Полубородый

Кэттерли сказала, что история неправдивая, ведь если человек настолько богат, что у него есть подушка, он не будет прясть сам, а наймёт для этого работницу. Но всё-таки она позволила мне довести историю до конца.

– Отец девушки, – сказал я, – тоже был сердит из-за такого несправедливого обмена, и однажды он собрал все камешки и выбросил их за окно. Но они не упали на землю на улице, камешки стали подниматься в воздух, выше домов, выше птиц и выше облаков и на самом высоком месте превратились в звёзды. В ясные весенние ночи их можно увидеть и сейчас, между созвездиями Льва и Волопаса, и это созвездие называется «Волосы Вероники», потому что ту девушку звали Вероника.

– Какое странное имя, – сказала Кэттерли. – И вообще: это очень глупая история. Фей вообще не бывает.

Я посмотрел на неё и подумал: «Нет, феи всё-таки бывают».

Двадцать шестая глава, в которой Себи не спится

Было важно, чтобы к утру я выспался, Штоффель так и сказал, но я долго лежал без сна и с плохими мыслями. Всё, что приходило в голову, было серое или чёрное, а ведь мне надо думать про хорошее, иначе случится плохое, и тогда сам будешь в этом виноват. Но когда ты в тревоге, нечего даже и думать заснуть.

Полубородый исчез. Ни с того ни с сего пропал – и всё. Как в одной из историй Аннели, когда разверзается земля под ногами и проглатывает человека без следа.

Он договаривался со Штоффелем на вечер субботы, но так и не пришёл в назначенное время. Сначала никто не беспокоился: Полубородому часто что-нибудь мешало в последний момент, чаще всего из-за того, что у кого-то разболелся зуб – и послали за ним. Когда болят зубы, люди становятся нетерпеливы, а про него говорили, что он так ловко может выдернуть больной зуб, как хитрая мышка вытягивает приманку из мышеловки. Штоффелю надоело ждать, и он снова ушёл в кузницу, чтобы поджарить себе кусок сыра над огнём; нам с Кэттерли он разрешил зажечь сальную свечу, и мы спокойно играли в шахматы, она даже чуть было не выиграла у меня. Кэттерли уже научилась почти так, как я, а ведь я совсем недавно объяснил ей правила.

Полубородый не появился и в воскресенье, и это было уже необычно. Если ему случалось нарушить договорённость, то он заходил на следующий день и объяснял, что его задержало. После мессы Штоффель сказал, что ему стало плохо от множества церковных свечей и от ладана и что он хочет немного прогуляться на воздухе. Что сопровождать его не надо, а Кэттерли пусть лучше позаботится о том, чтобы потом на столе стоял хороший суп. Но я заметил, что на самом деле ему хочется наведаться к Полубородому: не заболел ли он случаем. Идти до нашей деревни недалеко, с его-то сильными ногами.

Он постучался в дверь дома Полубородого, но ему никто не ответил, и тут-то Штоффелю впервые стало не по себе, как он потом сказал. Он сперва походил по деревне, поспрашивал, в том числе у Гени и Поли, но оба ничего не знали, и никто не знал. Только вечно пьяный Кари Рогенмозер с важным видом утверждал, что своими глазами видел, как Полубородого забрал чёрт; дескать, дело было вечером, и сатану сопровождали четверо подчёртков с длинными пиками. Они Полубородого и увели. Больше никто ничего не знал, а ведь в такой маленькой деревне все друг про друга всё знают, наша мать иногда говорила: «Какая удача, что любопытство не причиняет боль».

С тех пор как живу у кузнеца Штоффеля и Кэттерли, я могу думать о своей матери без слёз. Вот и сегодня ночью она, кажется, была у меня и оберегала. И обещала, что завтра не случится ничего дурного.

Двери дома Полубородого никогда не запирались, и Штоффель вошёл внутрь посмотреть, нет ли там какого-то объяснения исчезновению хозяина. Но не увидел ничего особенного, ничего такого, из чего можно было бы заключить, что Полубородый заранее намеревался уходить. Огонь догорел совсем недавно, и суп в котелке был ещё тёплый.

– И в нём была мясная кость, – сообщил Штоффель, и это для него было доказательством, что Полубородый не собирался отсутствовать долго, иначе прихватил бы мясо в дорогу. Штоффель не мог вообразить, чтобы кто-то пренебрежительно относился к пище; при его работе требовалось столько сил, что никогда не лишне было подкрепиться.

Потом пришла крестьянка из Штайнена: Полубородый пообещал ей лекарство для больного мужа. От Штайнена ходу добрых три часа, и он бы не заставил её проделать такой путь, если бы намеревался сам куда-то уйти. Штоффель поискал в доме, не стоит ли наготове это лекарство, но ничего не нашёл, и пришлось бедной женщине пуститься в обратный путь с пустыми руками.

