Полвека любви

Он писал:

Шагай, мой стих, с уступов финских скал Упругим шагом воинской походки И расскажи, о чем не рассказал Скупой язык оперативной сводки.

У Дудина звенел голос, когда он читал стихи, и окал он меньше, чем обычно. Глухая тишина стояла в подвале, только доносились из-за стены мерные хлопки печатной машины. Будто хлопали по темной воде плицы колесного парохода.

Такой пароход, старый-старый, был в моем детстве — назывался он «Демосфен» и раньше, до революции, принадлежал нефтепромышленнику Нобелю. Своему флоту Нобель давал имена мыслителей и пророков древности: «Зороастр», «Будда», «Магомет»… Старик «Демосфен», уцелевший с тех времен, шлепал теперь от Приморского бульвара до мыса Зых, где был прекрасный песчаный пляж. Над теплыми белыми досками «демосфеновой» палубы вечно галдела ребятня. Хороший был пароход!

Хлопает за стеной печатная машина, и мы как бы плывем сквозь ночь и шторм. Недоучившиеся, недочитавшие, недолюбившие, не обремененные имуществом, готовые к перемене мест, мы плывем к неведомым берегам. Что-то еще доведется увидеть, узнать, пережить?

Сегодня перед уходом с Утиного мыса я остановился, пораженный красотой заката. Весь день ревел шторм, небо было наглухо затянуто серым солдатским одеялом — но к вечеру все вдруг изменилось. Над горизонтом будто прорубили щель, и в ней я увидел солнце — багровое, огромное, с отсеченными верхним и нижним краями. Море под ним тотчас окрасилось кровью, а по небу протянулись красные нити лучей, прорвавшихся сквозь тучи. Вмиг засверкало, заискрилось, словно сдернули с неба одеяло. Все было в движении — волны, и сосны под порывами ветра, и тучи, и резкие пятна света.

А ведь именно здесь, мимо этого мыса, подумал я, шли под взмахами длинных весел петровские галеры брать на абордаж шхерный отряд Эреншильда. Потные, разгоряченные греблей, да и чаркой, выданной перед началом атаки, шли вдоль этих диких, безлюдных берегов, шли под шведскими картечами парни из русских деревень. Волею небывалого на Руси царя оторванные от хлебопашества, заброшенные на другой конец моря, шли схватиться с неприятелем, о котором ничего не знали. Безымянные, не оставшиеся ни в чьей памяти — громкую, на все века, добыли победу молодому флоту России.

То же закатное солнце кровавит воду у тех же скалистых берегов — только люди теперь здесь другие. Люди, их одежда, их лица, их оружие. Но кровь по-прежнему красна…

Недолго глядело на Гангут багровое око солнца. Щель затянуло тучами, снова стало серо, быстро темнело. А красные полосы на небе погасли не сразу.

«Багровые нити заката… Не те ли вы нити, что Парки прядут…»

Я шел навстречу остервенелому ветру — и складывал стихи…

Не прочесть ли их Мише? — думаю я теперь, лежа в холодной каморке. «Не те ли вы нити, что Парки прядут?..» Литературщина какая-то. Нет, не буду вслух. Засмеет еще Дудин…

Мы говорили о книгах.

— Знаешь, кого бы почитать сейчас? — говорит Миша. — Грина! Ты читал?

— Еще бы, — отвечаю. — «Алые паруса»!

— А «Крысолова» читал?

— Нет.

— Вот вещь! Мурашки по коже.

И мы вспоминаем книги, от которых — мурашки по коже. «Собака Баскервилей» и «Голубой карбункул», «Падение дома Эшеров» и «Убийство на улице Морг», «Всадник без головы» и «Голова профессора Доуэля»… Чертовски приятное занятие — перебирать в памяти прочитанные книги. Они ведь всегда с тобой, куда бы ни занесла судьба. Книги — это прекрасно придумало человечество.

В последних числах сентября на Ханко прорвалась из Кронштадта группа торпедных катеров. С катерами прибыл к нам в редакцию гость с Большой земли.

