Полвека любви
Шрифт:
Любимая! Позавчера я приехал из Ленинграда и застал твою телеграмму о том, что ты едешь в Кировабад, и письмо из Орджоникидзе. Грустно и обидно, что тебе приходится скитаться одной из края в край. Только в Л-де должны кончиться наши мытарства и мы испытаем, наконец, счастье встречи…
Теперь слушай все по порядку, моя любимая девочка. С большим трудом, но все-таки я вырвался в Л-д… Оказывается, деканат истфака временно — в помещении филфака, и я проник туда. Декана не было. Кстати, декан — Мавродин, а Гуковский теперь — зам. ректора по учебной части, большая шишка!.. Никто не знает, где Мавродин и вообще придет ли он. Между тем я пришел как раз в часы приема… Я начал терпеливо ждать. Вокруг — оживление, пестрые платья, шумные разговоры… Появляются разные ископаемые существа, высохшие мумии — видимо, те из Herrn Professoren, которые оставались в Л-де. Ждал я очень долго, выкурил несметное количество папирос. Наконец решил… идти в главное здание на поиски неуловимого Мавродина. И… не успел я войти в вестибюль, как меня окликнули. Я обернулся, и меня бросило в жар при виде голубого платья, так похожего на твое… Должно быть, поэтому я не сразу узнал Валю Суворову… Удивительно, как она меня узнала, ведь какая молодчина!..
Я очень рад был Вале, которая всегда была лучшей твоей подругой и осталась такой же и теперь. Валя — очень славная и простая. Я ей сразу заявил, что учебный год не должен начаться без тебя, Ли. Она рассказала мне, что много хлопотала о твоем возвращении, но что Гуковский и слышать об этом не хочет, т. к. очень рассержен на тебя за «бегство» из Саратова, и Мавродин, как будто, согласен с ним. Я решил было идти прямо к Гуку, но потом мы решили сперва написать заявление от твоего имени. Снова пошли в деканат,
Потом снова пошли искать Мавродина. Валя повела меня в общежитие на Добролюбова… В общежитии Мавродина тоже не оказалось. Мы решили тогда завтра утром (благо было воскресенье) нагрянуть к Мавродину на квартиру. Мне еще нужно было сделать тысячу всяких дел, и я пустился в путь.
Утром, когда я пришел к Вале, она мне сказала, что все-таки видела Мавродина, говорила с ним и показала заявление. Мавродин посоветовал кое-что изменить в заявлении, «пустить немного слезу» и пообещал похлопотать за тебя перед Гуком или самим Вознесенским. Это ходатайство, конечно, солидное и должно увенчаться успехом. И вот снова мы сели с Валей переписывать заявление и сделали его убедительным до максимума. На этом заявлении секретарь вашей кем организации напишет хороший отзыв о тебе, и, вместе с тяжелой артиллерией мавродинского красноречия, все это, несомненно, сокрушит долговременную оборону противника. Ведь все тебя здесь хорошо знают и помнят как одну из лучших и способнейших студенток.
Затем мы отправились на телеграф и дали тебе телеграмму. Побродили по Петроградской стороне… Валя мне подробно рассказывала о вашем ленинградском быте, о том, как вы боялись, чтобы вас не съели, о Саратове… Ты была, незримая, все время с нами. И это будет так в действительности. Ленинград распахнет перед тобой свои двери и станет для нас родным городом, если Баку так обошелся с тобой. На берегах Невы начнем мы с тобою, моя любимая, строить нашу жизнь. Это будет нелегко — многое еще нужно сделать, многого добиться. Но главное — чтобы мы были вместе. Forever, как ты сказала мне однажды.
Вызов будет тебе обязательно послан…
Родная моя, я посылаю это письмо в Баку, в случае чего тебе перешлют его. А то, может быть, и в Кировабаде ничего не выйдет с пропиской и тебе придется вернуться. Итак, до скорой встречи в Ленинграде!..
