил своего тайного любовника постоять на шухере: доверять мог только ему. Потом, когда преступление удалось, вор неожиданно испугался собственной дерзости – и рванул к морю, в Сочи. Прихватив с собой столь же испуганного, сколь и счастливого Леню. Деньги спустили за пять дней, на шестой парочку нашли кредиторы, подключив серьезных уголовников, и, избив, бросили голыми на берегу моря. Где-то под утро обоих задержал милицейский патруль. Вот так Леня очутился за колючей проволокой, где исключительно ради выживания начал осторожно продавать себя в обмен на защиту.

Уголовники в лагере опекали его, не так пользуясь интимными предложениями Рохли, как заставляя стирать портянки, чесать пятки, делать массаж, развлекать сказками или песенками, даже брить – блатные всегда держали в тайниках безопасную бритву. За это Ленька мог подъедаться возле неофициальных хозяев лагеря. Питаясь объедками, он выглядел довольно откормленным по сравнению с большинством заключенных. Красным пухлым щечкам Рохли никто не завидовал. Когда его встречали, отворачивались или старались обойти. Сам же «петушок» не слишком страдал, искренне считая, что пристроился весьма хорошо, а кто косо поглядывает – завидует. Еще и жаловался: сидеть осталось меньше года, когда выпустят, война наверняка еще не закончится и на воле вряд ли будет так хорошо, как в лагере. Послушав это, Игорь только пожал плечами – в который раз убедился, что этот прислужник убогий своей судьбы точно заслуживает, так что выбросил его из головы.

Поэтому очень удивился, когда Рохля тайком окликнул его из-за угла барака.

Говорить с ним, даже приближаться к нему Вовку не хотелось. Более того, именно теперь слишком пухленькие для заключенного губки были слегка подкрашены: кто, где и как раздобыл этому типчику настоящую губную помаду, Игорь не знал и знать не хотел. Собирался послать «племянничка», и, очевидно, Ленька это почувствовал – скривил губы, протянул жалобно:

– Дядя, спасайте меня. Пожалуйста, спасите. Я не хочу с ними.

Рядом никто не ошивался. Видно, Рохля терпеливо подстерегал именно его. Так что, понимая, как Игорь отнесется к нему, все равно решил о чем-то попросить. А Ленька наверняка влип если не в серьезную беду, то в неприятное приключение. Потому что, с одной стороны, его не трогала администрация, с другой – так-сяк опекали блатные. Так что нужды великой парень не имел. Если зовет именно Вовка, а не кого-то из уголовников, точно случилось такое, с чем нельзя идти к покровителям.

Снова зыркнув по сторонам, чтобы лишний раз убедиться, что до их сумеречного разговора никому нет дела, Игорь, все еще побеждая отвращение, подступил к Леньке так близко, как мог себе позволить, засунул руки глубоко в карманы лагерного бушлата, цыкнул сквозь зубы:

– Тебе чего от меня надо? Куда ты не хочешь?

– Заступитесь, – прокудахтал Рохля.

Даже сам попробовал подойти. Но, натолкнувшись на взгляд Игоря, остался там, где стоял. Только еще больше втянул голову в плечи, заскулил снова:

– Вы у них в авторитете. Я же вижу, знаю…

– У кого я в авторитете? Ты можешь по-человечески, не блеять?

– Дядя Балабан вас, дядя Офицер, уважает. Другие тоже. Ну, кто возле него.

– Это не означает, что я в авторитете у блатарей, – отрубил Вовк.

– Но вас послушают. – Рохля уже едва сдерживал слезы. – Скажите им, чтобы не брали меня с собой. Мне на волю скоро, не хочу я… боюсь…

Терпение Игоря начало иссякать.

– Слушай, тетя. Или ты кончаешь ныть и внятно даешь расклад, или я пошел. Мне с такими, как ты, базары тереть не в жилу. Так лучше понимаешь?

Ленька совсем по-детски шмыгнул носом. Хлюпнуло, и Вовка в который раз передернуло от отвращения. Хоть в окопах, на передовой, да и в неволе, доводилось видеть и слышать еще и не такое дерьмо.

– Ага. Только я сказать боюсь. Думать об этом тоже страшно, дядя…

– Коли так – бывай. Бойся дальше.

Игорь решительно крутнулся на каблуке старого, подбитого снизу для крепости самодельными подковами кирзака.

– Они меня съедят, – выдохнул Рохля. Тут же пискнул: – Мама. – И после короткой паузы: – Мамочка.

Вовк резко обернулся. Такой неприкрытый страх не всегда видел на фронте. А лица заключенных-доходяг выражали всякое, но испуг Лени выглядел не иначе как предсмертным.

– Какого хрена ты мелешь?

– Правда-правда, дядя Офицер. – Видно, выдавив из себя нужные слова вместе со страхом, Ленька затарахтел с придыханием: – Они пойдут на побег. Дядя Балабан и дядя Коля Голуб. Вы не знаете, никто тут не знает. Дядя Балабан очень болен, ему недолго осталось. Говорит, не хочет на зоне помирать. Не так должны умирать настоящие воры. Ему тут чалиться еще два года. Закопают, говорит, как собаку, – и нет Балабана. А на воле нужно разные дела уладить. Потом уже умирать. Так он захотел.

Вовк наморщил лоб, пытаясь переварить услышанное. Что же, старого злодея он знал недолго. Но пообщаться за это время довелось немало. Можно, даже нужно верить таким, как Рохля. Или верить, но не до конца. Делить сказанное пополам, если не на четыре части. Однако все услышанное соответствовало образу мыслей Прохора Савельевича Чуракина по кличке Балабан. Хотя Ленька говорил своим противным голосом, за сказанным явно слышались знакомые балабановские интонации и понятия.

Ты гляди, больной. А так и не заметно. Держится огурцом, внешне даст фору младшим. Так, во всяком случае, казалось Игорю. Ан вишь, и тут не слава богу. Хочет умереть на воле, сделав большой глоток. Если выйдет, попадет Балабан в легенду или даже песню. Начнут вспоминать несломленного старого авторитета-законника следующие поколения. Еще, глядишь, каменную глыбу обтешут и на могилку поставят. Точно не врет Рохля. В подобных поступках весь Балабан. Но раз говорит правду, то…