Кэттерли умела хорошо готовить, она вообще всё умела, но воскресный суп нас не радовал; тревога за Полубородого у всех отняла аппетит. За столом никто ничего не говорил, у Штоффелей и не заведено говорить за столом; если работаешь, так работай, а если ешь, то ешь. Кэттерли не нравились наши озабоченные лица, она хотела нас развеселить и сказала, что Полубородого по дороге в Эгери наверняка похитила стая летучих мышей: они грозили своим непослушным детям чёрным человеком и теперь схватили Полубородого с его обожжённым лицом, чтобы поучить своих детей хорошим манерам. Но никто из нас не засмеялся, мы со Штоффелем думали о своём.

Сперва я думал, Полубородому что-то напомнило о его прошлом, может, какое-то смутное лицо, которое он то ли видел, то ли нет, и он поэтому решил, что убежал ещё недостаточно далеко. Мне он однажды говорил, что беглец пуглив, как косуля, которой достаточно услышать треск ветки, чтобы пуститься прочь. Но потом я снова подумал, что этого не может быть, он бы не ушёл, не простившись с нами, и опять же взял бы с собой мясо из супа.

Штоффель подумал о разбойниках, но сказал нам об этом только после того, как Полубородый не пришёл и вечером. Дорога из нашей деревни в Эгери в одном месте проходит по лесу, а торговец пряностями, пришедший через большие перевалы, говорил, что там орудует банда разбойников, напала на него и отняла у него целое состояние, сделанное на шафране. Но могло быть и так, что эту историю он сочинил, потому что не мог заплатить свои долги и нуждался в какой-то отговорке. Если бы на него действительно напала банда, он бы не обошёлся без синяков, но на нём не было и царапины. Но, может, банда действительно была, сказал Штоффель, тогда было бы понятно, что они набросились именно на Полубородого; мужчина, идущий в одиночку в ночи, лёгкая жертва, а против целой банды ему не помогла бы и тяжёлая палка, с которой он не расставался. Но у Полубородого нечего отнять, продолжал он рассуждать вслух, и тогда, возможно, его утащили, чтобы потом потребовать за него выкуп. Так, как это замышлял когда-то Поли с Хольцахом, подумал я, но, конечно, вслух не сказал. Возможно, Полубородый отбивался, может, дошло до драки, и они с ним что-нибудь сделали. Это последнее соображение Штоффель не высказал, но подумал про это так громко, что можно было и услышать. Сказал он только, что завтра утром не откроет кузницу, а мы с ним вдвоём отправимся на поиски Полубородого, вдруг он лежит где-нибудь в лесу, связанный или раненый. Он хотел пуститься в путь просто так, без оружия; да у него и не было оружия, даже меча, хотя уж меч-то он мог выковать себе и сам. Когда ты всю жизнь был самым рослым и самым сильным, тебе это и в голову не придёт. Он приготовил для нас только два железных прута, которыми можно и обороняться.

Я спросил его, не лучше ли ему взять с собой Поли: если случится драться, от Поли будет больше толку, чем от меня, но Штоффель строго на меня посмотрел и сказал, что долг дружбы нельзя передать другому. И вообще, если я хочу быть его роднёй, сыном его двоюродного брата из Урзеренталя, то мне ничего нельзя бояться, трусов в его роду не водилось никогда.

Мы хотели выйти сразу после овсяной каши, и я не знаю, чего боялся больше – что мы не найдём Полубородого или что мы его найдём, а с ним что-то случилось. Я лежал без сна, с плохими мыслями в голове, а ведь мне надо было выспаться. У Штоффеля даже имелась поговорка для таких случаев: «Если сила нужна, возьми мешок сна», и я слышал его храп, как и в обычные ночи, когда не было ничего особенного. А в моей голове мысли крутились так быстро, что вместо сна было мельтешение. Я пробовал молиться, но не знал, кому; не мог вспомнить, кто покровитель пропавших друзей, а из четырнадцати заступников на все случаи жизни мог припомнить не всех. Только женщин, а это Барбара, Маргарета и Катарина, а в мужчинах я запутался и боялся, что если кого забуду, то он обидится и позаботится о том, чтобы и остальные не помогли. Вот маленькая Перпетуя непременно сделала бы для меня что-то, ведь я ей помог с крещением и погребением, но я даже не знаю, стала ли она святой или просто мёртвой.

Огонь в горне я присыпал золой, как должен был это делать всегда перед сном, чтобы на следующее утро мог легко раздуть его снова, но он то и дело снова разгорался, и мне казалось, что искры были сигналами, только не знаю, что они означали – давали надежду или говорили, что меня ждёт разочарование, а то и несчастье. Я пытался задерживать дыхание от одной искры до другой; если удавалось, я считал это добрым знаком, но тут искры вдруг стали редкими, и я не выдержал. И когда снова сделал вдох, взлетели сразу три яркие искры одна за другой.