Половецкие пляски

«Паникеры проклятые, — встряхнулся Д. — Бог, видите ли! Да он и на Землю не часто поглядывает, сие не аргумент, а призыв попрятаться в норы. Чем усерднее прячешься, тем азартнее тебя ищут!» Между тем станция и впрямь безмолвствовала. В вагон, если не в целый поезд, вошли только двое — Д. и задумчивый пьяный гражданин с сумкой через плечо и полным безразличием к окружающему. Он почти сразу погрузился в сновидения, мотая головой в такт ходу, изредка приоткрывая глаза и неловко втягивая сбежавшую слюнку. Так что, в сущности, Д. оказался один-одинешенек, когда в почти уже схлопнувшиеся двери протиснулся Вереск. Д. его узнал, как-никак фигура знаменитая. «Этого еще не хватало, вот непруха-то сказочная. Никогда не верил по-серьезному в этих тварей, и вот тебе на!» — залихорадило Д. Исход был ясен, и выбора не было. Вереск не тревожил спящих и немощных… Д. брезгливо впечатался в глубь сиденья. Он понял, что не собирается делиться своей мелочью. Из упрямства. Она ему и самому пригодится. А Вереск уже навис над ним уродливой глыбой, протягивая искалеченную пятерню.

В дурные сюрпризы веришь не сразу. Прячешься в медлительные сомнения, мол, проспись — и все пройдет, мол, привиделось с пьяных глаз, мол, усталость, нервы, радиация. Но Вереск, к сожалению, не собирался терять свои вполне реальные угловатые очертания даже после того, как Д. зажмурился в двадцатый раз. «Интересно, сколько он может так простоять?» — некстати подвернулся вопросец: в ответственный момент Д. любил поерничать, упасть «в обморок» на стартовом свистке под ноги судье, например… Внутренняя улыбка вспыхнула и погасла — надо было действовать. И немедленно! И это раздражало безмерно, ибо нарушало всякие приличествующие начинающему историку планы. Посозерцать, подремать под гулкий вой подземного ветра, ощутить себя ничем, тщедушным атомом, в котором, однако, взяв лупу, можно отыскать целую Вселенную. И все это милое безделье сорвалось из-за какого-то оборванца и из-за модного страха оказаться расчлененным в подземелье! Ладонь Вереска воняла прокисшим борщом, это было невыносимо. Голову Д. решил не поднимать — чтоб не учуять вонь изо рта, он вдруг вспомнил тот трагикомичный день давным-давно. Как он ехал с первой своей девушкой «вечерней лошадью» и в метро было так же безлюдно, как и теперь. К почтенному обывателю напротив нудно приставал его пьяный слюнявый приятель. Закончилась мизансцена сокрушительным ударом в рыло. Бедолага рухнул в проход между сиденьями, а обыватель смущенно поджал губы, видимо, колеблясь — поднимать дружка или пусть уж проспится до дома. Но юные сердца дрогнули, девушка ахнула, а Д. принялся укоризненно подбирать рухнувшего дядьку. Однако, на беду почуяв мощный перегар, исходивший даже от волос и из ушей низвергнутого тела, Д. оконфузился. В том смысле, что хило проблевался в углу. Девушка растерялась, не понимая, что происходит. А ничего особенного и не происходило. Так, мелкие гримаски жизни…

Д. сардонически ухмыльнулся и влепил Вереску в челюсть, брезгливо пожалев об отсутствии перчаток. Это оказалось очень легко, нищий послушно сгрохотал на пол и замер. Будто этого только и просил. Второй пассажир даже не проснулся. В общем, доехали без приключений.

Потом в экстренных новостях радовались трупу немощного злодея. Потом нищие в метро потихоньку начали редеть. Потом и вовсе сошли на нет. Общественность облегченно засопела.

