Полубрат

На обратном пути я сидел сзади, а мои гордились мной не в пример меньше прежнего. Вивиан молчала, маму всё ещё мучило беспокойство. — Как ты мог написать такое? — прошептала она. — Что ты имеешь в виду? — Мама не осмелилась сказать такое вслух: — Что на том хуторе происходили вещи такого рода? — На переднем сиденье проснулась Болетта. — Не мешай мальчику сочинять в своё удовольствие! — Но мама не сдавалась: — Он не имеет права клеветать! — Она обернулась ко мне. — Тебе ж ведь было хорошо на хуторе, правда? — Вдруг я почувствовал, что безмерно устал. Второй раз за день мне померещился Флеминг Брант, он стоял на углу, опершись на грабли, и глядел нам вслед. — Это всё не играет никакой роли, — сказал я. — Фильма всё равно не будет. — Вивиан сжала мою руку: — Фильма не будет? — Никогда. Директор сказал, что фильмом это не станет никогда. — Мама взяла меня за другую руку. — Слава Богу! — сказала она.

Чек я обналичил в банке на Майорстюен, а рядом с банком был винный магазин. Потом мы неспешно побрели домой. Дождь перестал. Воздух был холодный и прозрачный. — Ты расстроен? — спросила Вивиан. Я остановился перед телефонным автоматом на Валькирией. У меня оказалось достаточно мелочи. Я отыскал в каталоге «Театральное кафе» и заказал столик на восемь вечера. Пару монеток оставил в лотке. Может, ребятня подберёт и купит себе в киоске Барнума сока или ирисок. Я обнял Вивиан. — Нет, — сказал я. — Это хорошо. Барнум, надо просто писать дальше, правда? — И она так зацеловала меня, что мы едва не уронили авоськи с вином.

Но писать не получалось. Я собрался начать Божественную комедию, однако слова умирали, едва испачкав бумагу. Видно, правда невозможно сотворить то, о чём прилюдно растрепал, это то же самое, как выжать из повествования сок и начать разводить его у всех на слуху. Раз выдал себя, пути не будет. Я написал сверху чистого листа: обет молчания. Потом взялся листать записную книжку, коли не пишется. Ну ни одной дельной идеи, хоть сразу отправляй книжку в помойку. Кинь такую ничем не отягощённую книжку в шахту мусоропровода — никогда не приземлится. Я явственно увидел свои замыслы, как они болтаются, не в силах упасть, чернила, исчезающие под напором гниющих объедков, жира, подгузников, кофейной гущи, окурков, блевотины, крови и прочих продуктов жизнедеятельности человека. В конце концов я достал «Откормку», провёл черту над первой сценой и поменял своё имя на Понтуса. Да толку что? Тем вечером я набрался быстрее обычного.

