Половецкие пляски

Эльвира плюхнулась на старый благородный диван их детства с желтым покрывалом, в которое Глеб кутался, еще тщась изобразить странствующего рыцаря. Элька поводила бедрами по поющим пружинам и скороговоркой произнесла:

— Не выдумывай мелодрам. Никто Аню не трогал. Она своим ходом… и между прочим, слава богу.

Если бы у Глеба были усы, он бы ими зашевелил от интригующего начала. Элька ничуть не сомневалась в своей правоте.

— Бог выбирает время и место, а уж кто попадется — его не касается. Могла бы, например, умереть мама или я еще в утробе, или наш папашка. А умерла Аня, и я ничуть об этом не жалею.

— Чем же она тебе насолила?! Ты ж ее в глаза никогда не видела!

— Хочешь историю с привидениями? Кстати, к теме нашего разговора. Бабушка наша, если ты помнишь, медленно сходила с ума, пока мы росли. Она чудесная женщина, но все-таки дура. Разумеется, она слетала с катушек интеллигентно, без явного бреда. Но пичкала меня параноидальными историями: мол, плохо будешь себя вести — тетя Аня придет и заберет тебя с собой. Не тетя, а вампир! Это еще полбеды. Бабка еще и пудрила мне мозги английскими байками про привидения. Но самая жуткая ночь моего детства, когда у меня была ангина. Вы с Кариной давно сопели, а я проснулась в поту и шлепаю на кухню, а там бабушка. Сидит, ногой качает и носом шмыгает, тишина какая-то нечеловеческая, только радио тихо булькает… значит, около двенадцати что-то было. Она поворачивается, смотрит на меня, а сама как мумия — желтая, обессилевшая, лицо как сдутый шарик, глаза оцепеневшие, полуприкрытые и равнодушные. «Вечерка» у нее с колен падает. Тут я понимаю, что она просто заснула на стуле, а я ее потревожила. Но она ничуть не оживилась, не сбросила сон, а заговорила, не пробуждаясь, опять завела свою шарманку о том, что-де плохо себя ведешь, и Анечка за тобой сегодня придет. Мне уже стало не по себе, а тут я еще увидела ее глаза, какие-то белесые, будто в прозрачной скорлупе, и из них морщинистые слезки. Она потом ничего не помнила… Говорила о привидении какой-то Фанни в Лондоне, в кривом переулке, которая пришла к своей сестре и погубила ее из-за мужчины. Бормотала: «Анечка, я здесь, только деток не трогай…» Вообще речь ее была в высшей степени странной — то полная бессвязность, шепелявый лепет, то вдруг четко и зло: «Родная кровь. Она такое делает!» Я, разумеется, ни черта не понимаю, но готова в штаны наделать от ужаса. Когда видишь безумие, особый страх чувствуешь, невыразимый и исступленный, словно глотнул заразного воздуха и мозги оплавились с одного бока. В общем, повернулась я и потащилась на ватных ногах с кухни, даже в туалет сходить забыла. Лежу, трясусь, боюсь пошевельнуться… Больше всего я боялась, что бабушка сейчас войдет в комнату и меня зарежет, почему — не знаю. Первый раз я своим детским нутром почувствовала, что такое «будь что будет». Слышу — дверь и впрямь тихо-тихо отворяется, заходит бабуля и под мое одеяло руку засовывает. Потом медленно меняет мне майку, кутает потуже и уходит. Все молча. Я чую, что смертушка по душе вместо Христа босиком пробежала. В общем так устала бояться, что меня тут же сон сморил. Утром, слава тебе господи, родители приехали, я им все рассказала. Бабку отправили потом в деревню, там она оклемалась. Но мать молчит до сих пор, что это было, хотя и так все ясно…

— Я ничего такого не помню.

— Да тебе вообще повезло, — улыбнулась Элька и потерла кончик глаза, от чего подводка слегка размазалась и легла треугольной тенью, — ты под стол пешком ходил, когда бушевали всякие страсти.

— Вот уж не надо меня сбрасывать со счетов, я подслушивал, — гордо возразил Глеб.

— Что-то ты отощал, — внезапно сменила тему Элька, и сразу послышались глухие шаги матери в коридоре. Глеб осекся, а Элька перешла в атаку:

— Мамуль, чего это ты шалью повязалась, как беглый француз? Опять поясница?

— У меня все в ажуре. Быстро за стол, — послышалось в ответ, а потом мать полезла за какой-то вазой в сервант, стала переставлять хрустальные никчемные безделушки и, сделав неловкое движение, уронила Анино фото в рамке. Жалобно задребезжала металлическая оправа. Завороженно ахнув, мать принялась исследовать портрет.