Финляндия в июне была выбита из войны, запросила перемирия. В Прибалтике шло наступление наших войск, и Балтийский флот активно действовал на морском фланге наступающего Ленинградского фронта. Он, флот, вернулся в свою бывшую главную базу — Таллин. Гремело сражение в Моонзундском архипелаге. Бригады «москитных» кораблей — торпедных катеров, морских охотников, а также бригады траления покидали Кронштадт, уходили на запад, в освобожденные прежние базы. Перебазировались бригада подплава, полки морской авиации.
И Кронштадт вдруг оказался как бы в тылу действующего флота.
Еще не была взята Рига, но уже формировалось управление РМОРа — Рижского морского оборонительного района — штаб и политотдел. Из отделения печати Пубалта мне сообщили, что я назначаюсь в будущую газету РМОРа секретарем редакции.
Это был удобный момент для отпуска! Я предстал перед генералом Быстриковым, и тот, глядя на меня узкими, в припухлостях, глазами, сказал:
— Ну, хорошо! Ступай к Барабанову, пусть выпишет документы. Две недели.
На следующий день, 21 сентября, я пустился в дальний путь. На пароме из Кронштадта в Ораниенбаум. Оттуда — электричкой в Питер. В Петергофе близ полуразрушенного вокзала сиял свежей голубой краской пивной ларек: жизнь возвращалась в эти места (где так долго сидели немцы), начиная с самого необходимого. С Балтийского вокзала я поехал прямо к Дудину, в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины». Мы с Мишей обнялись, как братья. И, каюсь, весьма крепко выпили в тот вечер.
На следующий день я дал телеграмму Лиде в Махачкалу: «Еду в отпуск». И выехал в Москву поездом. Такие поезда называли «пятьсот веселыми». Мой состоял из разных вагонов, набитых пассажирами, как консервная банка бычками в томате.
Почти сутки «пятьсот веселый» тащился до Москвы. В столице, выстояв очередь на Курском (или Казанском? — уже не помню) вокзале, закомпостировал свой воинский билет на поезд Москва — Баку.
Вечером была очень трудная посадка в поезд. Все же мне досталось не сидячее место внизу, а третья (багажная) полка, на которой можно было только лежать.
Дорога была долгой, ехал я впроголодь, доедая сухой паек. Но банку американской тушенки не вскрывал — хотел угостить этой вкуснятиной Лиду.
В молодости хорошо спится под стук колес. Я отсыпался, подолгу смотрел со своей третьей полки в окно, на плывущие бескрайние поля России, на станциях всюду видел разор войны и толпы торгующих — продающих, покупающих, выменивающих — людей.
На третьи сутки, глубокой ночью, поезд добрался до Махачкалы. Я сошел — и очутился в незнакомом, затемненном, безлюдном по ночному времени городе. Не у кого было спросить, где находится улица Котрова, на которой жила Лида. Часа полтора я блуждал по пустынному городу. За мной увязался бездомный черный пес, огромный, как собака Баскервилей. На всякий случай я вытащил из кармана бушлата нож и раскрыл его. Шел третий час ночи, когда мы с бредущим за мной псом наткнулись на улицу Котрова. Ну, вот он, дом, где живет моя любимая…
Дом вполне азиатский, одноэтажный, с плоской крышей и подслеповатыми окошками. Звонка нет. Я постучал в дверь…
Из дневника Лиды:
Вчера уехал Женя. Как сразу стало грустно и пусто!..
Приехал он ко мне в Махачкалу 26 сентября в 3 часа ночи
Мы остались в коридорчике. Бабушка легла спать. Я чувствовала себя неловко, т. к. мешала Глатманам. Жалела, что у меня не отдельная комната и что я не самостоятельна. Мы сидели обнявшись или же я у него на коленях и о чем-то говорили, что — я не помню… Я была как-то насторожена, чувствовала всю важность происходящего и немножко боялась.
Мне кажется, что если бы не все пережитое за последние несколько месяцев, то я могла бы все полнее чувствовать.
Ночь, вернее остаток ее, прошла быстро. Женя умылся, и мы закусили. Проснулась сначала бабушка, потом встала Нина. Я познакомила их с Женей. К 8 часам мы с Женей вместе подошли ко мне на работу. Я сказала Аскерову, что хочу ехать в командировку. Он велел Мусе отпечатать все отношения, и мы с Женей сами пошли в Совнарком. Там сказали, что только завтра будет готова командировка, так что мы позвонили в Баку, что 28-го выедем.
