Полвека любви
Шрифт:
Это пишет Миша, милый мой эссеист Ляндрес.
Альберт Львович Листенгартен, младший брат Лидиного отца, рассказал нам:
— Случайно встретил старого знакомого, он нефтяник, на пенсии, мы разговорились. Он хорошо знал Володю. И знает, что на Володю написал донос один его молодой сотрудник…
— Как его фамилия? — спросил я.
— Фамилию не назвал. Этот молодой мерзавец вскоре очень выдвинулся, его перевели в Москву, в наркомат, что ли, с большим повышением…
Я посмотрел на Лиду. Она напряженно слушала, в ее глазах стояли слезы.
— И еще он сказал, — продолжал Альберт Львович, — будто Володю обвинили в заводнении нефтяных скважин.
— Но это же абсурд, — сказал я. — Я не нефтяник, но и то знаю, что при снижении пластового давления применяется именно заводнение. В пласт закачивается вода, она выжимает из нефтяной залежи жидкость.
— Да, но практика заводнения в те годы только
— Мог, конечно. Ну, позвал бы эксперта, специалиста, и обвинение мигом бы отпало.
— О чем вы говорите, Женя? Следователи тридцать седьмого года не нуждались в экспертизе. Им была нужна не истина, а только подтверждение лжи, которую сами же придумали.
Лида плакала.
— Боже, как мне жалко папу, — сказала она сквозь слезы. — Ни в чем не виноватый… беззащитный… и даже не знаем, где его убили…
Не знаю, жив ли следователь, отправивший на казнь Владимира Львовича. Возможно, ему было бы интересно узнать, что еще долгие годы после неправедного судилища в Сталиннефти бурили скважины по картам, составленным «врагом народа» Листенгартеном.
В 1964 году в редакции «Литературного Азербайджана» меня познакомили с Иваном Михайловичем Евсеевым. Это был 73-летний сухощавый седой человек в аккуратном костюме, при галстуке. Он попросил меня отредактировать написанные им воспоминания.
А ему было что вспомнить. В 1906 году Евсеев начал плавать матросом на судах Каспийского пароходства. В апреле 1907-го участвовал во всеобщей забастовке каспийских моряков, после которой возник подпольный союз для защиты прав судовых команд против произвола судовладельцев.
В 1912-м активные матросы-подпольщики были осуждены царским судом. Двадцатилетний Иван Евсеев угодил за решетку Кишлинской тюрьмы, потом его отправили в сибирскую ссылку, в Тайшет. Около пяти лет просидел он в ссылке, пока его не освободила Февральская революция.
Политкаторжане после Октября пользовались всеобщим почетом: старые борцы! Евсеев, однако, не претендовал на высокие должности. Скромно работал в Каспаре — Каспийском пароходстве по профсоюзной части. От политики Иван Михайлович был далек — ну ее к чертям, политику, от нее только неприятности. В узком кругу друзей-политкаторжан он позволял себе высказать сомнения: не слишком ли много арестов? Что за разгром идет в Каспаре? И почему вдруг распустили Общество политкаторжан? Неужто и впрямь существует обширный заговор против советской власти?
В октябре 1937 года Евсеева арестовали. В составе мифической «вредительской группы в Каспаре» он был осужден Закавказским военным трибуналом под председательством Стельмаховича на 7 лет лагерей. В группу входили бывшие политкаторжане — им, как видно, снова захотелось каторги. Они, неугомонные, создали «азербайджанский повстанческий центр» и готовили отторжение Азербайджана не то к Персии, не то к Турции. «Повстанцев» было целых десять человек, это же какая мощная сила — правда, все пожилые и не очень здоровые… Евсееву было 47, когда он, холодея от ужаса, выслушал приговор…
И начался второй круг ада. Он оказался куда более жестоким, чем первый, при царе. Вятлаг — строительство плотины на реке Созьме. Унжлаг — лесоповал, голод, гибель. Более всего старого политкаторжанина поражало чудовищное унижение человеческого достоинства, издевательства надзирателей, конвойных, лагерного начальства…
В 1944 году кончился срок Евсеева. Однако постановлением «особого совещания» он был оставлен в заключении «до особого распоряжения». Но и по отбытии нового срока не отпустили его — уже 56-летнего больного человека — домой, к семье, в Баку. Как «социально опасный элемент», Евсеев был отправлен на постоянное жительство в Северный Казахстан. Там он работал в совхозе, копался в своем огороде, и люди полюбили этого одинокого, печального, работящего человека.
А в 1949-м Ивана Михайловича арестовали вторично, предъявили обвинение: «Дискредитировал главу советского правительства Сталина, восхвалял американскую технику, утверждал, что скоро будет война с США и они победят, тем самым разлагал рабочих совхоза». Вот какой злодей!
Третий круг был еще более ужасен. Не чаял Иван Михайлович выжить, дотянуть до конца новый 10-летний срок. С тоской смотрел он из телячьего вагона на станцию Тайшет. Снова он в этих местах — будто замкнулся круг жизни…
Воля забрезжила мартовским днем 53-го — острым ветерком ворвалась в тайгу, где зэки валили лес на дне будущего Братского моря: умер Отец Всех Народов.
В 55-м Евсеев вернулся в Баку, к семье. Выжил!
