Полвека любви
Шрифт:
Вот я в артдивизионе на Утином мысу — мне поручено взять интервью у его командира капитана Гранина на тему «Как отразить десант противника». Гранин — герой Гангута, фигура почти легендарная. Он командовал десантным отрядом, который в жаркие летние месяцы отбил у финнов ряд островов близ западного побережья Ханко, укрепив таким образом уязвимый фланг обороны. Лишь недавно, когда десантные операции были завершены, он передал командование отрядом другому командиру и вернулся в свой артдивизион на Утином мысу.
Кряжистый, широкоплечий, в черном окладе бороды, сидит он за столом в просторной землянке, именуемой кают-компанией. (В береговых частях строго придерживаются
— Извините, — со смущением прерываю своего собеседника. — Здесь бы нужен конкретный пример.
— Конкретный пример? — Борода раздвигается в насмешливой, как мне кажется, улыбке. — А зачем?
— Товарищ капитан, без примера нельзя. Газете нужен факт… а то ведь слишком общо…
Гранин сгребает бороду в кулак, морщит лоб:
— Ну, вот тебе факт. Ты у Жилина на батарее был?
Нет, я еще не был у Жилина, но знаю из разговоров в редакции, какую роль в обороне Ханко играет его тяжелая железнодорожная батарея.
— Теперь сравним дальнобойность, — продолжает Гранин. — У меня стотридцатки, у него двенадцатидюймовки. Ясно, что для обороны базы с моря…
Я просто в отчаянии. Пример, спору нет, хорош, но ведь нельзя печатать в газете данные о дальнобойности гангутской артиллерии, это военная тайна. Ужасно неловко опять прерывать капитана и настаивать на своем, но что остается делать? Лукьянов беспощадно «зарежет» материал, не содержащий конкретных фактов.
А тут еще подоспело время обедать, «кают-компания» заполняется командирами, и Гранин сажает меня рядом с собой. Расторопный вестовой ставит перед каждым кружку, и мне предстоит новое испытание — влить в горло пятьдесят граммов неразбавленного спирта. Только бы не закашляться, не поперхнуться — уж лучше умереть на месте.
Да, это тебе не 21-й батальон. Время теперь не текло, как песок, а мчалось, как дикий мустанг. Времени не хватало. Доберешься к вечеру до редакционного подвала — ноги гудят от усталости, и ты раскрываешь разбухший блокнот, придвигаешь стопку плохонькой бумаги…
С чего бы начать?
«На Утином мысу сосны растут из потрескавшегося гранита. Здесь — сосны, дождь и штормовой ветер. Место это кажется нежилым — так хорошо замаскированы орудийные дворики…»
Нельзя, нельзя. Лукьянов перечеркнет такое начало.
Всегда труднее всего — первая фраза. Хорошо Кольке Иващенко, он садится и пишет: «Раздался сигнал боевой тревоги…» Надо бы и мне придумать дежурное начало. Может, так: «Бушевал осенний шторм»? А что? Тут и Лукьянов ничего не скажет: шторм — факт бесспорный. Я вспоминаю, как кипела и бесновалась сегодня вода у прибрежных скал Утиного мыса, и твердо пишу: «Бушевал осенний…»
Между тем поспевает завтрашний номер газеты. Младший политрук Беловусько дописывает срочную информацию о боевом дне летчиков. Шалимов засылает в набор последний материал номера — вечернюю оперативную сводку, только что принятую Гришей Сыроватко. Корректор Карапыш вычитывает готовые полосы. Утомленный Константин Лукьянов, покончив наконец с делами дня, достает из тумбочки стола бутылку красного вина, наливает немного в кружку и неторопливо пьет мелкими глотками, как чай. Все в редакции знают: это его лекарство, бодрящий, так сказать, эликсир — и никто не напрашивается к Лукьянову в компанию.