— Ну чего ты там задеревенела?! Ни одной трещинки, — строго зазвенел Элькин голос, но матушка никак не хотела отпустить испуг.

— Даже вы, маленькие, не сломали, а тут я, старая дура, — ворчала она на себя, а Глеб поймал ее на незаметном превращении в бабушку: лицо моложавое, а походка уже утиная, улыбка покорная, и пальцы от выпуклых складок на сгибах напоминают спущенные колготки. Только бы не повторилось бабкино безумие; захотелось щелкнуть переключателем времен, увидеть мать совсем другой женщиной, с глубоким вырезом и опасной родинкой на шее, которую Глеб когда-то с детским садизмом пытался отколупать. Но тут они уже пошли на кухню, зазвенели тарелками, и минутного наваждения как не бывало, мать с нежным любопытством разрезала пирог, и ничто ее уже не интересовало, кроме пропеченности сочного теста с темным ягодным сердцем.

Уже ночью, когда мать уснула, Глеб и Элька непривычно вместе сидели в полутемной кухне, вспоминали всякое старье и ни слова о будущем. Элька всегда боялась что-нибудь сглазить. И вдруг сама переключилась на темную тему:

— Ты вот заладил, что тогда случилось, что случилось… Ничего не знаю наверняка. Был скандал. Подозреваю, что из-за отца, подозреваю, он стоял поодаль и слушал, но боялся вмешаться. Он не любил обострений… Трагедия в цветущем саду, акт первый, — усмехнулась Элька, — но именно так я себе это представляю. Я думаю, Аня злилась, и ее можно понять. Ей наверняка хотелось большего, нежели скромная роль остепенившейся матери-одиночки. Да, мать говорит, у нее был голос, но, понимаешь, голос — еще не дар, еще не драйв, не знаю, как объяснить! У голоса — своя душа. Он — безусловная ценность, но ведь нужно еще пробиваться, ломая когти, жить этим, сходить с ума. А Аня посходила немного и устала. Она понюхала бездомной жизни, всяческих абстиненций, поиграла в вокалистку, и что дальше? Мне думается, ей не хватило, как ни странно, страха, который заставляет идти ва-банк. Страха, что ее не будут любить, выгонят из дома, отлучат от церкви, не знаю, что еще. В сущности, это и не страх вовсе, страх — это только низменная сторона этого мощного чувства. Быть может, люби ее бабка чуть меньше, все получилось бы иначе. Хотя я опять употребляю неточные слова, просто непоправимо неточные! Грубо говоря, Аню мало били по лицу, а она хотела этого, нарывалась, но так по-настоящему не нарвалась. Ей нужны были трудности и страдания, а ей их не давали. Какая нелепость! Ведь поэтому она и умерла.

— Ты не могла бы расшифровывать свои глубокомысленные сентенции?

— Не могла бы, я сама плохо их понимаю, — невозмутимо продолжала Элька. — Это ведь всего лишь мои догадки, я не Достоевский и не Зигмунд Фрейд, аргументация моя страдает. Но я думаю, Аня любила свою сестрицу, как ни трудно в это поверить. Она хотела заразить ее своей бурной жизнью, хотела абсолютно искренне, в какой-то момент она послала к черту условности и поняла, что мама — единственный близкий ей человек. Но Аня набрела на нашего папу, а потом у сестер случился конфуз. С ее колокольни это наверняка было двойным предательством — любовника и родной сестры. Мне тоже на ее месте было бы не по себе, и не важно, что к тому времени она с отцом рассталась. Похоже, слишком быстро все произошло. А наша мама — чистая, опрятная и простая, как булка хлеба. Ведь как обычно женщины рассуждают? Я такая милашка, такая индивидуальность, такая Марлен Дитрих или Вероника Фосс, в конце концов, а мне предпочли вопиющую посредственность. Я уверена, что Аня так думала, а на папашу возлагала пустые надежды. А ему по большому счету плевать на все, он искал не слишком шумную пристань. Свое равнодушие он называет здравым смыслом, оно позволяет ему не терзаться по каждому поводу, мол, мучаться прошлым — только язву себе наживать. Я б не хотела связывать жизнь с птицей такого полета. Мать связала, это отчасти научило ее жесткости. Она тоже расставалась без истерик. Они с отцом из одного теста. Такие ледышки до смерти идут бок о бок именно потому, что ни один из них у другого ничего не просит и ни на что не надеется. Но стоит только начать… Аня сделала эту ошибку.

