Полубородый

Началом случайности было то, что младший Айхенбергер хвастался узелком, полным рыболовных крючков, каждый из которых стоил на рынке в Эгери столько, что от зависти можно только зубами клацать. Он говорит, раз он наследник семьи и остаётся в доме единственным, он может получить от отца всё, что только пожелает, стоит только поклянчить – и тот ему всё купит. Уже одно это должно было навести меня на размышления, потому что все в деревне знали, какой скряга старый Айхенбергер и сидит на своих деньгах как лебедь на яйцах, так, что и близко не подступишься. Но поначалу я просто завидовал, потому что у нас в доме только у Поли был рыболовный крючок, а мне он его даже взаймы не давал.

– Если ты его потеряешь, мне придётся сделать с тобой то же, что Каин сделал с Авелем, – сказал он мне однажды, – а ты ведь не хочешь, чтобы я взял на себя такой грех.

Всё это я рассказал Полубородому, как я уже привык рассказывать ему обо всём, что меня мучило; наша мать не понимала моих забот, потому что в Поли ей нравилось всё, а у Гени были свои трудности. Полубородый умел слушать как никто другой. Когда я закончил свой рассказ, он сказал, что если рыболовный крючок единственное, чего мне в жизни не хватает, то я счастливый человек: это моё желание он мог легко исполнить. И он вынес мне из времянки крючок, привязанный к оленьей жиле. Я его спросил, почему он, убегая с родины, прихватил с собой именно крючок, и он засмеялся и сказал:

– Когда ты долго в дороге, приходится добывать себе какую-то еду.

Полубородый не только одолжил мне рыболовную снасть, но и подробно объяснил, как ловить линя. В линях он разбирался лучше, чем во всех других рыбах, потому что, когда у тебя есть на коже рана, ожог к примеру, надо приложить к нему свежепойманного линя, его слизь очень помогает заживлению. После костра Полубородый в этом сильно нуждался, так он сказал.

Я сделал всё в точности так, как он сказал, прихватил с собой даже мешок для пойманной рыбы, хотя на самом деле не верил, что он мне пригодится. Рано на рассвете, ещё до восхода солнца, я отправился на озеро, к той заводи, где росли кувшинки. Среди кувшинок лучшее место для линей, сказал Полубородый. Нарезанного на кусочки дождевого червя я вмесил в комок глины, нацепил на крючок – и в самом деле поймал линя, такого крупного, что наелись мы вчетвером, ещё и осталось. Самое трудное было вытянуть рыбу из воды, она упиралась ещё сильнее, чем зайцы в петле, а уж те брыкаются что надо. Мне пришлось с ним прямо-таки бороться, пока я не вонзил ему в жабры нож, и только после этого смог упрятать его в мешок. После этого я с головы до ног был изгваздан в его слизи, хотя у меня на коже не было ран для заживления. Зато нашей матери я доставил своим уловом такую радость, это я знал, она любит рыбу и часто говорит: хоть бы Поли поймал рыбку, но у того не хватает терпения на рыбалку.

Между тем была уже середина утра, и я сперва помылся в озере мало-мальски, а потом просушился на солнце. Потом мне пришло в голову, что по дороге домой я мог бы заскочить в церковь Эгери, прочитать за Гени и его ногу Отченаш, я уже давно собирался это сделать, пусть это и не даст ему новую ногу, но ведь и не повредит. Но поскольку я был сильно усталый – из-за раннего подъёма, из-за солнца, – я заснул посреди молитвы, прикорнув на могильной плите какого-то рыцаря, не знаю уж какого роду-племени.

То ли из-за могильной плиты, то ли из-за места, куда приходили исповедоваться не только живые, но и мёртвые, не находя упокоения из-за своих грехов, – неважно почему, но мне в этой пустой церкви приснился странный сон. Я увидел дрова, сложенные для костра, и мужчину поверх дров, он не был привязан к столбу, а сидел на стуле, в руках держал флейту – такую, как мне однажды вырезал Гени и которая у меня потом сломалась; он в неё не дул, а она играла. Мелодию я вспомнить не могу, помню только, что она меня опечалила. Сперва я думал, что человек на дровах – Полубородый, но потом это оказался Поли, и у него было заносчивое лицо, какое я у него терпеть не могу. Потом появился старый Лауренц с сосновой лучиной и хотел поджечь костёр, но огонь не хотел разгораться, и я услышал победный смех Поли, как будто он победил в драке. Потом огонь всё же разгорелся, но Поли исчез, а вместо него очутился Гени, но не на костре, а рядом, он жарил на огне рыбу. Обе его ноги были на месте, и во сне я его спросил, как он добился, чтобы отросла вторая нога. Вместо ответа он поворачивал штырь со своей рыбой, а потом появилось сразу много людей, у каждого рыба на штыре, послышался воинственный барабанный бой, то был, по-видимому, Мочало, а на крыше церкви стоял господин капеллан и кричал: «In hoc signo vinces! [7] » Так было однажды в истории, которую он рассказал в своей проповеди, и мне стало страшно, потому что я вроде как должен был пересказать ему эту историю, а я её забыл, помнил в ней только римского императора. Потом я снова очутился на озере, там, где поймал линя, и чей-то густой голос мне сказал: «Это озеро тьмы, Финстерзее».

