Полосатый рейс (сборник)

Патефон ревел: «…И если ты в скитаньях дальше, Найдешь мне женщину без фальши, Ты напиши, наивный мальчик, Прощай, танцор танго…»

Ранним утром через открытое окно в комнату Сажина донесся звук рожка и выкрики: «Кирисин!.. Кирисин!..», «Коська, хвати бидон, бежи за кирисином!», «Мадам Иванова, керосин привезли…»

Проезжали, грохоча, подводы. Воробьи залетали в комнату и подбирали крошки со стола. Сажин спал. Внезапно порыв ветра распахнул бязевую занавеску, и солнечный свет ударил Сажину в глаза. Он проснулся. Близоруко щурясь, он старался сообразить, где находится. Узнал наконец потолок, окно… и вдруг почувствовал какую–то тяжесть слева. Он испуганно перевел взгляд… действительно, на руке у него что–то лежало.

Сажин стал лихорадочно искать правой рукой очки. Пошарил, пошарил и нащупал их на стуле. Схватил. Быстро надел и, теперь уже сквозь очки, взглянул налево… Испуганные глаза Сажина стали огромными… На руке у него мирно лежала голова спящей Верки…

Сажин мучительно старался что–нибудь вспомнить… Нет, ничего, ровно никаких воспоминаний. Он откинул шинель, которой оба были укрыты — Сажин в своем френче, застегнутом на все пуговицы, в галифе и только без сапог. Верка — как была вчера — в платье с фестончиками. Она тоже проснулась и с удивлением смотрела на Сажина.

— Вот это номер, — сказала Верка, — как я тут очутилась? Здрасьте, Ляля.

Сажин поморщился:

— Будьте добры, не называйте меня так.

— Но все–таки, Сажин, как мы сюда попали?

— Я бы сам хотел это знать.

Сажин нагнулся, ища сапоги, нашел один и, охая от головной боли, натянул на ногу. Верка подняла другой сапог, валявшийся с ее стороны кровати, и подала Сажину.

— Спасибо, — сказал он и, натянув сапог до половины, застыл, задумавшись.

— Да вы не волнуйтесь, Сажин, мало что бывает. Болтать станут? Мне лично плевать. Ну, а если б мы и переспали? Ну и что? Кого оно касается?

Сажин встал. Провел рукой по пуговицам френча — все застегнуты. Глядя на него, Верка рассмеялась. Она смеялась все сильнее, старалась сдержаться, но снова, прыснув, хохотала еще громче. Сажин сердито хмурился, кашлял, приводил комнату в порядок.

— Ой, не могу… ой, хохотун напал… — все смеялась Верка. — Такой партийный мужчина и вдруг — здрасьте… Ну, приключение, а? Сажин? — Верка наконец встала, сунув ноги в туфли. — Мама моя! Ну и книг у вас! Да тут штук полета будет! Неужто все прочитали? Это ж какую надо думалку иметь. Сажин, а у вас опохмелиться нету?

— Нет.

— Худо. И вам бы тоже не помешало. Ну, я пойду, что ли?…

Наступила неловкая пауза. Верка сделала было движение к двери. Сажин стоял у нее на пути. Он должен был либо посторониться, либо сказать «останьтесь». И Сажин сказал:

— Подождите, чаю выпьем. Я схожу чайник поставлю. — Он взял чайник.

Верка снова засмеялась:

— Вылупится сейчас на вас вся кухня — держитесь… Эх вы, без вины виноватый…

Сажин вышел в коридор и решительно направился в кухню.

Коммунальная кухня! Одно из самых дьявольских изобретений человечества! Двенадцать примусов и керосинок. Двенадцать пар глаз. Двенадцать характеров. Двенадцать самолюбий и двенадцать желаний уязвить ближнего. Все это сжато здесь в небольшом помещении, не принадлежащем никому и принадлежащем всем.

И вот — коммунальная кухня встретила Сажина. Здесь — утром — были только женщины. И ни одна из них не произнесла ни слова, когда Сажин наполнял под краном чайник и ставил его на примус. В ответ на «доброе утро» — поджатые губы и общее молчание.

Сажин стал так накачивать керосин, что, когда вспыхнуло пламя, оно чуть не разорвало примус на куски.

— Да… дела творятся, — сказала Лизавета, Веркина мать, ни к кому не обращаясь, — погодка нынче хорошая, а дела–то дерьмо.

— Мой, представляете, заявился от своей шлюхи, от Кларки, только под утро, — вздохнула жена новоявленного нэпмана Юрченко.

— Это еще ничего, — ответила Лизавета, — другие так вовсе домой не вертаются…

Сажин снял с полочки стакан, чашку и немного треснувший чайник — свое личное имущество — и заварил чай.

— Читала я на днях в ихней газете, — сказала еще одна соседка, — про моральные качества у коммунистов. Оказывается, они все исключительно порядочные и показывают другим пример, каким человек должен быть…

— Подумайте, как интересно, — ответила Лизавета.

Сажин погасил примус, и он зашипел с такой свирепостью, как если бы это зашипел сам Сажин. Взяв чайник, он вышел из кухни и так хлопнул дверью, что стекла из нее чуть не вылетели.

— Он еще хлопает! Он еще хлопает! — возмутилась Лизавета.

К себе в комнату Сажин вернулся мрачным.

— Ну и что, — смеялась Верка, прихорашиваясь перед оконным стеклом, — приласкали вас наши бабочки?

— Садитесь чай пить, — угрюмо сказал Сажин.

— Небогато живете, — посмотрела Верка на хлеб и брынзу.

— Вот что, Вера, — Сажин говорил, не глядя на нее, насупившись, — получилось, конечно, глупо…

— Да уж куда глупее, — снова засмеялась Верка.

— Я вас скомпрометировал… создалась ситуация, крайне для вас неприятная…

— А мне что? — пожала Верка плечами.

— …Это противоречит моим принципам. И, если хотите знать, это еще не все. Я вообще хочу помочь вам вырваться из этой среды.

— А чего я должна делать?

— Я предлагаю вам выйти за меня замуж. То есть фиктивный брак, конечно…

— Да на хрена мне взамуж идти? А что это такое фиктивный?

— Фиктивный брак — это значит не настоящий. То есть зарегистрируемся мы по–настоящему, но это не накладывает ни на вас, ни на меня никаких обязательств.

Заметив, что Верка морщит лоб и безуспешно старается уловить смысл того, что он говорит, Сажин добавил:

— Ну, это значит, что вы будете жить как жили и я буду жить как жил…

Но Верка все еще морщила лоб.

— Ну, в общем, мы с вами спать не будем и только по бумажке будем считаться мужем и женой.

— А меня за это в милицию не заберут?

— Наоборот. Будете считаться законной женой. Ну как — согласны?

— Если вы хочете — пожалуйста, — Верка пожала плечами.