Половецкие пляски

Сперва Курбан пригласил Лию, что была чуть повыше и лицом поуже, и нашептал ей теплой влажной волной в левое ухо о том, что она ему так понравилась, что сил нет, она — журавлик нежный, и он хочет ее любить и встречаться с ней, и взять ее с собой из этого захолустья в город сияющий, и скрепить их союз навечно нерасторжимыми узами. А потом добавил: «Только я на второй танец сестренку твою приглашу, чтобы ей обидно не было, а ты не ревнуй, не ревнуй, потому что я твой…»

Потом он пригласил Лину, что была пониже и поскуластей, и нашептал ей жаркой, уже обжигающей волной то же самое, что и Лие. И добавил: «Я с сестренкой твоей танцевал, чтоб ей обидно не было, все-таки вы вместе пришли. А ты не ревнуй, не ревнуй, потому что я твой…»

Обе сестры замлели от незнакомого обволакивающего пульса в одинаковых душах, и каждая с сожалением думала о другой: «Бедняжка, вот я встретила свою любовь тотчас, как смутно захотела, а она — нет…» Обе возвращались домой, условившись встретиться с Курбаном, а он, провожая их, держался немного сзади и подмигивал той, что оглядывалась. У них у обеих еще ничего никогда…

С тех пор они обе встречались с Курбаном, но в разное время, и каждая решила про себя ничего не рассказывать сестре, дабы не ранить ее невольной бравадой. Обе поутру распахивали створки окна, где в обманчивой, кажущейся близости — якобы рукой достать — цвела дикая вишня. Лия пела, Лина пританцовывала, глядясь в трюмо и рисуя губы невозможно темным цветом. Лия, наооборот, пренебрегала красками, надевая легкое, прозрачное, струившееся тонкой чувственной грезой. Лина удивлялась: с чего это Лия такая мечтательная? А Лия недоумевала: куда это Лина таинственно изчезает? Но обе не спрашивали, обе были полны своим.

И однажды Лия решила — стыдно быть счастливой, если рядом печалится сестра. И привела в дом знакомца, весельчака балагура — вдруг он понравится Лине. А Лина, в свою очередь, тоже поняла, что негоже купаться в розах, если рядом пропадает душа. И тоже привела в дом знакомца, фантазера и дамского угодника — на случай, если он приглянется Лии. Лия, увидев гостя, возликовала: какой милый у Лины друг! Лина, проболтав с сестриным протеже, нахохотавшись и напившись допьяна, умилилась: какой чудный у сестрицы ухажер! Обе остались довольны.

Легкими пальчиками пробежало по городку время, и внезапно шмякнулась на вековые ступени у пруда скользкой огромной каплей осень. Дети сталкивали в воду растрескавшуюся шелуху состарившегося камня, и раздавались усталые бульки, словно последние и жадные глотки лета. Курбан ворочал темными делами. Однажды за ним пришли… В назначенный час в дверь постучала Лина, но отперла ей недоверчивая соседка, доложившая печальную новость. Лина в оцепенении опустилась на крыльцо, после добежала до «Санта-Фэ», до парка, до вокзальной площади, где всхлипывала валторна и крякал тромбон уличного оркестра, но Курбана нигде не было. Она все равно не верила, опять и опять возвращаясь к его дому. Блекло зажелтели окна. К калитке торжественно подходила Лия, тихо, завороженно, блаженно, лаская колышки ограды послушным шелком, одетая совсем не по погоде… Было так нетрудно понять все, но они долго не находили силы, минута длилась, как резонирующий вкус басовой струны, забравшийся в грудину. Потом обе было заплакали, но это показалось столь нелепым — плакать вдвоем и сразу по двум причинам. Просто путаница какая-то, неразбериха! Лина невольно усмехнулась, сначала зло, а потом снисходительно, медленно, грустно, жалко и, наконец, улыбнулась взаправду, рассмеялась облегченно и нервно, стряхивая отжитое. Вслед ей хохотала Лия, вцепившись ладошками в коленки и поджимая ноги, словно боялась наделать в штаны от смеха. Они побрели домой, утомленные своим открытием, но все же не унылые и не раздавленные, посмеиваясь над тем, как ловко их обвели вокруг пальца.

Курбана — как ножом отрезало. Решили уехать в города большие и настоящие, диковинные и неизведанные. Причем — в разные, чтобы более не допустить такого казуса… Всплакнули на посошок, и прости-прощай. Город провожал их дождем и сонливостью, по станции шлепал пес кудлатой породы, прозванный Марли за обилие свисавших чумазых колтунов.

После у сестер все утряслось. Помыкались там-сям, покочевали, поголодали, но было время и шансы — нашли то, что нужно. Дом, семейство, достаток, любовники, немного шика, горсть серебра. И маленькая романтика — украдкой скучать по родной развалюхе и по единственной улице, завивавшейся спиралью к пустоте городского парка. Ностальгической встречи здесь было не миновать, сестры и не противились. Приехали, вдохнули тесного провинциального воздуха, увиделись… Удивленно оглядели друг друга, ибо каждая ожидала, что у другой все чуть поплоше. Ан нет! Постепенно оттаивали и, взахлеб перебивая одна другую, защебетали. Лия — о себе, Лина — о себе. И вспомнили вдруг, как были неразлучны в юности, и от такого сентиментального прорыва подбородки слегка подрагивали, хотя и стыдно было растекаться в сантиментах. Все-таки теперь они, как ни крути, отрезанные ломтики, чужие…

Прогуливаясь по родным пенатам, они встречали гостей из прошлого. Всех. На единственной улице было не разминуться. Кому-то они еле заметно кивали, с кем-то — цеплялись языками, от кого-то бежали, как ошпаренные. Уже день клонился к закату, и завитушка улицы была пройдена почти до самой вершины, когда они одновременно вскинули веки: перед ними стоял Курбан. Мука и нежность юности. Тот, кто научил обеих порвать паутинку отрочества и распробовать ветер первой страсти. Обе сестры вздрогнули и попятились… Он был с прежними спокойными неподвижными глазами — только прибавилось темноты и мути в них и какой-то смертельной решительности. Будто он — тот самый Варрава, чудом и никчемно спасшийся от распятия, но уже поздоровавшийся со смертью.

