Полуночное солнце

Прежде чем отпереть дверь, она закричала: «Лежать!», чтобы доберман не сбил ее с ног, бросившись приветствовать. Когда она потрепала его по блестящему черному боку, он заворчал от удовольствия и кинулся в комнату выкапывать из-под дивана остатки последней игрушечной косточки из резины. Судя по виду дивана и кресел, он успел поваляться на всех по очереди, а один из стульев стоял, перекошенный, словно пьяный.

– Плохой мальчик, знаешь, что бывает с плохими мальчиками? – закричала она, но тут же сжалилась над ним, как только он завилял хвостом. – Если не сидится там, где тебя посадили, тащи свою задницу в другое место.

Пес побежал в кухню, уронил игрушечную косточку в свою корзину, чтобы принести поводок, и развернулся так резко, что растянулся на линолеуме, как будто тот вдруг обледенел.

– Жди здесь! Сидеть! Стоять! – приказала Эдна из своей спальни, но он взлетел по лестнице и остановился рядом с ней у зеркала на туалетном столике, свесив язык. Она убрала несколько поседевших прядей еще недавно рыжей шевелюры под свою лыжную маску и скорчила рожицу отражению. – Мир это переживет.

После первого рывка Голиафа за поводок, она слетела с крыльца на тротуар, на ходу захлопнув дверь. Битва за власть продолжалась до самой окраины Старгрейва: Эдна дергала поводок каждый раз, когда он пытался притормозить. Когда они миновали газетный киоск, она позволила псу присесть на обочине шоссе, а потом игнорировала его настолько успешно, что едва не потеряла равновесие, когда он припустил к грунтовой дороге, ведущей в лес.

Шлепая по грязной грунтовке, она заметила, как ей показалось, какое-то движение рядом с домом Стерлингов, возможно, среди толпы снежных фигур за домом или же в его длинной тени, по диагонали пересекавшей грунтовую дорогу. Нет, Стерлинги сейчас раздают автографы в Лидсе, и детей они взяли с собой. Она вовсе не завидовала их популярности, пусть даже они добились ее всего лишь тем, что написали и нарисовали несколько книжек. Она была очень рада, что Бена Стерлинга нет дома, потому что каждый раз, встречаясь с ним, она подозревала, он так и ждет, чтобы она допустила в речи какой-нибудь ляп.

– Хватит с нас любителей учить правильной речи, правда, Голли? – произнесла она.

Ее муж Чарли принадлежал к их числу. Когда он раньше времени вышел на пенсию после того, как в Старгрейве закрыли железнодорожную ветку, казалось, он ничего уже не ждет от жизни. Обычно он сидел на диване, закинув ногу на ногу и покачивая тапочкой, и читал вчерашнюю газету, которую брал взаймы у мисс Баузер, хотя и знал, что это задевает гордость Эдны. Уже скоро у него осталось одно-единственное занятие, способное его взбодрить, – он исправлял речевые ошибки Эдны. «За деревьями леса не видишь, а не лесов», – вспомнила она. – «Не говори гоп, пока не перепрыгнул, а не прыгнул». Он настолько увлекся выискиванием в ее речи фраз, к которым можно прицепиться, что перестал вникать в смысл ее слов. Уже скоро ей надоело, что она боится раскрыть рот, и она придумала способ борьбы: Эдна нарочно искажала все фразы, какие только возможно. Почти год муж багровел лицом, плевался и пинал мебель, и, должно быть, это возымело действие, потому что в один прекрасный летний день он объявил, что переезжает в общежитие для пенсионеров-железнодорожников. Если не считать документов на развод, которые она подписала с таким яростным рвением, что сломала кончик ручки, и ежегодных открыток на Рождество, которые она рвала, не вскрывая конвертов, она больше не слышала о нем. Как оказалось, от привычки искажать фразы трудно отделаться, но это вовсе не стало ее пороком. Ведь миру нужно больше разнообразия, а не меньше.

Проходя в тени дома Стерлингов, Эдна задрожала от холода. Поперек дороги лужицами черной замороженной воды лежали тени от толпы снеговиков. В солнечном свете те из них, у кого имелись какие-то черты лица, как будто искоса поглядывали на Эдну, пока она проходила мимо, и беззвучно поворачивали ей вслед белые головы. Она не обратила на них внимания и пошла вверх по дороге прямо к лесной опушке.