Первый раз телефон зазвонил в половине седьмого. Вивиан вышла из ванны и помешкала секунду, сомневаясь, брать ли трубку. Я услышал голос совсем рядом, у нас дома. Директор «Норск-фильма». Вивиан передала трубку мне. — Может, он передумал, — шепнула она. Директор с места в карьер загремел дальше: — Барнум, ты обманщик. — Правда? — Барнум вовсе не псевдоним, и в семье ты рос не один. — Я молчал. — Барнум, ты тут? — спросил директор. — А где я ещё могу быть? — Директор хохотнул. Но тут же стал серьёзным. — Барнум, послушай меня хорошенько. Эта история мне нужна. А написать её можешь только ты. — Я был совершенно сбит с толку. Но под этой растерянностью чувствовалось другое: тошнотворная тяжесть, на душе скребли кошки. — Какую историю? — спросил я. — О твоём пропавшем брате! — Вивиан, которая сушила волосы, сидя на кровати, вскинула глаза: — Ты что, не читал вечернего выпуска «Афтенпостен»? — Я бросил трубку. Выбежал на лестницу и вытащил газету у соседки, той, которой вечно лень закрыть хорошенько мусоропровод. Последняя статья Дитлева была на последней странице. Теперь мне стало ясно, о чём он переговорил с мамой. Здесь была фотография Фреда с матча в Центральном клубе, в тот момент, когда ему наносят финальный удар и лицо расползается, точно кожа не прилеплена к нему, и отъезжает к затылку. Ниже, но гораздо мельче моё фото: директор вручает мне чек, видно коньяк во внутреннем кармане — пробка торчит. Название гласило: Победивший и проигравший. Я пошёл к Вивиан и отдал статью ей. — Читай, — попросил я чуть слышно. Она прочла: Барнуму Нильсену сегодня была вручена награда за победу в конкурсе сценариев, организованном киностудией «Норск-фильм». Должно быть, незабывчивые читатели «Афтенпостен» вспомнят это имя. Ещё в 1966 году Барнума Нильсена чествовали в городской Ратуше, когда его история «Городочек» победила в подростковом конкурсе сочинений. Относительно нынешнего сценария, «Откормки», писатель хранит молчание, но ещё вопрос, не уступает ли она драматизмом подлинной истории его брата. Фред Нильсен, считавшийся когда-то восходящей звездой бокса, пропал двенадцать лет назад. Мать братьев, Вера Нильсен, говорит, что обращалась и в полицию, и в Армию спасения, но без толку. Я вырвал у Веры газету, скомкал её и швырнул на балкон. И сам вышел на холод. Ну почему даже тут всё внимание Фреду? — Иди ко мне, — шёпотом позвала Вивиан. Я вернулся и лёг рядом с ней. — Кто победивший и кто проигравший? — спросил я. — Что ты глупишь? — ответила Вивиан. Я повернулся к ней спиной. — Понятно. — И не злись на маму, — добавила она. Я не сдержал смех: — Это ты мне говоришь? — Она делает всё, чтоб разыскать Фреда. Вдруг кто-то из читателей слышал о нём? — Я не злюсь, — ответил я. Вивиан расстегнула на мне ремень и задрала рубашку. — Ты рассказал маме про нашего ребёнка? — Я затаился, по телу вниз растёкся холод. Голос не сразу оттаял. — Ты беременна, Вивиан? — Ещё пока нет, — ответила она. Но взгляд её был прикован к моему животу. Я знал, что она голая. Потом Вивиан взгромоздилась на меня. И пока мы пыхтели, телефон зазвонил во второй раз. Мы не подняли трубку. Её волосы, ещё влажные, елозили по моему лицу. Потом она скатилась мне под бок и задрала ноги на стенку. — А чего директор хотел? — спросила она. — Чтобы я написал сценарий о Фреде. — Вивиан потёрла руки о живот. — И ты будешь? — Я выждал паузу. — Похоже, я уже начал. — Правда? — Да, — ответил я. Вивиан дрыгнула ногами и повернулась ко мне. — И как называется сценарий? — Наверно, будет Ночной палач. — А почитать можно? — Пока рано, Вивиан.

Семь часов. Я принял душ, выпил и вобрался в костюм. Вивиан надела платье, которого я раньше на ней не видел, синее в крупную чёрную полоску. Оно ей шло. Мы посмотрелись в зеркало — вполне ничего себе, идём в само «Театральное кафе». Тут телефон прозвонил в третий раз. Я поднял трубку. Мама Педера. — Поздравляю, — сказала она. — Ты выиграл приз. — Да, такое дело, — ответил я. — Спасибо за поздравления! — Я так тобой горжусь, Барнум! — Но с голосом было что-то странное. Он был медленный, и радости не слышалось. — Я должна сообщить тебе кое-что, — сказала она. Я сразу протрезвел и помертвел. Сел. — Да? — Папа Педера умер сегодня ночью. — Как умер? — Вивиан обернулась, уронила на пол клипсу. Мама Педера долго молчала. Я слышал только её дыхание. — Он покончил с собой. — О нет, — прошептал я. Вивиан шагнула ко мне, она была белая, еле стояла. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы пришли на похороны, — сказала мама Педера. И положила трубку. Я поднял глаза. — Что? — шепнула Вивиан. — Что такое? — Я притянул её к себе и всё рассказал. И почувствовал, как расслабилась сведённая спина, короткий вздох облегчения, отпустило и меня, умер не Педер, и это облегчение тут же превращается в угрызения, стыд и скорбь. Расфуфыренные во всё самое-самое, мы остаёмся дома. И я явственно вижу столик в «Театральном кафе» с табличкой «Барнум Нильсен, 20. 00», единственный столик за который никто не садится, и это тоже своего рода эхо, отзвук диска, просвистевшего сквозь пелену слепящего солнца. Я обнимаю Вивиан. — Зато теперь Педер приедет, — говорю я и плачу.