Мы немного погуляли, позавтракали на базаре, купили фруктов и пошли домой. Бабушка ушла, Арик попросился гулять. Мы остались одни. Оба мы устали и хотели спать. Я постелила Жене в коридоре, а сама решила лечь на своем сундуке.
Еще ночью, вскоре после своего приезда, Женя спросил меня, люблю ли я его и согласна ли быть его женой (как он смешно произнес: «женой».) Я ответила утвердительно, но в глубине души сомневалась и стала говорить ему о том, что мама очень просила меня не выходить замуж, пока война. Он молчал. Теперь, когда мы остались одни, я чувствовала, что он меня хочет, но меня что-то останавливало. Я ушла в другую комнату, но мне не лежалось, и вскоре я легла рядом с Женей. Он меня крепко обнимал и целовал. Он меня очень хотел и даже сказал: «Это должно произойти сейчас…» Я сказала, что так не хочу и не могу, в такой обстановке — нет. Он немного отстранился от меня. Ему было тяжело. Вскоре постучался Арик, и я ушла к себе. Женя уснул, а я так и не могла поспать. Пришла бабушка, мы пообедали и все время сидели с Женей вдвоем в коридоре. Я рассказывала о себе, всю историю с пропиской, о Леве. Женя внимательно слушал, сильно переживал, что ничем не мог мне помочь. Затем мы стали говорить об отъезде, о встрече с родными. Рассказала ему о его родителях, какие они чудесные люди и как хорошо ко мне относятся. Жене было очень приятно, что они меня так любят, как свою. Тут он как-то сказал, что в Баку мы сразу поженимся. На это я возразила, что в Б. при всем желании мы не сможем этого сделать, т. к. там непрописанных не регистрируют. Тогда мы решили, что зарегистрируемся в М-кале.
Утром, как только мы вышли из дому, Ж. потащил меня в ЗАГС. Я старалась собраться с мыслями, сосредоточиться, осознать всю важность этого шага. Женю я тоже просила хорошенько подумать, всячески допрашивала об его чувстве. Так мы дошли до этого заветного учреждения, очень невзрачного на вид. Я долго
не решалась зайти туда, и мы прохаживались с Ж. взад и вперед. Наконец, я решилась. Мы вошли.
Четыре месяца я не писала. Я все еще в М-кале. Кажется, что и не уезжала отсюда и не было всего того заветного, значительного и прекрасного, что существенно изменило всю мою жизнь. Я стала женщиной…
Итак, мы вошли в ЗАГС. Поразило нас объявление: «Запись смертей и разводов». В общем, нас записали. Я сидела и думала о том, что совершается, пожалуй, самое важное в моей жизни. И как просто… Старалась настроить себя на торжественный лад.
Мы вышли. Так странно было чувствовать себя женой. Я — жена. Я — как все. А ведь мне казалось, что никогда этого не будет и я так и умру девушкой (!).
Мы спустились вниз к морю. Спуск этот очень красив — пожалуй, это самое красивое место в М-кале. Женя особенно нежно и крепко вел меня под руку. Мы больше молчали. Оба были взволнованны. Так мы подошли к морю, встали на узкой площадке, прибой бил у наших ног. Женя обнял меня, и мы крепко поцеловались. В это мгновение никто и ничто не существовало для нас. Женя шептал мне разные нежности и уверял, что его любовь так же вечна, как вечен прибой у наших ног. Я отвечала тем же. Приятно было глядеть в даль морскую и думать о том, что наша любовь так же беспредельна, как беспредельно море, горизонт, даль.
Надо было идти в Совнарком за командировкой. Я страшно беспокоилась, что мне ее не дадут. Что тогда делать? Ведь Жене надо обязательно ехать в Баку. А как же я останусь? Неужели я такая несчастливая?
