Полубородый

Не столько мне, сколько Поли.

Одиннадцатая глава, в которой Полубородый находит выход

Из мешка с линём капала рыбья кровь. Если бы за мной шла погоня, подумал я, этот след легко можно было бы взять, если уж Поли утверждает, что шёл по кровавому следу косули и поэтому не ночевал дома. И он бы, дескать, догнал эту косулю, если бы при нём была собака. Эту ложь он придумал, может быть, потому что фогт Айнзидельна всегда ходит на охоту с собаками, и ни одному зверю от них не ускользнуть, они помчатся по его следу, собьют его с ног и, если охотник не подоспеет вовремя со своей плёткой, успеют наполовину сожрать добычу. Поли ещё сегодня следует бежать, пока они не натравили на него своих кровавых псов. Он должен бежать куда глаза глядят, как можно дальше, туда, где его не спросят, откуда он родом; а стать солдатом он хотел всегда. На счету каждый час, на который я опережу в деревне Айхенбергера, ведь ему, как я думал, достаточно будет открыть глаза и уши, посмотреть туда, куда он раньше не заглядывал, и прислушаться к тому, что говорят, и он быстро узнает, кто устроил набег на Финстерзее. Разумеется, это сделал Поли со своим звеном, это сразу складывается, стоит только раскинуть мозгами и вспомнить, например, что в Финстерзее заметили вора с отрезанным ухом, а ведь то был Мочало, а уха он лишился в драке. А то, что Поли постоянно клянёт монастырь, знают в деревне все; он обвиняет монахов и в том несчастье при корчевании; а кто его хоть немного знает, тот сразу подумает, что Поли так дело не оставит и погеройствует. Он и мне говорил, что задумал большое дело; я, мол, сам потом увижу. Но если все это могут увидеть, тогда это уже не большое дело, а большая глупость: украденные лошади и похищенный откупщик, коней они спрятали в лесу, а Хольцаха, возможно, привязали к дереву. Коней они могут продать, какой-нибудь цыган всегда закроет один глаз, если ему светит выгода, как говорит наша мать, а если надо, то и оба глаза. Только от Хольцаха им не так легко будет избавиться, это они, кажется, не продумали. Если они хотели затребовать за него выкуп, им придётся посылать сообщение, а ведь никто из них и писать-то не умеет.

Раньше я восхищался Поли: он такой отважный; но теперь думаю: лучше бы он был трусом.

Я бежал со всех ног и неотступно думал про Поли и про то, что надо его предупредить. Поначалу я даже не заметил, что передо мной летит ворон. На некотором отдалении, а потом садится на ветку и каркает. Всякий раз, когда я был уже почти рядом с ним, он снова взлетал, но летел не в сторону леса или за озеро, а непременно вдоль дороги. Летел и потом ждал, летел и снова ждал. Такой ворон приносит беду, недаром его ещё называют птицей висельников. Он наперёд знает, кого казнят, и первым летит к месту казни.

Мне вспомнилась Чёртова Аннели и один её рассказ. Зимой, когда темнеет рано, она идёт от деревни к деревне, и как только перед ней ставят еду, она начинает рассказывать, и бывает, что всю ночь.

В той истории речь шла о человеке, которого преследовал ворон, каждый день и каждый час. Будь он хоть один, хоть с другими, работал или отдыхал, ворон неизменно держался поблизости. Даже в дом залетала за ним эта чёрная птица, и когда утром человек собирался есть свою кашу, ворон уже сидел на столе, склонив голову набок, будто хотел сказать: «Ты только сейчас встал, лодырь?» И только в церкви этот человек находил покой от мучителя, но когда он выходил после мессы наружу, ворон уже сидел на большом каменном распятии, расправив крылья, и поджидал его. Семь недель это длилось, и никто не мог сказать мужчине, что всё это значит, понятно было только, что ничего хорошего это не предвещало. Но поскольку человек был приличный и ни в чём не повинный, он не мог понять, почему эта зловещая птица его преследует. Ещё через семь дней он не выдержал, взял большой камень и со всей силы запустил в ворона. Однако камень попал не в птицу, а в его соседа, прямо в лоб, и тот упал замертво, никто не мог ему помочь. Мужчина предстал перед судом как убийца и был приговорён к смерти, чего и требует за убийство закон. И он действительно был виноват, он попал в соседа камнем, и ворон знал это наперёд. Он сопровождал мужчину на виселицу и там выклевал ему глаза.

Поначалу я боялся, что и в моём будущем ворон чует что-то злое, но потом я подумал: «Может, дело совсем не во мне, может, ворон хочет, чтобы я привёл его к Поли, и если я сделаю это, он принесёт Поли несчастье». Это меня рассердило, и, когда присел в следующий раз, я достал свой пращ и метнул камень. И попал, ворон лежал на дороге как мёртвый, и я подбежал к нему и стал его топтать, пока не превратил в кучку кровавой слякоти с перьями и чёрным клювом. После этого мне стало так хорошо, как будто я спас Поли от гибели. Остаток пути вообще показался мне коротким, хотя и вёл в гору.