(последняя картина)

Но Педер не прилетел. Мы с Вивиан поехали встречать его в «Форнебю». Было раннее утро дня похорон его папы. Мы стояли у огромного окна, чтоб посмотреть, как самолёт садится, медленно-премедленно, кажется, шасси никогда уже не чиркнут по земле. Рулёжки блестели после прошедшего ночью дождя. Мы бегом помчались на первый этаж, в зал прилёта. Нас таких собралось немало. Мы едва пробились вперёд. Я забрался на стул. Вдруг я его не узнаю. Чтоб тогда он сам смог признать меня. Но Педер не прилетел лондонским рейсом. Он вообще не прилетел. В зале остались лишь мы с Вивиан и чернокожая уборщица, которая возила широкой шваброй по полу, усеянному цветами, сигаретами, флагами плюс детский башмачок.

Мы взяли такси и поехали к маме сами. Она сидела в кресле в полной готовности, щепка в чёрном. — Самолёт отменили, — сказал я. Вивиан закивала и отвернулась. Мама взялась пожухшими руками за колёса коляски. Она решила добираться до крематория своим ходом. Времени ещё было достаточно. Наверно, таким окольным манёвром она хотела приготовиться, собраться с духом, и то правда, кому охота спешить туда, куда век бы не ходил? Мы неторопливо одолели Фрогнерпарк, свернули за «Монолитом» и постепенно очутились на кладбище Вестре Гравлюнд, где покоятся и Пра с Арнольдом Нильсеном. Кто-то положил им свежих цветов. Я заметил могилу Т. Вокруг вросшего в землю камня колосилась жёлтая трава. Я аж запнулся на ходу, задохнулся. Эка всех забывают. Папа Педера заперся в гараже, сел в машину и завёл мотор. Утром его нашли мёртвым. Почтальон нашёл. Папа всё ещё сжимал руль, и им пришлось ломать ему пальцы.

В крематории зазвонил колокол. Мы одолели последний отрезок, подняли маму по ступеням и вкатили её в темноту, поближе к белому гробу. Все уже собрались. Не хватало лишь Педера. Посерёдке лежали венки от семьи, филателистов и друзей. Мы с Вивиан встали рядом с моей мамой и Болеттой. Заиграл орган. А я подумал, что если б мы с Вивиан в тот раз, возвращаясь от её родителей, зашли к ним, а не просто поглядели от угла на свет в окнах первого этажа, может, всё сложилось бы иначе. И если б я не стал приставать к нему с неисправным стеклом в машине, не говорил бы, что его нужно починить, возможно, он был бы жив сейчас. Неужели хватило бы такой мелочи? Какая малость потребна, чтобы спасти человека? Было совершенно тихо, ни покашливания, ни слёз, словно эта кончина запугала нас до беззвучности. Мы ждали. Мама Педера положила на гроб розу. Потом развернула коляску и улыбнулась всем пришедшим. Она была прозрачна и красива. Голос её звучал чисто и медленно. — Оскар не хотел отпевания, — сказала она. — Он не верил в жизнь после этой. Мы часто говорили о смерти. Но никогда о том, что всё свершится так. — Она закрыла глаза, стало ещё тише. Тяжело проходили секунды. И она продолжила свою речь о покойном муже так: — Я очень любила Оскара. Он был со мной так терпелив… Я и теперь люблю его не меньше и буду любить всегда. Любить его смех, его задумчивость, радости, которые мы с ним разделили. Это моё единственное утешение сегодня. Горе не имеет обратной силы. Сегодняшняя печаль не может вытравить краски того, что было вчера. — Она снова прервала свою речь. А потом тихо, наклонив голову, прошептала, может, только я и услышал эти слова, этот всхлип, этот стон, но они выжглись во мне как клеймо: — Бог мой, Бог мой, я совсем его не знала! — Потом она выпрямилась: — Педер должен был бы быть рядом со мной в эти минуты. Но обстоятельства помешали ему. Я благодарю вас всех, что пришли сегодня сюда. — И она снова отвернулась к гробу.

