Полвека любви

Вернусь, однако, к Лидиному дневнику.

Из дневника Лиды (окончание):

…Мы были очень счастливы. Днем мы старались быть друг около друга, не могли оторваться, все время уходили в другую комнату, целовались и обнимались. Я чувствовала, что с каждым днем люблю его все больше, сильнее привыкаю и привязываюсь к нему. Если в первые дни я была почти равнодушна, то постепенно я входила во вкус. Я остро чувствовала себя женщиной, и меня это радовало, делало счастливой. И Ж. был счастлив, что это он сделал меня женщиной. Как чудесна эта интимность, когда не стыдишься ничего и поверяешь друг другу самые сокровенные мысли, часто не совсем ясные даже себе самой. Да, это возможно только ночью, в постели, в темноте.

Казалось, что этому не будет конца. Но конец наступил, и как всегда — неожиданно.

Как было пусто в первые дни без него. Ж. уехал 13/X, а я — 21-го. Хоть мой день рождения мы вместе отпраздновали.

Когда у тети Фиры был обед и были все родные, а бабушка Сося принесла шампанское, которое хранилось у нее с 1902 или 03 года, со дня ее серебряной свадьбы, то меня поразил прекрасный тост, произнесенный Анечкиным Гришей в честь меня. Ведь он всегда уговаривал меня выходить замуж за Леву, шутил над тем, что у меня много женихов. А тут он расписал меня, восхищаясь моей стойкостью, энергичностью, верностью Жене и т. п. Он заявил, что Ж. должен гордиться такой женой, как я, беречь меня, любить…

Даже В. С., еще у них дома, произнесла очень искренний, задушевный тост, в котором также отмечала мою стойкость и верность, указывая на то, что я имела столько возможностей прекрасно устроить свою судьбу и тем самым выйти из безвыходного положения (с пропиской). Но я на это не пошла. И за это она меня особенно любит…

…Но как тяжело без Жени. Теперь, через 5 с лишним месяцев, мне тяжелее, чем было в первые дни после его отъезда. Мне недоставало его, но не этого. Я не успела к этому привыкнуть и не ощущала потребности. А теперь бывает, что я до безумия хочу его… Как тяжело!

Когда уже я буду вместе со своим Женей и мы сможем быть всегда вместе, не расставаясь…

Какое это будет счастье! Большего мне и не надо. Я больше ни о чем не мечтаю. Был бы он только здоров и любил меня так же, как и теперь. Тогда мы будем счастливее всех смертных. Все нам смогут только позавидовать. Но когда, когда уже это будет!.

Этими словами, записанными 17 марта 1945 года в городе Махачкале, обрывается дневник моей Лиды.

Часть четвертая ПОРККАЛА-УДД

Начинаю эту часть в трудные дни августа 2000 года. Больше недели Россия, затаив дыхание, следила за трагедией, разыгравшейся в Баренцевом море. По непонятной причине погиб, затонул подводный крейсер «Курск». Мы видели беспомощные попытки пристыковать спасательный аппарат к аварийному люку кормового отсека. Наши адмиралы гордо отказывались от иностранной помощи — и приняли ее, по указанию президента, лишь на 4-й день трагедии. Норвежские водолазы-глубоководники (каковых не оказалось на Северном флоте) управились за один день: вскрыли наружный люк, а потом и нижнюю крышку. 9-й, кормовой, отсек оказался затоплен. Это означало, что вся лодка заполнена водой и живых на ней нет. Мы видели, как невозмутимо вел себя в эти страшные дни президент, отдыхавший в Сочи.