Из наборного цеха доносится взрыв хохота. Ну, ясно: поспела четвертая полоса с оттисками пророковских карикатур. Мы спешим
посмотреть — что сегодня в отделе «Гангут смеется»? Оттиски идут по рукам. Под заголовком «Коварство и любовь» — три рисунка. На первом уморительно смешная толстуха в полосатых чулках млеет в объятиях грубого мужлана — это Гитлер в мундире, каске и сапогах. Подпись: «Растяпа финская кума была от немца без ума». На втором рисунке толстухе уже не до любви: скуксившись, она стирает в корыте солдатские портки. Рядом на ее кровати с вензелем «S» («Суоми») нахально развалился Гитлер. На столике жареный поросенок с воткнутой вилкой. Подпись: «Поверя наглости пустой, пустила немца на постой». И третий рисунок: заметно отощавшая «кума», в платье с дырками и штопкой, пригорюнилась у разбитого корыта. Одна нога у нее теперь деревянная, на голову, обвязанную бинтами, нахлобучен финский солдатский картуз. На табурете пустой горшок, в который разочарованно заглядывает голодная крыса. Подпись: «Теперь от слез сошла с ума, с сумой осталася сама».Мы набиваемся в каморку художников.
— Борис Иванович, во! — Иващенко оттопыривает кверху большой палец. — Классный рисунок.
— Рисунок — что, была бы натура, — говорит Дудин. — Главное — текст, его из головы надо брать.
— Было бы откуда брать, — в тон ему отвечает Пророков. — Подумаешь, три строчки выудил.
Он сидит, подперев щеку левой рукой, а правая легко и свободно водит карандашом по бумаге. На нем синий китель, облегающий неширокую, не богатырскую грудь. Лицо спокойно, взгляд опущен на бумагу, губы растянуты в добродушной, слегка иронической улыбке.
— Нет, текст тоже классный, — не уловив иронии, заявляет Иващенко.
Привычно стучит во дворе движок. Мигает от неровного напряжения лампочка. Привычно погромыхивает артиллерия.
— Эх, братцы, — потягивается Дудин, — а у нас в Иванове…
— Тротуары деревянные, — заканчивает Пророков, тихо посмеиваясь.
Они оба — ивановские, а встретились впервые здесь, на Ханко. Очень удачно они дополняют друг друга — спокойнейший Борис Иванович и порывистый, насмешливый Дудин.
Вдруг мы видим: на обрывке бумаги под карандашом Пророкова возник Коля Иващенко. Длинный, тощий, с дурашливо-восторженным лицом, он держит за хвост здоровенную щуку (так было на днях: откуда-то он притащил в редакцию рыбу). По-моему, на рисунке шаржированный Иващенко даже больше похож на самого себя, чем в жизни…
Далеко за полночь утихает редакция. Только мерно постукивает плоскопечатная машина Кости Белова.
Ранним утром свежий номер пойдет в подразделения. В окопах переднего края, на островах, батареях и аэродроме, в кубриках катеров, ротах бывшего моего батальона — всюду, где жив человек, замелькают, переходя из рук в руки, газетные листы. Прочтут прежде всего сводку. А потом заглянут на 4-ю страницу, привычно отыскивая карикатуры Пророкова и стихи Дудина. И будет смеяться весь гарнизон.
«Гангут смеется…»
Не потому смеялся Гангут, что подобрались там одни весельчаки. Обстановка той осени не располагала к веселью. Отнюдь! После падения Эзеля и Даго наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе Балтийского театра.
Почему же смеялся Гангут?
Вспоминаю, как сегодня в дивизионе Гранина за обедом, в подземной «кают-компании», перешучивались командиры, каждое острое словцо будто взрывалось смехом. Вспоминаю, какой хохот вызывали в моем взводе немудрящие шуточки Кривды. И как покатывались наши наборщики — первые зрители пророковских карикатур, — когда увидели первый оттиск «манифеста» Маннергейму.