Но все оказалось благополучно. Мы пошли на базар, позавтракали там, купили персиков и яблок и прошли на вокзал. В этот день был только московский поезд…
Я, видно, никак не допишу. Скоро забуду, так давно все это было…
Часов в 10 мы ушли на вокзал. Касса была закрыта. Мы сели в темноте зала и разговаривали. Состояние у меня было странное. Мне было хорошо, но в то же время как-то щемило сердце. Женя рассказывал мне историю своего первого увлечения (безобидного!) Аней, а затем — историю с Ф. Я ему безусловно верила. Он говорил всю правду. Мне было безумно тяжело это слушать и грустно. Даже и не знаю, рада ли я была в ту минуту Жениной откровенности. Он говорил, что хочет, чтобы я знала все. Да, я должна все знать. Только тогда я могу ему верить.
А ведь я тоже причиняла ему невероятную боль, рассказывая о своих взаимоотношениях с Левой…
Но я отвлеклась. Касса так и не открылась. Женя напрасно бегал к коменданту. Но ему хотелось проявить заботливость, он чувствовал себя мужем… и я это чувствовала.
Подошел поезд, заплатили проводнику 200 рублей и сели в вагон для раненых. Моряк уступил нам одну нижнюю полку, так что вскоре я кое-как устроилась. Постелила плед, Женя закутал мои ноги в свой бушлат и селу меня в ногах. Мне это было очень приятно, и Жене также. Он теперь пишет, что с умилением смотрел на меня, когда я спала, и был до того счастлив, что сравнивает свое состояние с «погружением в нирвану».
Я проспала часа три (сели мы после 2-х часов ночи), потом уложила Женю. Билетов у нас не проверяли, так что мы благополучно доехали.
Чувствовала я себя все время как-то необычно. Нервы были страшно напряжены, была очень утомлена и физически, и морально. Теперь мне так обидно, что этот самый счастливый, единственно незабываемый на всю жизнь момент совпал с такой утомленностью, разочарованием, полной потерей надежд на лучшее… Ведь я не могла так полно ощущать, активно реагировать, интенсивно чувствовать… Я была не я…
Подъезжая к Баку, мы оба сильно волновались. Меня очень пугала предстоящая встреча Жени с родителями. Ведь он их не видел > 4-х лет! Сколько за это время пережито им. Уехал он совсем мальчиком, маменькиным сынком, а возвращается женатым человеком! А они как изменились, похудели, постарели за это время.
Так и случилось. Женя очень остро пережил эту встречу. Все ему было так странно, необычно, ходил он по комнате такой грустный, особенно глаза… Мне было просто страшно на него смотреть!
…Приехав, мы не сообщили, что поженились. Нас все встречали, но об этом не спросили. Дома, когда я умывалась, вдруг бабушка подошла ко мне с благословениями. Оказывается, она все время молила бога своего, чтобы мы поженились в М-кале. Она спросила Женю, и он ей сказал. Тут все начали нас поздравлять…
…Мы поели, и нас отправили отдохнуть. Женя выпил, устал, был переутомлен встречей, воспоминаниями, переживаниями. Я тоже очень устала, но нервное возбуждение продолжалось, так что спать я не могла. Женя еще раньше предупредил меня, чтобы в этот день я на него не обижалась, если он будет недостаточно внимателен ко мне и т. п. Но все-таки мне было очень обидно, когда, улегшись рядом со мной на кровати (мы были одеты), он очень скоро тяжело заснул… А я лежала и плакала. Его мне тоже было жаль, т. к. я прекрасно понимала его состояние… Уснуть я так и не могла. Вскоре услыхала голоса т. Сони, Анечки, бабушки… Кое-как поднялась, стала будить Женю, но… он просыпался, отвечал мне и тут же снова засыпал. Вскоре зашла В. С. и сказала, что пора вставать. Она и разбудила Женю. Что было вечером — не помню. Голова была тяжелая. Немного было жутко при мысли о том, что должно произойти.