Надо ли говорить, с каким воодушевлением встретил этот сильный человек, проведший почти четверть века в тюрьмах (пять лет в царских и восемнадцать — в сталинских), с какой радостью встретил он XX съезд. Иван Михайлович словно обрел второе дыхание. Выступал с докладами перед военными и торговыми моряками, работал в историко-научной секции при окружном Доме офицеров.
И писал воспоминания. Завершив, принес их в «Литературный Азербайджан». Меня попросили прочесть и отредактировать.Я убрал длинноты, выправил грамматику, а стиль постарался не трогать — такой пласт жизни! А дальше было вот как. Первую часть воспоминаний — дореволюционную, о царских тюрьмах — приняли и напечатали в журнале без малейших возражений. А вторую часть, начинавшуюся с 1937 года, осторожный Третьяков не пропустил. Уже менялись времена. Уже отшумели публикации о репрессиях и лагерях, и кто-то «наверху» решил: хватит, это советскому читателю больше не нужно. Так или иначе, вторая часть воспоминаний Евсеева, «Вид на жительство», не увидела свет.
…Когда надзиратель впустил меня в двадцать первую и захлопнул за мной дверь, узники этой камеры поднялись на нарах. Среди них я узнал своего знакомого Гришу Маштакова. Он сказал:
— Неужели и политкаторжан стали арестовывать?
— Как видите. До меня уже взяли двенадцать человек…
Маштаков подвинулся:
— Ложись со мной рядом, товарищ Евсеев.
…21 октября 1937 года в клубе водников происходил слет работников Каспийского бассейна. В это время руководство пароходства — Каспара — уже было арестовано. Выступая на слете, только что назначенный начальник политотдела пароходства Г. Маштаков громогласно заявил с трибуны:
— Коммунистическая партия наша сильна… великий вождь товарищ Сталин и Ежовые рукавицы зорко следят за вылазками врагов народа — таких врагов, как Меняйлов, Савиных, Рахманов [13] . Они будут искореняться каленым железом!
Эти слова вызвали гром аплодисментов.
По окончании слета Маштаков шел к своей машине, но его остановил работник НКВД и предложил заехать на пять минут к наркому внутренних дел Азербайджана Сумбатову-Топуридзе. Маштаков пригласил его в свою машину, но работник НКВД предложил сесть в его автомобиль, стоявший на Большой Морской улице.
Сумбатов-Топуридзе, как и Маштаков, был членом бюро ЦК КП Азербайджана. Им часто приходилось встречаться, они хорошо знали друг друга.
Маштаков вошел в подъезд НКВД и направился было по шелковистой дорожке на второй этаж, но сопровождающий его остановил:
— Наверху тебе делать нечего, — и направил его в комендатуру.
Там он сказал коменданту, чтобы тот оформил Маштакова: он арестован по распоряжению наркома. Маштаков был крайне возмущен. Невдалеке стоял телефон, он взял трубку, чтобы позвонить Сумбатову, но комендант подбежал и крепко ударил Маштакова по руке:
— Арестованным по телефону говорить не разрешается. Давай раздевайся!
— Это недоразумение! — взмолился Маштаков. — Дайте я позвоню Багирову, я же член бюро ЦК…
— Я же сказал — запрещено! Раздевайся!
Маштаков стал медленно расстегивать медные пуговицы своего морского бушлата. Комендант нетерпеливо дернул за полу, пуговицы полетели во все стороны. Маштакова тщательно обыскали, раздев догола. Потом комендант оформил формуляр и сказал:
— Маштаков, твой номер — 2232. Запомни. Тебя всегда будут вызывать по этому номеру.
И приказал надзирателю отвести его на третий этаж в двадцать первую камеру…
Выслушав сбивчивый рассказ Маштакова, я сказал:
— Ну как, Гриша, будешь еще каленым железом искоренять врагов народа?
— Я уверен, товарищ Евсеев, это просто недоразумение. Ведь меня знают как честного коммуниста и Багиров, и Сумбатов. Как только вызовут на допрос, все выяснится.
А на следующую ночь «выяснилось». В два часа он был вызван на допрос в кабинет Сумбатова. Там был и заместитель Борщов. Увидя своих знакомых, Маштаков обрадовался, легко вздохнул:
— Здравствуйте, товарищи!
Сумбатов вскочил и громко сказал:
— Маштаков, брось маскироваться! Рассказывай, кто еще остался неарестованным из вашей вредительской организации в Каспаре?
Гриша ушам своим не поверил:
— Да вы что, товарищ Сумбатов…
Тут поднялся Борщов и, размахнувшись, ударил Маштакова кулаком по лицу. Тот упал. В кабинете появились два надзирателя. Они подняли Маштакова, усадили на стул против Борщова, крепко держа его руки на столике. Борщов начал запускать булавки под ногти Маштакова, приговаривая:
— Сознавайся, хуже будет!
Ничего не добившись, истерзанного Маштакова снова отправили в нашу камеру. Едва он успел нам все рассказать, как за ним пришли и отвели в подвальный этаж…
…С 10 декабря 1937 года в стенах НКВД республики заседал военный трибунал под председательством садиста Ульриха, он приговорил к расстрелу более 250 человек. Среди них был и Маштаков…
13
До ареста Меняйлов был начальником Каспара, Савиных — его заместителем, Рахманов — начальником политотдела.