Как-то раз Д. с профессором прогуливался в приятный вечерок. Профессор, как всегда, любопытствовал, разыгрывая полное незнание уличной жизни. «А это чего ж такое?» — заинтересовался старик полусодранной посеревшей листовочкой об опасностях метро. «Ну, разумеется, — прищурившись, оппонировал он воображаемому писаке. — Внизу нет Бога. Там просто Другой Бог. Ты, кстати, в курсе?» — «О чем это вы?» — «О том, что под землей правит Дух каменоломни. Древний дух. Так называемая Дева двуликая. Она предупреждает об опасности. Спереди — женщина, сзади — скелет. Интересное поверье, правда? Логика народная! Если есть «верхний бог», то существует и «нижний»… И кто-то ведь извел это отребье в подземке. Ты слышал?» — улыбнулся профессор всеми морщинками.

«Может быть», — ответил Д.

К теме маленького человека

По тусклому деньку по n-скому проспекту ползла бело-голубая гусеница троллейбуса. Сквозь магнитные бури и новенький ноябрьский снег. И все бы ничего, все бы неплохо, даже и несмотря на многолюдность маршрута, не обещающую приличествующего комфорта человеку — твари, звучащей гордо, но тут откуда ни возьмись втиснулись в гармошечные двери трое, чтоб им не пировалось на этом свете. Сборщики дани с хрустящими удостоверениями, с толстыми пальцами и длинными руками. Один с мокрыми от снега усами, спичкой в зубах и мощной, что роспись Сикстинской капеллы, печаткой на правом мизинце, взялся за дело громко. Народ на ближайшей остановке схлынул, оставшиеся зашарились по карманам. «У вас билет за прошлый квартал», — внушительно пробубнил «мокроус»; гражданка с неброской элегантностью в облике возроптала. Мужики, завидя прочих двух молчаливых «вышибал» с мохеровыми шеями и дерматиновыми животами, предпочитали не спорить. Но гражданка роптала, ей-то что, как видно, беззарплатной учительнице с преподавательским напевным сопрано. Узурпаторы всех времен, бойтесь маленьких, но твердых, у них одна мантра, зато ее боги слышат, одна отмычка, зато к любому замку, их голыми руками не ухватишь, а ногой пнешь — пальцы сплющит, внутри они от кишок до горла словно залиты нездешним свинцом.

Одним словом, строптивая гражданка всколыхнула тайную волну протеста, и хоть голоса никто не подавал, усатый, похоже, сглотнул ядовитой энергии, выделившейся с потом народным, так что уже старец, по виду ветеран войны 1812 года, но без подтверждающих корочек, привел басовитого сатрапа в злобное замешательство. В хвосте троллейбуса заверещала девушка, подвергшаяся контролю одного из «пузатых».

— Ты, ублюдок сраный, ты — меня! — беременную! — толкаешь?! Да ты, мразь, не знаешь, на кого руку поднял… Совсем уже обнаглели, на беременных замахиваются…

Девушка возмущалась напевно, с расстановкой — заслушаешься! Неловко схвативший ее за локоть контролер непривычно для себя растерялся, почесал маленький и покатый, как у обезьяны, лоб, но крикунью на всякий случай не отпустил; видно, в крепенькой его головке заклинило хватательный рефлекс. Второй пузан шерстил сгрудившихся тут же на задней площадке и готовых к бегству.

— Плати штраф или сейчас пройдешь со мной в отделение. Там живо вспомнишь, где у тебя деньги.

— Да нет у меня ни копейки, ты, козел, смотри, — краснолицый паренек в пыжиковой шапке совал в лицо мучителю грустный помятый бумажник.

— Я тебе такого «козла» покажу — ты у меня по гроб жизни кровью ссать будешь! Ты у меня еще и на нарах покувыркаешься за оскорбление… — озверел Пузатый.

— Пусти, тебе говорят, говнюк паршивый, — не унималась взятая в плен барышня.

По троллейбусу пробежал недовольный гул. Усатый, чуя «наших бьют», поспешил ужесточить меры. Астматически дыша каждому пассажиру в лицо и инквизиторски нависая над ним, он не успокаивался, пока не получал желаемой дани или достойной бумажульки, дающей право благонадежному субъекту провозить свое бренное тело в муниципальном транспорте. Проездной документ подвергался самой тщательной экспертизе, на которую только способен человеческий глаз; посреди лба Усатого пролегла глубинная морщина, напоминавшая ось, на которую, как при игре в серсо, нанизывались немногочисленные мыслишки. Точнее, мыслишек было две. Они же — два вердикта: один — «повезло тебе, гадюка», второй — «ах ты, сволочь, ты что мне тут подсовываешь, а ну давай раскошеливайся!» Раскошелиться пришлось и мамаше с малолетним дитятей, и бледному подростку, и тому самому безвестному ветерану Ледового побоища. Наступила война миров, и традиционные льготы были безжалостно упразднены.