Морщины, разумеется… И полосатая безрукавка, обнажающая необычную татуировку: на одном плече — Лия, на другом — Лина. И все. Более ничего не изменилось. Он молчал. «Как делишки?» — спохватилась Лина. «Неважно», — ответил он с неожиданной честностью. «Тебе бы жениться», — хихикнула Лия.

Говорил он тяжело, будто губы липучкой намазал. «Сначала отрежьте руки… одну — Лиечку, другую — Линочку… Тогда можно и жениться…» — прохрипел Курбан. Он был мертвецки пьян. Лия на правах родившейся на десять минут раньше схватила сестру за руку, и по щербатой мостовой застучали модные каблучки. Они бежали, не оглядываясь, словно боялись обратиться в соляные столбы. Больше они не гуляли по родной бандитской колыбельке — городку детства. А Курбан вернулся бродить по парку, нашел там старого бездомного собутыльника и исступленно объяснял ему про женитьбу: мол, одна, пусть даже самая ловкая и искусная рука не заменит ему двух. И что есть нечто в жизни, что имеет смысл только в паре… например, китайские палочки… Но немногих этому научишь… Ох, немногих.

Наутро сестрицы уже порхали от восторга, задумав вместе пуститься в путешествие, посмотреть на мир, да и на семейные гнезда друг дружки, разумеется. Они опять были полны рискованных хмельных замыслов — и опять после встречи с Курбаном. А он тем временем вечно обитал на задворках «Санта-Фэ», ни о чем не мечтая, кроме прежних игр, поглаживая загоревшие плечи с любимыми именами.

Сладкий запах вторых рук

На остывшей осенней лестнице стояла Сильвия в резиновых шлепанцах и говорила что-то о хорошем: я будто бы буду жить у нее, печатать английские рукописи, места много, квартира скучает без новых лиц… Я думала, она врет, но Сильвия улыбалась, зная, что я не прочь осесть в ее маленькой комнате с книгами в каждом углу. Она попала в яблочко, неожиданно пришли в город смурные холода, все карты смешали…

Сильвия переписывалась с обоими полушариями, о ней знавали разные истории. Иностранные родители с капитальцем, но их никто не видел и кошельков их никто не щупал. Они существовали себе в неопределенной части света, а Сильвия жила здесь, в гулкой трехкамерной квартире с комодами, покрытыми морилкой, столетней кофемолкой с отломанной ручкой, с книгами, букетами из роз, елок и кипарисов и с окнами, выходящими на дно канала. Мне нравилось, что вещи здесь доступны, никакой дрожи в пальцах, все диковинки сами идут в руки без ремарок о своей хрупкости. А Сильвия не стоит над душой, она режет на кухне тонкими кружочками картошку, вслушивается в трещание приемника, а пятилетний Марат играет сам с собой в карты и вечно теряет бубновую масть. Я, как пони по кругу, хожу по многоугольнику квартиры промеж причудливых гостей, остающихся за кадром; так уж выходит, друзья Сильвии совсем не мои друзья.

Ковалевская, с пылу с жару после нервозных экзаменов поозиравшись по сторонам в этом доме, зашипела мне на ухо: «Что они все — зашли пописать и прописались?» Ковалевская не любила, когда слишком шумно и накурено, ей нравился тихий бардак. К тому же она задавалась бессмысленным вопросом о недостающей третьей фигуре в интерьере. Я советовала ей спросить об этом вслух, от неизвестного отца все равно не убудет, а Сильвия только посмеется… Ковалевская продолжала любопытствовать и ответов не получала, между собой мы давно игнорировали все условности диалогов. Ковалевская, с бухты-барахты прибывшая в этот город, интересовалась… А нужно было искать золотой на дороге…

Осенью все хлипкое наконец ломается, и я три недели пролежала в больнице, где, оказывается, беспросветное счастье. Приходила мамина однокурсница с вареным мясом и куриными ножками, Сильвия с персиками и испуганная Ковалевская без всего. Больше никто не знал о моем больничном отпуске, да и не нужно, Сильвию и вовсе не ждали, но она оказалась на редкость внимательной и дотошной. Я быстро ела, потом мы выходили к лужам и мокрым тополям, говоря о чужой жизни. Сильвия уверяла, что не любит сплетен, имея в виду «мовэтон». Она обо всех вспоминала щадяще, а как думала — одному Богу известно. Мне было плевать, как думала, главное, что она уступала мне маленькую комнатку с книгами, куда я смогу запираться и впускать только кого захочу… Даже если верить этому на треть — чем не повод для праздничка. Вреда не будет, Сильвия — всего лишь добрая душа в воздушном халате со знанием трех языков и еще одного — неосязаемого, — на котором исполняются мелкие желания. Она знала, за какую веревочку дернуть, чтобы появился искомый персонаж, она умела одеться небрежно легко и мерзнуть так, что ее хотелось согреть. Но ненадолго. Она, впрочем, этим не мучалась — любила менять местами фигуры или фигуры любили ее дурачить.