— Чего же тогда Филиппу неймется, если все так просто?

— Все не так уж и просто. Фил странный. Он и матушке предложение делал, хотел к нам присоседиться, столько лет ходил к нам с гвоздичками к каждому дню рождения. Мил, непритязателен и трудолюбив. Я думаю, маман отказала ему только по одной причине: не хотела снова тащить за собой Анино прошлое. Отца ей хватило. А то бы, пожалуй, сбылись бабкины прогнозы насчет призрака разгневанной сестрицы…

Опять в памяти Глеба высветился кусочек семейной мозаики. Прохладные, еле уловимые завитки материнской улыбки и сутулый невысокий Филипп, соскальзывающий с его шеи куцый шарфик из свалявшегося мохера сине-серого троллейбусного оттенка. Мать журит Филиппа за неудачный галстук… Иной раз она, казалось, была готова Филушку шутливо отшлепать и одновременно жалела его, и всегда накладывала именно ему самую солидную порцию плова или пельменей или чем там еще потчевали, — словно он был голодным студентом. А Филипп смущался, но благоговейно вдыхал вкусный дух, поднимавшийся из тарелки, а потом мать насмешливо спрашивала его, не положить ли добавки, и Фил опять тушевался и протестовал, но все-таки в конце концов не отказывался.

— А бабку мы совсем забыли, — вдруг спохватился Глеб, — закисла поди в своей деревне.

— Ничего, ее Фил освежит. Он же теперь ее активно навещает, как ни странно.

— Фил?! Откуда ты знаешь?

— От мамы.

— Забавно.

— Да уж. Филипп там помогает по хозяйству, чинит, пилит, строгает.

— Может, это запоздалое чувство долга и Карина его дочь?

— При чем тут это! Разумеется, нет. Карина, скорее всего, из того же источника, что и мы, — улыбнулась Элька, — и скандал в день Аниной катастрофы разгорелся именно из-за этого.

— А говоришь, что ты ничего не знаешь.

— А я и не клялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Это только предположения. А из-за чего еще, скажи пожалуйста?! С какой стати повздорить двум теткам… Я думаю, Аня сказала матери, чья Карина дочь. И все понеслось.

— Опять мыльная опера! А мама в отместку подпилила тормозную дугу, и потому Аня разбилась!

— Тебе бы книжки для домохозяек сочинять. Ничего никто не пилил, к тому же наша мама не то что дугу тормозную, она и дверцу самостоятельно не откроет.

— А вот и неправда! Она в молодости водила машину, как и Аня. Мне Фил рассказал.

— Я смотрю, ты уже расследование ведешь. На меня уже есть досье?

— Пока нет. Зато есть на Карину.

— И что же в нем?

— Порочная связь, — хохотнул Глеб.

— О, скоро и до меня доберешься. Просто у меня нет тяги к экзотике, а так я могла бы…

— Ты про что?

— Про Филиппа.

— И ты, Брут?!

— Слава богу, в том возрасте я даже не поняла, на что он намекает. Я была ребенком с замедленным половым созреванием.

— Какие новости, чем дальше в лес! Чего только не узнаешь случайно о старинных друзьях. Курощуп вонючий… Настоящий друг семьи!

— Тихо! Курощуп, разумеется, но никому не слова. Он не маньяк-убийца и не насильник и не опасен для общества, он просто больной.

— Таким больным не грех шею свернуть! Интересно, почему ты его защищаешь?

— Ни черта я его не защищаю. Я не хочу, чтоб мать узнала. Уж это точно ее доконает. Столько лет перед ней эти живые призраки. Бабкино сумасшествие, Фил, отец… И все время нужно делать добрую мину при плохой игре. И хорошо, что хоть Аня благополучно почила, прости господи! Грех, но я даже благодарна тому, кто помог ей в этом, если таковой, конечно, имеется. У матери мог тогда случиться… ну, не выкидыш, но что-нибудь серьезное, тут уж я пекусь о своей бренной жизни. Зато я говорю честно — мне по самое «не горюй» надоела эта вежливость к мертвым, эти бабкины причитания, тещины вечерки и золовкины посиделки! «Такое горе в семье…» И это горе лет тридцать проедает плешь живым. Да я ни разу не видела эту Аню и скорбь изображать не собираюсь. Умерла — так умерла. Мне безразлично почему. Я только могу предположить, что если бы мы все жили с Аней под одной крышей, то потихоньку оказались бы в дурдоме. У меня в детстве случались кошмары, но я благодарна Создателю за то, что они не слились в один сплошной.