Полвека любви

Этот город, как проклятье, Отдан ветрам на расправу, —

такими строками начал Миша Новиков поэму о Пиллау (увы, не дописанную до конца).

Тот октябрь запомнился мне остервенелыми ветрами, штормовым волнением моря и нарастающим с каждым днем волнением души. Секретарство я сдал вернувшемуся из отпуска Чайке, можно было ехать в Либаву — но шторм не выпускал корабли из гаваней Пиллау. Я все-таки решил дождаться морской оказии и договорился с капитаном одного из вспомогательных транспортных судов относительно погрузки мебели и вещей.

К концу месяца море, раскачанное штормовыми ветрами, стало успокаиваться. 25 октября я дал Лиде телеграмму: «Погрузился транспорт забрал все отплывать наверно завтра…»

Шкаф, кровать, стол, стулья, так много места занимавшие в комнате, будучи погружены в угол трюма, оказались мало заметными среди ящиков и мешков с каким-то грузом.

Транспорт дал длинный гудок. Прости-прощай, Пиллау, продутый ветром, крайний западный порт, порог страны, непременный транзитный пункт всех дождевых туч, плывущих с Балтики, с Атлантики. Прощай и ты, Камстигал, Квакенбург, — нам было хорошо в двух комнатках твоей мансарды.

Транспорт отвалил от стенки, прошел вдоль длинной линии волноломов, вышел в открытое море и принялся плавно раскачиваться на зыби.

27-го стояли под разгрузкой в Клайпеде.

Около полудня 28 октября транспорт, уставший от качки, вошел в аванпорт Либавы. Зеленая полоса берега приближалась, над ней слева высился купол церкви, справа — острый шпиль другой. Вошли в канал и, застопорив машины, медленно приблизились к одной из его стенок. На стенку полетели легости. Подхватив их, береговые люди вытянули канаты швартовов и положили их петли на массивные кнехты.

Часть шестая ЛИБАВА

Гляжу на цифры исписанных страниц — и ужасаюсь: как много! А сколько еще будет? Не знаю. Я пишу без определенного плана — просто иду по своей жизни, заново проживаю ее, и старое мое сердце по-прежнему полно любви. Знаю, ты бы сказала мне: «Ты должен это написать». Я должен написать книгу о нашей любви.

Dixi.

Знаешь, я пишу эти строки в Переделкине, в Доме творчества, который ты так любила, в который мы ездили в течение многих лет каждую зиму, да и летом тоже. Тут нет уголка, не напоминающего мне о тебе. За каждым кленом, за каждой знакомой березой чудится мне твоя фигурка. Помнишь, как на углу улиц Тренева и Павленко, возле трансформаторной будки, мы всегда останавливались и любовались золочеными куполами церкви — там, за «Неясной поляной», за купами деревьев? Теперь я останавливаюсь тут один и смотрю, смотрю влажными глазами…

Летом 1988 года, почти тринадцать лет тому назад, я привез тебя в Переделкино в последний раз. Тринадцать лет я не ездил сюда, в Дом творчества, — слишком много воспоминаний, связанных с тобой, слишком много боли.

А вот в это лето, в дождливый июнь 2001 года, я решился. Я снова в Переделкине.

Знаешь, любимая, здесь все, как было раньше. Та же зеленая благодать. То же, как мы говорили когда-то, благорастворение воздухов. И в то же время — все по-другому.

Не стану говорить о взвинченной до небес цене путевки. Ведь у нас теперь, представь себе, рынок. Но какой-то неприятный, жуликоватый (чтобы не сказать — воровской). Коттеджи на территории Дома творчества (ты помнишь их, конечно, — тот, в котором любили проводить зиму Нора Аргунова, и Новелла Матвеева со своим Иваном Киуру, и тот, в котором останавливались, приезжая в Москву, неистовый Леня Гурунц со своей Ларисой), — эти коттеджи сданы в аренду каким-то нуворишам. Они, так сказать, экстерриториальны.

Старые писательские дачи обветшали. Зато высятся среди сосен и елей роскошные виллы новых обитателей Переделкина. По тихой когда-то (помнишь, как ты ее любила?) улице Серафимовича ползут грузовики, набитые стройматериалами. Проносятся, обдавая брызгами из луж, «мерседесы», «вольво», «бээмвэшки», сверкающие джипы. Редко когда увидишь скромные «жигули»…

Знаешь, Ли, я не против рынка. Но с грустью думаю о том, что эти, новые русские, делают не Капитал, то есть возрастающую стоимость, вкладывающуюся в воспроизводство нужных населению товаров или машин, в высокие, как теперь говорят, технологии, — а Богатство. Ихнему вызывающему богатству, недвижимости, джипам — грош цена с точки зрения жизни общества и развития государства Российского…

Я бы охотно поговорил с тобой, Ли, о жгучих проблемах России и окружающего мира — ведь ты историк… ты была историком и знала, каким закономерностям подчиняется ход истории и сколько, при всем том, в ее ходе странностей, которые невозможно предвидеть…

Я невольно отвлекся. Так хочется с тобой поговорить…

Я живу сейчас в новом корпусе Дома творчества. И тогда, летом 88-го, мы были в новом корпусе, в комнате № 112. В эту комнату я и заглянуть боюсь… У меня сейчас другая комната. Но, скажу тебе, родная моя, хоть и прошли годы и годы, а все равно — здесь, в Переделкине, у меня душа не на месте…

Либава (правильно, конечно, Лиепая, так и значится на географических картах, но мы привыкли называть ее по-старому — пусть не обижаются на меня латыши) была тихим провинциальным городом с каменными и деревянными домами в два-три этажа, с одноколейной трамвайной линией, имеющей отводы-загогулины, на которых вагон дожидается встречного, а потом трамваи разъезжаются в разные стороны. В центре, на Liela iela (Большой улице) стояла монументальная кирха, а неподалеку от нее — Дом офицеров военно-морской базы.

Сама база — в северной части города, она отделена каналом, через который перекинут разводной мост. Канал заворачивает в военную гавань, где базировалась — в то время — бригада подводных лодок, знаменитая бригада, нанесшая в войну огромный урон германскому мореплаванию на Балтике, но и сама понесшая тяжелые потери. По другую сторону царства подплава дымил своими трубами судоремонтный завод Тосмаре. Военный городок утопал в зелени. Тут в бывшей православной церкви расположился Дом Флота (кино, и танцы, и матросская художественная самодеятельность музыкально шумели там, где в далеком четвертом году XX века отслужили молебен перед отплытием эскадры Рожественского в роковой поход к Цусиме. Tempora mutantur…)

Тихая, тихая Либава. Звоночки трамвайных, почти игрушечных вагонов. Высаженные вдоль улиц липы и клены как бы грозились кулаками спиленных ветвей (весной они выбросят ровные прутики новых веток). Старинный приморский парк вытянулся вдоль желтой полосы дюн, а за дюнами был пляж. Параллельно парку шла Dzintari iela — Липовая улица, застроенная деревянными коттеджами. А параллельно Dzintari чуть не во всю меридиональную длину города пролегла Uzvaras iela — улица Победы.

Вот на этой Uzvaras, в доме № 68, населенном военным людом, и выбил себе квартиру Алексей Иванович Петров, начальник нашего либавского корпункта. К нему я и заявился со своими чемоданами.