Плач Ярославны на задней площадке не прекращался, хотя беременную уже оставили в покое во имя священной участи материнства и ради демографического роста в стране. На очередной остановке она, видно, утомившись от ратных дел, чувственно прошептав напоследок: «П…..сы», гордо сошла на землю, подолом приталенной шубки небрежно подобрав мокроту со всех ступенек. За ней сошли и контролеры, победно таща за рукава свой улов. Им оказались краснолицый бунтарь и богобоязненный юноша в лоснившейся от грязи «вареной» куртке, с редкими волнистыми волосешками до плеч. Во время всей катавасии он не проронил ни слова, с испуганной кроличьей покорностью взирал на происходящее и не выказал даже маломальского протеста, когда его бесцеремонно поволокли из троллейбуса на свет божий. Усатый шумно сплюнул и хищно оглядел добычу.

— Будем платить штраф или сразу в милицию?.. Там — обыск… если найдут деньги, придется заплатить в размере минимальной зарплаты… — Говоря это, он самодовольно постукивал маленьким кейсом по ляжке.

Заслышав его речи, «голосовавшая» неподалеку беременная девушка ядовито прошипела в ответ:

— Тебе это, гад, зачтется, помяни мое слово…

Усатый поднял голову и наконец отвел душу, обложив строптивую лаконичным матом. Воспользовавшись моментом, краснолицый парнишка попытался дать деру, но недремлющие пузаны быстро его настигли. Тогда, словно герой-молодогвардеец, попавшийся в лапы оккупантов, бедолага решил пойти ва-банк. Он принялся брыкаться и с неожиданной энергией бить ногами своих палачей на авось, куда придется. Один раз ему даже удалось вырваться и врезать одному из обидчиков промеж глаз, но тут уж перед ним замаячил неминуемый конец.

— Ах ты, падла… — ринулся на подмогу Усатый, но не успел он добраться до цели, как краснолицый мятежник был уже повержен, а его пыжиковая шапка отлетела и покоилась теперь на канализационной решетке.

Пузаны били парнишку ногами. Будущая мамаша от ужаса открыла рот, но теперь уже лишь в немом аффекте. Богобоязненный юнец сохранял прежний брезгливый испуг. О нем уже и забыли, и он мог бы спокойно смыться с поля боя, но он стоял и завороженно наблюдал за безобразным побоищем своими не голубыми, а почти белесыми, цвета грудного молока глазами. И пока разбитого парнишку пинали ногами, а потом, опомнившись, принялись подбирать его, тяжелого и злого, никто и не заметил, как малахольный юноша достал из патриархальной хозяйственной сумки увесистое грубоватое распятие, величиной с настольную статуэтку, но куда внушительнее по фактуре. Он поудобнее ухватил свое карающее орудие, прищурился, деловито огляделся, вдруг сбросив робость, и, в два счета оказавшись у заварухи, саданул первого попавшегося под руку контролера прямиком по макушке. Нелегкая была у креста подставка…

Жертва беззвучно рухнула. Двое прочих не сразу поняли, в чем дело. Скупую кровь благодарно впитывала снежная слякоть, то, во что превращается обычно безумный осенний снег.

— Паша, Паша… очнись… надо «скорую» вызывать, — бормотал Усатый. Беспомощно оглянувшись, он увидел только огромный жизнеутверждающий плакат, услаждающий морально-этические запросы автомобилистов. Уверенные черные буквы гласили: «Лучше зажечь хоть одну свечу, чем проклинать темноту».

А юнец в «варенке» уже шагал по другой стороне проспекта, держа путь к лавке n-ского храма, где он торговал духовной литературой и мелкими предметами культа.