Все то же, все то же… Советский подход, неискоренимое пренебрежительное отношение к жизни человека. Жаль железо (подводная лодка-то не простая, лучшая в мире!), а люди… Ну что — люди? Народятся еще…

Не могу спокойно писать об этом. С комком у горла, с влажными глазами вспоминаю трагедию турбоэлектрохода «Иосиф Сталин»: спасательный отряд так и не был к нему направлен. А страшная трагедия таллинского перехода? Если бы хоть на неделю раньше эвакуировали флот и защитников Таллина… А малоизвестная трагедия Моонзундского архипелага? Оставили малочисленный гарнизон, не обученные воевать инженерные батальоны на верную гибель. А за комендантом береговой обороны генерал-лейтенантом Елисеевым, подавленным бесперспективностью неравной борьбы, прислали на остров Даго самолет. И никто не спросил у вывезенного командира обороны: «Где ваше войско, генерал?» Человек растерявшийся, но не растерявший до конца понятия о чести офицера, генерал Елисеев спросил с себя сам. В 1942 году, будучи начальником морского артполигона под Ленинградом, он пустил себе пулю в висок…

Великий русский мореплаватель Иван Федорович Крузенштерн написал в свое время: «Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных».

Горькая запись. Увы, с тех далеких времен не убавилось «расточительности в рассуждении подданных». Она, как проклятие, проходит через всю историю России…

Простите, читатель, этот невольный всплеск горечи.

Я возвращаюсь к своему невыдуманному повествованию. К своей, вероятно, лебединой песне.

Мое письмо к Лиде:

  Кронштадт, 20 октября 44 г.

Моя родная, любимая!

Пишу тебе из Кронштадта. Нанну по порядку. О том, как я сел в Москве, я тебе уже писал. В Питер приехал в 9 утра. Зашел к Мишке, не застал его и отправился в у-т. Решил сперва разыскать Вальку. С трудом нашел ее… Валька ничего нового не сообщила мне, и я пошел к ректору. У него было какое-то совещание, и я вступил в переговоры с Павлой Федоровной. Она, оказывается, в курсе всех дел. Сказала, что ты включена в список, что телеграмму нашу они получили и что вызовы будут высылаться точно неизвестно когда, во всяком случае не раньше Нового года. Для верности я оставил ей твое заявление… Остается только ждать.

Теперь, Ли, слушай дальше. Зашел я вторично к Мишке, и после первых расспросов и поздравлений он сообщил мне малоприятную весть: пришло письмо от тетки Порклудовой. Понимаешь, родная? Это было как удар обухом.

И вот вчера я прибыл в К-т. Мишкино сообщение полностью подтвердилось. Просто срочно потребовался туда человек… Должность та же — секретарь редакции…

Я высылаю тебе справку, и ты требуй всюду отношения к себе как к жене офицера. Высылаю также 300 руб. Как у тебя с деньгами? Хватит до 15 ноября?..

Ли, девочка моя, ты должна крепко знать и помнить, что я всегда с тобой… что я покоя знать не буду, пока мы не будем вместе.

Горячо и крепко целую мою любимую жену.

Твой Женя.

Под «теткой Порклудовой» я замаскировал от военной цензуры полуостров Порккала-Удд. По условиям перемирия с выбитой из войны Финляндией мы вновь получили в аренду на ее территории военно-морскую базу — но на этот раз не Ханко, а другой полуостров — Порккала-Удд, чуть западнее Хельсинки.

Было, конечно, жаль, что назначен не в Ригу, как было мне обещано. Но, как говорили флотские остряки, на флотах действует железное правило: «Стой там, иди сюда».

Итак, я возвращался в Финляндию. Так, видно, угодно моей судьбе: стать, как я шутил, «дважды арендатором». Арендовал на Ханко, теперь поарендуй на Порккала-Удд. На карте Ханко выглядел сапожком, а Порккала-Удд — будто ладонью с растопыренными пальцами.

На мое место в «Огневом щите» был уже прислан другой парень. Коля Никитушкин пока еще оставался и.о. редактора, но тоже ожидал нового назначения.

А я ожидал оказии в Финляндию. На третий день я сел на пароход, идущий в Хельсинки. Тут были моряки, назначенные в новую базу, и части 55-й Мозырской стрелковой дивизии, снятой с одного из Белорусских фронтов для расквартирования в Порккала-Удд.