Когда я пришёл домой, меня ожидал сюрприз: за столом рядом с Гени сидел Полубородый, сам Полубородый живьём, хотя прежде он в деревне не показывался. Они грызли орехи, как старые друзья.

– Где Поли? – спросил я, и Гени ответил, что тот в лесу, проверяет, не попалось ли что в его силки. А силки Поли поставил не на зайцев, и я знал, кого он в них поймал: пятерых коней и монастырского откупщика.

Я попытался рассказать всё услышанное в церкви. Но так волновался, что слова у меня перескакивали друг через друга; Гени меня то и дело переспрашивал, чтобы понять. Но потом не сомневался ни минуты, что я всё правильно запомнил.

– То, что у Поли горячая голова, – сказал он, – это я знал, но что он способен на такие глупости, совсем не думал.

Он при этом сохранял спокойствие, как это было ему свойственно, и меня это разозлило; хорошо, когда спокойно рассуждаешь о деле, но когда это дело поджимает, надо что-то решать, причём быстро.

– Поли надо предупредить, – сказал я, – чтобы он бежал, пока Айхенбергер не донёс на него! Когда он вернётся из леса, возможно, будет уже слишком поздно. И…

Но я не договорил, потому что увидел, как Полубородый качает головой из стороны в сторону и при этом улыбается, хотя про улыбку у Полубородого никогда в точности не знаешь.

– Совсем незачем твоему брату бежать отсюда, – наконец сказал он.

– Но Айхенбергер…

– …пошлёт в монастырь сообщение, что ничего не смог выведать, и поклянётся, что никто из нашей деревни к делу не причастен.

– Но если он всё-таки разузнает…

На сей раз Полубородый действительно рассмеялся, это было видно хоть со шрамами, хоть без них.

– Не надо будет ничего разузнавать, – сказал он. – Потому что Гени пойдёт к нему и всё расскажет. Прежде всего, кто был заводилой. Ты понимаешь, что я имею в виду, Ориген?

Многие люди говорят, что Полубородый немножко привирает, что в голове у него всё выглядит так, как если бы телячьи мозги потомить на огне. Я всегда думал, что это только оборот речи, но мысль, что Гени станет Иудой и пойдёт выдавать родного брата – такое не пришло бы в голову даже Придурку Верни, настолько это было безумно. Как говорят у нас в деревне: кукушка украла у него яйца.

А Гени, и это было самое безумное, подумал над этим и тоже засмеялся, кивнул Полубородому и сказал:

– А это хорошая мысль.

– Ты не сделаешь этого! – закричал я, слёзы брызнули у меня из глаз, и я бросился на Гени. Он и с одной ногой сильнее меня, но тут он меня просто обнял и прижал к себе. Вообще-то я люблю, когда Гени меня обнимает, он так хорошо пахнет, как может пахнуть только брат, но сейчас мне показалось, я связан по рукам и ногам.

– Наш сосед прав, – начал объяснять Гени, а почему он назвал Полубородого соседом, я понял только потом. – Я избавлю старого Айхенбергера от необходимости всё разнюхивать. Как только он вернётся из Эгери, я пойду к нему и всё расскажу: что деревенские ребята сколотили звено, что в ту ночь никто из них не вернулся в деревню и что как раз они-то и напали на Финстерзее и учинили там безобразие.

– Но ведь тогда он… – Я пытался вырваться, но Гени так крепко меня удерживал, что я не мог шевельнуться.

– Нет, – сказал он, и в голосе у него прорывался смех, – как раз этого он и не сделает. – И, повернувшись к Полубородому: – Может, ты объяснишь Себи, почему Айхенбергер добровольно откажется от вознаграждения?

Как будто Айхенбергер когда-нибудь откажется от денег.

– Из-за наказания, конечно, которое ты потребуешь для злодеев, – сказал Полубородый, и голос его звучал так, будто всё это только забава, а не дело жизни и смерти. – Предложи, чтобы им всем выжгли на лбу клеймо…

– И уши им всем обрезать, – сказал Гени, а Полубородый добавил:

– И носы.

– И руку отрубить.

– Обе руки.

И они оба смеялись и не могли остановиться. Я снова попытался высвободиться, но Гени всё никак не выпускал меня.

– Я потребую для них самого жестокого наказания, но самого худшего – для их предводителя.

– Для родного брата?

– Ну уж нет, – сказал Гени. – Предводителем у них был, конечно, сын Айхенбергера.

– Нет, это был…

– Мы это знаем, и это знает Поли. А Айхенбергеру я скажу другое, и он мне поверит. Для него ведь это закон, что Айхенбергер всегда должен быть самым главным. Он так перепугается за своего сына…