Прибытие гостя было само по себе делом необычным: кто пустится без крайней надобности в опасный путь по заминированному заливу из осажденного Ленинграда на отрезанный, сражающийся в глубоком тылу противника Гангут? У гостя была копна волос над худеньким лицом и добрые близорукие глаза за стеклами очков. Он был в морском кителе, но почему-то без нашивок. На ремне висел наган, на груди перекрещивались ремешки полевой сумки и фотоаппарата. Не столько очки, сколько мягкие манеры и тихий голос выдавали в нем человека сугубо штатского.

Он вежливо поздоровался со всеми, кто был в редакционной комнате, и назвал себя: Рудный.

— Писатель-корреспондент, значит, — сказал Лукьянов, заглянув в командировочное предписание гостя. — Так-так. А в каком вы звании, товарищ Рудный?

— Видите ли, — несколько смущенно ответил тот, — мне еще не присвоили звание.

— Не успели, наверное, — понимающе закивал Лукьянов. Ему, как видно, хотелось развлечься. — Ну, ничего, дадут вам техника-интенданта второго ранга.

— Почему интенданта? — удивился Рудный.

— Да уж так принято. Раз не плавсостав — получай интенданта. Вон у вас и ремень-то без бляхи.

— А у вас с бляхой?

— А как же! — Лукьянов распахнул китель и показал свой краснофлотский ремень с ярко начищенной бляхой. — Если хотите, давайте поменяемся.

— Ну что вы, — застеснялся Рудный, — чего это я буду вас обездоливать?

— Давайте, давайте. Для хорошего человека не жалко.

Лукьянов живо отстегнул ремень и протянул Рудному. Тот с интересом смотрел сквозь очки на бляху с якорем.

— Ну, если вы так настаиваете…

Обмен свершился. Лукьянов был очень доволен, что заполучил новенький командирский ремень. Рудный, завороженный блеском якоря, тоже был доволен. Возможно, ему, новому человеку на флоте, казалось, что таким образом он стал ближе к плавсоставу.

Война застала Владимира Александровича Рудного, репортера «Вечерней Москвы», в Прибалтике, прервала его командировку. Вместо того чтобы немедленно возвратиться в Москву, Рудный в первый же день явился в Таллине в политуправление Краснознаменного Балтийского флота — ПУБалт — и был, как значилось в его удостоверении, «зачислен в КБФ 22 июня 1941 года» в качестве писателя-корреспондента.

Что привело его на Ханко — вечная журналистская жажда нового, необычного материала? Да, наверное. Владимир Рудный был из той породы неистовых рыцарей карандаша и блокнота, которые хотели все увидеть и обо всем написать. Но, как выяснилось позже, намерения его шли дальше публикации нескольких очерков о героях Гангута. С дотошностью историка Рудный изучил в штабе базы общую обстановку и ход боевых действий. Своеобразие обстановки — наступательный дух маленького гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника, — Рудный понял сразу. Он побывал всюду — у пехотинцев 8-й бригады на переднем крае (на Петровской просеке), у десантников капитана Гранина на островах, отбитых у финнов, у летчиков, артиллеристов, катерников. Человек с тихим голосом и штатскими манерами располагал к себе людей. Его близорукие глаза умели видеть, его блокнот распухал от записей.

По нескольку дней он не бывал в редакции, потом возвращался, снимал лукьяновский ремень с наганом, полевую сумку и фотоаппарат, вынимал из кармана завернутую в носовой платок гранату-«лимонку» — подарок кого-то из островитян-десантников. Мы спрашивали: где был, у кого, каким интересным материалом разжился? Рудный нарочно напускал в свои ответы туману, отшучивался, предпочитал спрашивать сам. Меня он как-то спросил: «Про кого фельетончик отгрохали?» Он сражался с Шалимовым в шашки. Потом, забившись в какой-нибудь закуток подвала, поднимал очки на лоб и рылся в блокнотах, разбирая свои записи…