В письме к Лиде я писал: «Снова я пересек Финский залив, только в обратном направлении. Уже в третий раз… Первые 2 дня у меня еще был сухой паек. Потом он иссяк (ты ведь знаешь, что ничто не вечно под луной, кроме нашей любви). Счастье, что на транспорте в трюмах было много картошки и капусты. С двумя ребятами, с которыми я подружился в дороге, мы только и делали, что чистили картошку, варили ее и пустые щи. Для разнообразия, читал захваченный с собой томик Шеллера-Михайлова…»

На четвертые сутки транспорт, приняв на борт финского лоцмана, извилистым фарватером приближался к Хельсинки. С любопытством смотрел я на проплывающие слева и справа шхерные островки (живо напоминающие Ханко), на приземистые стены старинной крепости Свеаборг, на приближающиеся шпили и слитную серо-красную массу домов финской столицы.

Еще несколько суток провели на транспорте, ошвартовавшемся в тихом уголке гавани. Ожидали, что он пойдет дальше, на Порккала-Удд. Но он не пошел. В ночь на пятые сутки колонна пехотинцев 55-й дивизии двинулась в Порккала-Удд пешим порядком. Мы, группка флотских, присоединились к ним. Прошли по спящему городу, он мне казался похожим на Ленинград, только вывески и названия улиц на чужом языке напоминали, что это — заграница. Выйдя из Хельсинки, колонна потянулась по шоссе на запад, и вскоре с обеих сторон нас обступил лес. Луна, то и дела затмевавшаяся ночными облаками, висела впереди, как мигающий фонарь. И странное было чувство большой и нескончаемой дороги, ведущей неизвестно куда. А я, как номад, приговорен к постоянному кочевью. Как там у Тихонова: «Убежала с угрюмым номадом…» И еще: «…Дней кочевья принять без числа — / И в бессонную ночь на иссохшем колодце / Заметить вдруг, что молодость прошла…»

Хорошо, что с колонной шел грузовик, в который мы покидали свои «сидоры». Оно как-то легче — топай себе и топай. Однако ноги гудели от усталости, когда мы дотопали до шлагбаума Порккала-Удд. Да и еще несколько километров пришлось отмахать до поселка Киркконумми (или по-шведски Кюркслятт), где расположилось управление базой.

Миновав высоченную кирху (давшую название поселку), я нашел наконец аккуратнейший, из белых досок, домик, в котором находилась редакция базовой газеты «На страже Балтики».

Здесь меня, оказывается, уже месяц ждали как манны небесной. Редакция состояла из редактора — капитана Котовича, рыжеватого, лысоватого человека в очках средних лет, и внештатного сотрудника краснофлотца Гриши Делюкина.

Гришу я знал еще по Кронштадту — он служил в СНиСе, на радиоузле, и приносил к нам в «Огневой щит» заметки о радистах, написанные высокопарно, даже вычурно. Он был писучий, его заприметили в отделении печати Пубалта — и так началась его журналистская карьера. Я Грише обрадовался — он был чудный мальчик, розовощекий, деликатный. И Гриша был рад моему приезду — ему еще там, в Кронштадте, как он сам говорил, нравилось, как я правил его заметки, готовя их к публикации.

Котович с Делюкиным в муках выпустили два номера многотиражки, а сейчас, в 3-м номере, печатался праздничный приказ Сталина. (Я прибыл как раз 7 ноября.) Типография, расположенная в соседнем домике, была примитивная, со старой плоскопечатной машиной, склонной к поломкам, а наборщики неопытные: много желания, мало умения. Возглавлял их шебутной мужичок старшина 2-й статьи Забудский: в ответ на замечания он всегда пускался в путаное многословие.

За домом редакции начинался лес, похожий на шишкинский «Сосновый бор». Ну, словом, как на Ханко. Только не было тут ни Славки Спицына, ни Лолика Синицына. И вообще — все было по-другому.