Поздно все разошлись. Мы еще долго возились, пока В. С. вывозила свою кровать из нашей комнаты, чтобы оставить нас одних… Я мылась на ночь, затем Женя. Я первая легла в постель в ночной сорочке и со страхом ждала Ж. Не могла ни на что решиться, не знала, что делать. Пришел Ж., закрыл дверь, потушил свет, открыл окно и стал ложиться в трусах, стараясь скрыть свою нерешительность и свое смущение. Тогда я решилась и велела, чтобы он совершенно разделся. Он обернулся ко мне (сидел на кровати) с вопросом: «а ты?» Я ответила, что тоже разденусь. Пусть уж сразу пропадет этот стыд. Когда он разделся, я разрешила ему снять свою сорочку. Мы оба лежали раздетые, прижавшись… Когда это случилось, было безумно больно…
На следующий день я была совершенно разбита, с трудом ходила от боли…
Опять были гости, но я уже не пила и даже не могла смотреть на выпивку. А Ж. много пил. Меня это даже тревожило, т. к. я боялась, что он будет пьян. Я же ненавижу пьяных мужчин; пьяные поцелуи и объятия мне омерзительны. Но он успокаивал меня, что знает свою норму…
В общем, все дни, что мы были вместе, мы безумно уставали, т. к. с утра и до поздней ночи были люди, ежедневно мы были приглашены на обед к одним и на ужин — к другим. Из-за этого мы даже не успели хорошенько наговориться друг с другом. Только ночью, в постели мы могли это сделать, но мы предпочитали объятия и поцелуи, а после этого Ж. слишком скоро хотел меня. Утомленные, мы быстро засыпали. Правда, под утро мы снова просыпались, и снова… но опять засыпали, а когда утром просыпались, то слишком мало успевали поговорить, т. к. снова хотелось… да и вставать бывало пора…
Мне уже тогда было странно, и я даже поделилась об этом с Ж., что я так просто приняла это. Ведь, откровенно разговаривая с Левой, я была так искренне убеждена, что это очень стыдно. Сознавая неизбежность этого, я говорила, что днем буду стыдиться того, что было ночью, что в это время человек теряет все человеческое…
В особенности я себе не представляла, как я смогу принадлежать Жене. Ведь я его так давно знаю, еще мальчиком, так что я не смогу почувствовать в нем мужчину, для меня он останется тем же Женей. Этого я больше всего боялась.
И Ж. тоже говорит, что его беспокоило, как я это приму. Но я это приняла очень просто, как естественную и не только не позорную, а, напротив, возвышенную вещь. Отдаваясь Жене, я принадлежала ему не только физически, но и духовно. Мне хотелось как можно полнее отдаться ему, отдаться без остатка, принадлежать всецело, выражая этим всю глубину своей любви. Он ведь тоже в это время отдавался мне, всецело принадлежа мне.
В этом вся суть и высота этого.
Поэтому мне не было стыдно и я была счастлива. Я счастлива и теперь, вспоминая об этом…
Здесь мне придется ненадолго прервать чистый, звенящий Лидин голос. Я должен рассказать о двух своих трудных визитах, состоявшихся в те дни.
Первый визит был — в тюрьму.
Еще в августе, в Кронштадте, я получил письмо от школьного товарища Леськи Лейтмана, воевавшего где-то на Ленинградском фронте, в зенитной артиллерии, — письмо, в котором, между прочим, сообщалось, что в Баку что-то случилось нехорошее с Маркой Янилевским. И вот теперь, в Баку, я узнаю от Норы Зиман, что же произошло с моим лучшим школьным другом.
Марка должен был, как и все мы (за исключением «дефективных»), идти либо на фронт, либо в военное училище. Но Маркина мать, Александра Евсеевна, ни за что не хотела отпускать сына на войну: достаточно, считала она, того, что на войну отбыл военврачом ее муж, Маркин отец. Мне трудно писать об этом. Всех нас любили наши мамы. Александра же Евсеевна, да простятся мне эти жесткие слова, любила слепо, безоглядно. Она добилась, что ее муж (еще до отправки на фронт), используя свои связи с разного рода начальством, определил Марку служить в райвоенкомат. Марка считался там вольнонаемным, то есть не имел статуса военнослужащего. Он ходил в полувоенной одежде без знаков различия, в фуражке цвета хаки, но без кокарды. Не сомневаюсь, что он добросовестно выполнял свои обязанности. И вот…