7

Сим знаком победишь! (лат.)

Тут я заметил, что лежу на полу в церкви, головой на мешке с линём, но голос всё продолжал звучать как отдалённые раскаты грома, когда гроза уже прошла, и этот голос действительно произнёс «озеро тьмы». Сперва, ещё в полусне, я подумал, что это говорит мне святой Пётр или святой Павел, кто-то из них, желая растолковать мой сон, но потом примкнули ещё два голоса, и они были мне знакомы. Один принадлежал старому Айхенбергеру, а второй благочинному Линси. Это был настоятель церкви Эгери, и я знал его голос, потому что иногда он проповедовал и в Заттеле. Третий голос был самый звучный, я его не знал и до сих пор не знаю, кто это был.

Между тем я окончательно проснулся и заметил, что голоса исходят из ризницы, но в пустой церкви было так гулко, будто говорили совсем рядом. Я думаю, они были уверены, что после утренней мессы им никто не помешает, да ведь и я очутился тут только потому, что линя лучше всего ловить на утренней зорьке.

Речь шла вовсе не об озере тьмы, как мне почудилось, а про деревню под названием Финстерзее, это название я знал. Я даже был там однажды, потому что там жил дядя Дамиан, сводный брат нашей матери, а когда его жена умерла, он женился второй раз, и мы туда сходили, это всего несколько часов пути, но угощение там было совсем не такое, как я надеялся. И только оттого, что название было мне знакомо, я прислушался к разговору в ризнице. Мешок с рыбой я крепко сжимал в руках: если бы кто меня застукал здесь, я бы сказал, что только что вошёл в церковь. Но никто меня не увидел.

С тех пор я знаю, где был Поли в ту ночь на самом деле. И что за него теперь надо бояться, я тоже знаю.

Десятая глава, в которой нападают на деревню

В Финстерзее, как я услышал из разговора в ризнице, случилось нечто безрадостное, дурное дело, какое, быть может, и случалось в старые времена, но которому не место в наше время, тем более в стране, где царят мир и порядок, особенно с тех пор, как Ури объединился с лесными кантонами.

– Как в войну! – воскликнул благочинный Линси и добавил что-то на латыни, чего я не запомнил.

Его перекрыл другой голос, и надо заметить, что этому голосу не приходилось особо напрягаться, как тому знаменитому вещателю с церковной кафедры, я запамятовал его имя, про него ещё говорят, что когда он проповедует в Гларусе, то в Швице достаточно лишь навострить уши – и поймёшь каждое слово. Настоящее зверство здесь учинили, сказал этот голос, и благочинный Линси добавил:

– И богохульство!

И снова перешли на латынь.

Старый Айхенбергер, я даже мог себе представить его лицо в этот момент, проворчал, что если они постоянно будут отвлекаться, то он ничего не поймёт, пусть они расскажут ему о произошедшем и в первую очередь скажут, какое отношение всё это имеет к нему и чего они от него хотят.

И громкоголосый начал рассказывать, а благочинный только время от времени поддакивал. Финстерзее, сказал громкоголосый, оно ведь, как Айхенбергеру наверняка известно, принадлежит аббатству Айнзидельна, «монастырское владение, – воскликнул благочинный, – надобно это хорошо себе представлять: res ecclesiae! [8] », Финстерзее – это мирная деревня с богобоязненными, прилежными людьми, место, где уповают на Бога и не ждут ни от кого зла. И вот, кто бы мог подумать, на эту Финстерзее пару дней назад было совершено нападение. Среди ночи, словно из преисподней, нагрянули разбойники, полдюжины, не больше, но такие страшные, как будто целый отряд чужеземных солдат. Никто не знал, из какой дыры они выползли со своими горящими факелами. «Всадники Апокалипсиса!» – вставил благочинный; про всадников он, видимо, имел в виду не буквально, но другие принялись ему возражать: нет, мол, они были пешие, не конные, но только поначалу, а потом они угнали пять лошадей – «монастырское владение, всё монастырское владение!» – и куда потом подевались, никто не знает. Вогнали в страх и ужас всю деревню: мол, крыши подожгут и всё такое, но, надо сказать, людям они ничего не сделали, из домов почти ничего не забрали, и женщин тоже оставили в покое. Можно было даже сказать, что они нацелились вообще только на лошадей, а от конокрадства мир не погибнет, но потом, де, случилось нечто с монастырским откупщиком Хольцахом, и это уж действительно никуда не годное дело. «Содом и Гоморра!» – воскликнул благочинный Линси.

8

Церковное имущество! (лат.)

Только теперь Айхенбергер снова что-то сказал: что Хольцаха он знает, это порядочный человек, он у него однажды купил корову, и с этой коровой не на что было пожаловаться, такой молочной у него ещё никогда не бывало. Так что же случилось с Хольцахом, он надеется, что ничего такого уж плохого?

Они его похитили, ответил громкоголосый, привязали как телёнка и увели на верёвке. Жена откупщика от этого чуть умом не повредилась, сутки пролежала как мёртвая, а как только восстала с одра, только и делает, что зовёт мужа по имени, даже камень бы размягчился от сострадания к ней.