Церемониальная часть завершилась у могилы. Там я и понял, что самоубийство Оскара Миила не испугало нас до беззвучности, а ужасно смутило: что тут скажешь? Обычные слова, соболезнования оказались неуместны. Это было постыдное горе. Многие быстро исчезли, испарились в направлении парковки или станции метро, предпочтя просто оставить визитку в корзинке у выхода. Мама Педера сидела со своим зелёным пледом на ногах и принимала молчаливое сочувствие. Я понял, что руки у неё уже не поднимаются. Когда подошла моя очередь, я наклонился и поцеловал её в щёку, не чтобы быть лучше других, но чтоб не показывать своих слёз. — Вы отвезёте меня назад? — шепнула мама Педера. И мы отвезли её домой той же дорогой. Она оказалась ещё длиннее. Мы помогли маме подняться в квартиру. — Педер! — крикнула она вдруг. Он не ответил. Он не приехал. Мама не отпустила нас. Она хотела, чтоб мы остались. На столе загодя была приготовлена бутылка вина. Мы сидели в гостиной и пили. Мы не чокались. Мама едва удерживала бокал. Она убрала все холсты и рамы. В окно был виден гараж. Скоба двери была опущена лишь наполовину. Наверно, там надо проветрить. Я хотел бы спросить только об одном: почему? Но вместо этого немыслимого вопроса я задал другой: — Ты дописала свои картины? — Она резко вскинула на меня глаза, и я, спохватившись, сообразил, что это было неуклюже, спрашивать так в этот хрупкий как стекло момент, который едва не разбился моими стараниями. С большим усилием она подняла руки. — Может, да, а может, нет, — прошептала она. — Как сказал бы Педер, — добавил я. И её руки снова упали на колени. Вивиан налила ещё вина. Я вышел пописать. Остановился в коридоре и прислонился к стене. Дверь в спальню стояла приоткрытой. Его пижама так и лежала на кровати. На тумбочке тикали часы. Две штуки. На одних было четверть шестого. А другие показывали американское время, чтоб им всегда знать, какой час теперь у Педера. Дверь в его комнату была заперта. Отлив, я спустился в гостиную. Вивиан уже встала. Нам пора было откланиваться. — Какая помощь тебе нужна? — спросил я. Мама сама докатилась до коридора. — Обычно Оскар относил меня в кровать. — Давай я отнесу. — Она улыбнулась — Сегодня я всё равно сплю тут, внизу. — Она порывисто схватила меня, и я почувствовал, как кольцо тонких, морщинистых пальцев тут же ослабело. — Барнум, думаешь, когда-нибудь станет снова как прежде? — прошептала она. Я не знал, что отвечать, но и врать ей я тоже не мог. — Нет, — ответил я так же тихо.

Уже с улицы мы увидели, как мама погасила свет и дом медленно погрузился в черноту. Не знаю почему, но мне приспичило осмотреть гараж. Вивиан удерживала меня. — Не делай этого, — твердила она. Я всё равно пошёл. Она потянулась следом. Злая и напуганная. — Что ты здесь забыл? — Я не ответил. Не знал ответа. Она отпустила меня и отошла. Я пролез под скобой дверцы. Нащупал выключатель, и в дальнем углу вспыхнула лампа. Машины не было. Наверно, забрала полиция. Теперь это не просто место, а место происшествия. Мне почудилось, я уловил сухой, резкий запах. Мама складировала здесь свои картины. Они стояли вдоль стен. Я осмотрел несколько, почти все неоконченные. А потом я обнаружил ту картину, что она начала писать тем моим первым летом, когда мы жили на Ильярне и Вивиан решила высосать из меня яд. Я не устоял на ногах. Опустился на колени. На раме она написала название, «Друзья на скале». А на полотне — вечер у фьорда, всё в синеве, только двое мальчишек на переднем плане освещены собственным светом, исходящим от их молодых, загорелых тел. Я узнал нас, толстун и кнопка. Мы голые. Мы обнимаем друг друга. Глаза закрыты, губы встречаются в поцелуе.

(пляжный зонтик на снегу)

Мама связала мне пару варежек с открытыми кончиками пальцев того типа, что были на Луи Армстронге, когда он барабанил на «Бишлете», чтоб я и не мёрз, и мог брать товар и отсчитывать сдачу. Она говорит, что я теряю в киоске время. Что надо поискать работу получше. Но мне нравится здесь, на этом колченогом стуле, а в варежках удобно писать, и тепло, на улице-то похолодало, по утрам совсем дубняк, скоро ляжет снег, а маленький нагреватель, который я поставил у двери, не особенно спасает от сквозняка. Я закрыл окошко и задёрнул шторку. Поблизости не видно ни покупателей, ни мучителей. Торговля не набрала оборотов, даже когда «Норск-фильм» назвал меня победителем своего конкурса. Я-то лелеял надежду, что после победы Барнума перед его киоском очередь выстроится, но — нет, в этот раз нет. Ну не очень-то и хотелось. С сосисками я покончил давным-давно, зато свежие журналы исправно доставляют каждый четверг. Правда, шоколадки, особенно те, что прочищают мозги и поднимают настроение, отчего-то затвердели и поседели. Есть у меня подозрение, что они лежат здесь с середины шестидесятых.