Полвека любви

Семенов, рассказывая, как бы вновь переживает этот поразительный бой на море и в воздухе — и мне передается его волнение…

Выходим из землянки. Вижу: бойцы аэродромной команды таскают на носилках землю, засыпают воронки на летном поле. Недели две назад и я ходил вот так с носилками.

Смотрю на работяг — и кажется мне, что вижу знакомые лица. Вон Костя Лымарев! Или ошибаюсь?.. Я машу ему рукой, он смотрит издали и, как видно, не узнает.

А я и не знал, что одна из рот бывшего моего батальона работает здесь, на аэродроме.

— Им крепко достается, — говорит Семенов, закуривая. — Ведь как у нас — только заведешь мотор, сразу сыплются снаряды. Идешь на посадку — тоже бьют.

— Почему вы написали под своим рисунком «Эскиз будущей картины»? — спрашиваю я.

— Сам не знаю, — не сразу отвечает Семенов. — Уж очень все это стоит перед глазами, как на картине… Может, попробую когда-нибудь красками… Я ведь рисовал в школьные годы…

Ваня Шпульников искусно перенес семеновский эскиз на линолеум, и рисунок был напечатан в газете вместе с моим очерком.

Некоторое время спустя Семенов посетил редакцию, но не застал меня (я был на островах) и оставил записку, в которой благодарил за очерк и просил достать ему финский нож на память о Ханко.

В 1942 году Григорий Семенов погиб в бою над южным берегом Ладоги. Записка его, написанная красным и синим карандашами на блокнотном листке, сохранилась у меня по сей день. Храню и фотокарточку-миниатюру, которую Семенов мне подарил. Широкоскулый, сурово сдвинув брови, он смотрит на меня светлыми бесстрашными глазами из далекого сорок первого года…

Трагедия Моонзундских островов близилась к завершению. Эзель был потерян, на Даго шли последние бои. Уцелевшие защитники этого острова оказались прижатыми к северному берегу близ маяка Тахкуна. Гангут послал свои корабли, чтобы снять их, спасти от неминуемой гибели или плена. Корабли — это слишком сильно сказано. В распоряжении командира базы были всего лишь дивизион малых охотников и прочая мелочь — мотоботы с допотопными болиндеровыми движками да несколько моторных катеров, захваченных в десантных операциях у финнов. Часть этой «великой армады» и была направлена к берегам Даго.

Я еще вернусь к Моонзунду, после падения которого должна была, как кричали финские рупоры, настать наша очередь. А сейчас расскажу о старшем лейтенанте Льве Николаевиче Горбунове — герое моего очередного очерка.

Сдержанный, суховатый, немногословный, он казался мне воплощением истого моряка. Воображение, питаемое прочитанными в детстве книгами о море, как бы приставляло к его твердому рту коротенькую трубку-носогрейку, рисовало за его спиной громаду белых (или алых!) парусов.

Но конечно, не было никаких парусов. Были старенькие мотоботы, стонущие под ударами осенних балтийских штормов, и было спокойное мужество, необходимое для того, чтобы водить эти утлые суда в резко опасные походы.

Еще до войны, с начала аренды Ханко, Горбунов тщательно, по-лоцмански изучил шхерный район, примыкающий к полуострову, исходил его вдоль и поперек, измеряя глубины в прихотливо извилистых проливах, корректируя карты, выставляя на фарватерах вехи.

Горбунову, первому лоцману Гангута, поручили проводку караванов к острову Осмуссар — клочку земли у эстонского побережья, на котором и теперь, после августовского падения Таллина, продолжал держать оборону под прикрытием тяжелых батарей маленький островной гарнизон. Много раз Горбунов пересекал Финский залив, доставляя на Осмуссар боеприпасы и продовольствие и вывозя раненых.

А теперь, в двадцатых числах октября, Горбунов повел караван мотоботов к северному берегу Даго. Крепчал ветер, шторм набирал силу. На рассвете, когда уже открылась на темно-сером фоне неба белая башня Тахкуны, караван был атакован «юнкерсами». Пулеметчики с мотоботов встретили их огнем, но на такой волне не поведешь прицельный огонь. Зато шторм, швырявший суда из стороны в сторону, мешал и немцам попадать в цель: бомбы ложились беспорядочно. Одна взорвалась в пяти метрах от головного бота, взрывная волна подбросила его до небес. Четырежды налетали «юнкерсы», но все-таки караван прошел.

Черный маленький причал на Даго — под огнем немецких минометов. Не медлить с погрузкой! Быстро приняв людей, главным образом раненых, Горбунов уводит свою «флотилию» в море. Чтобы уклониться от возможных атак с воздуха, он избирает другой курс. Этот путь к тому же и более короткий, но Горбунов знает по данным разведки, что там немцы выставляли минные поля. И все же он решается идти, строя свой расчет на малой осадке мотоботов: проскочим поверх мин… Вот только плавающие мины, сорванные штормом с минрепов… С носа и бортов каждого мотобота напряженно всматривались в штормующее море наблюдатели, готовые оттолкнуть отпорным крюком всплывшую у борта «рогатую»…

Наконец — Ханко. Раненых островитян увозят в госпиталь. Теперь бы отдохнуть Горбунову и его матросам. Но отдыха не получается: приказано принять топливо и снова идти к Даго. И снова Горбунов в рубке головного мотобота, и измученные катерники стоят штормовые вахты, и угрожающе взвывают моторы, когда оголяются на гребнях волн винты.

Можно было бы сказать, что обратный переход с Даго на Ханко был нечеловечески трудным, но кто знает, где предел человеческих сил? Ночью шторм разыгрался до семи баллов. Переполненные людьми (последними защитниками Даго) мотоботы относило далеко друг от друга. На одном из них заглох мотор. Горбунов приказал другому боту взять его на буксир. Но — только удалось завести буксирный трос, как ударом волны его оборвало. И так было еще несколько раз. Медленно тащился караван, люди измотались вконец, и Горбунов решил было снять команду и даговцев с аварийного бота и затопить его. Но тут оказалось, что мотористы на боте не сидели сложа руки: мотор ожил и бот пошел своим ходом.

Мигали в ночи ратьеры. Горбунов в сотый раз подсчитывал слабые эти огоньки, тревожась, если счет не сходился, и то и дело приходилось ложиться в дрейф, поджидать, пока подойдут мотоботы, отнесенные штормом далеко в сторону.

Брезжил хмурый рассвет, когда караван, исхлестанный морем, ветром и дождем, вошел наконец в гавань…

Мой очерк о Горбунове занял полосу в газете. В середину был заверстан профильный портрет героя очерка, сделанный Пророковым.

Что знал я в 21-м батальоне? Лопату да носилки. Медленно, как песок в карьере, текло время, и мир был замкнут лесом, берегом бухты и железнодорожной веткой. Я смутно представлял себе не только общую обстановку гангутской обороны, но даже и место батальона на карте Ханко. От рядового все это, понятно, и не требовалось.

С переходом в редакцию все для меня резко переменилось. Редакционный подвал был насыщен информацией. Здесь постоянно толклись люди из всех частей гарнизона. Ежедневно сотрудники газеты бывали на разных участках обороны. Да и я теперь мотался по полуострову — то к летчикам, то к катерникам, то к артиллеристам посылала меня редакция. Каждый день — новые встречи, новые лица, новые факты. Трудно это было — на ходу учиться газетной работе, на ходу схватывать сведения, восполняющие отсутствие военного образования. Да еще — преодолевать природную стеснительность.