Колючие еловые ветви, напоминавшие ей рыбьи скелеты, заискрились под слоем снега. То тут, то там солнечные лучи, казавшиеся плотными в туманной дымке, подсвечивали подстилку из опавшей хвои. Лес был придавлен к земле тяжестью смерзшегося снега и ледяных сталактитов, тяжестью, которая не отпускала отсюда тишину. Голиаф резко остановился, заставив и хозяйку притормозить у начала маршрутов.

– Не делай так, я же упаду, – посетовала Эдна. – Что ты там услышал?

Пес приготовился бежать: уши навострены, левая передняя лапа застыла в воздухе. Она дважды обернула поводок вокруг руки, прислушиваясь, однако даже высвободив одно ухо из-под лыжной маски, она не услышала ничего, кроме всеобъемлющего молчания леса.

– Просто старая птица, – произнесла она громко. – И не смей бежать.

Голиаф как будто испугался, когда она раскрыла рот, и струхнул еще больше, когда она повысила голос. Ей пришлось дернуть за поводок, чтобы он пошел рядом с ней по дорожке.

– Пойдем «зеленым» маршрутом, – решила она.

«Зеленый» был самым коротким маршрутом и, судя по всему, самым популярным: когда дорожки расходились, большинство следов оставалось на нем. Тут оказалось грязнее, чем она ожидала, зато отпечатки ног создавали ощущение обитаемости леса, хотя не сказать чтобы она боялась одиночества в компании Голиафа.

– Ну, двинули, – сказала Эдна собаке и зашагала по кромке дорожки.

Сегодня он не тянул ее вперед. Скоро она начала раздражаться из-за того, что приходится уговаривать его идти. «Зеленый» маршрут вывел бы их из леса меньше чем через час, задолго до заката, однако не прошли они еще и половины, как ей страшно захотелось срезать путь. Голиаф выводил ее из себя своей нерешительностью, для которой она не видела причин, и этими настороженными ушами, хотя Эдне тишина казалась даже более плотной, чем всегда, настолько всеобъемлющей, что она подавляла желание стянуть с ушей лыжную маску.

Чем глубже в лес она уходила, тем реже становились солнечные лучи. Рябые стволы деревьев приглушенно поблескивали под своей снежной ношей, тяжесть и неподвижность которой наводили на мысли о зреющей в вышине снежной буре. Если вдруг какая-нибудь снежная шапка сорвется вниз и нарушит тишину, она ощутит себя круглой дурой, впрочем, теперь уже слишком холодно для движения снега. Она подумывала, не повернуть ли назад, но с какой стати? Да ей должно быть стыдно за себя.

– Мы почти вышли, – сообщила она.

Эдна чувствовала себя просто обязанной повысить голос, чтобы ослабить давление тишины, однако добилась лишь того, что подчеркнула ее да заставила Голиафа вздрогнуть. Плевать, все равно дорожка вдалеке уже сворачивала к выходу из леса. Она остановилась, чтобы плотнее намотать поводок на руку, потому что ее голос, похоже, пугал Голиафа все сильнее.

– Я вовсе не на тебя кричу, Голли. Я не знаю, на кого я кричу, – призналась она, а в следующий момент поняла, что его беспокоит вовсе не ее голос.

Когда она умолкла и чуть отпустила поводок, чтобы поправить перчатку, пес повернул голову, пристально глядя куда-то мимо нее. Его серые губы растянулись, обнажая зубы, и он зарычал, дрожа всем телом. В следующий миг он рванулся вперед, вырвав поводок из ее руки, и кинулся вглубь леса.

– Голли, вернись, – прокричала Эдна едва слышно, и сама с трудом поверила, что говорит вслух. Но хуже всего была абсолютная тишина за спиной, из-за которой она боялась обернуться. Собака скрылась среди деревьев, и она повернула голову, хотя по шее бежали мурашки.

Поначалу она не увидела ничего страшного, но это лишь означало, что все вокруг нее нарочно скрывает то, чего нужно бояться. Ее окружал лес с его бесчисленными чешуйчатыми ногами и зелеными костями, просвечивавшими сквозь мраморную плоть. Ей казалось, что тишина – сплошное умелое притворство. Грязная дорожка, единственный признак жизни, словно незаконно вторглась сюда, – путь, ведущий прямо к ней. От этой мысли все ее страхи как будто сосредоточились в одной точке: что-то еще не так с дорожкой, только она не осмелилась посмотреть.