Полвека любви

Я навестил Колю Никитушкина. Дом на 1-й Мещанской, где он жил до призыва в армию, пострадал при бомбежке в 41-м, и его снесли, чтобы построить на том же Месте новый. Коля состоял в списках жильцов этого, еще не существующего, дома, а пока ютился с семьей в сарае. Да, это был каменный сарай или барак наискосок от Рижского вокзала. А в сарае — одна огромная комната, без кухни, без уборной. Тоня, жена Коли, с которой у него была давняя любовь, оказалась бойкой москвичкой с острым язычком. Трудный, почти пещерный быт не пугал ее. Она посмеивалась, когда мы с Колькой, сидя за выпивкой, перешучивались, вспоминая давнее, смешное, и Коля, похохатывая, рассказывал, что они бегают в платный туалет на Рижский вокзал и у них 30–40 рублей в месяц уходит «на просёр».

Где только мне не доводилось выпивать — в землянках, в редакционном подвале на Ханко, в каютах и кубриках кораблей, — а вот в бараке посреди Москвы я пил впервые. Но ведь главное в этом занятии — не где, а с кем. Коля Никитушкин был отличным собутыльником, и дружеский наш разговор согревал душу не хуже водки, ну а потом, конечно, Коля, прикрыв глаза и качая головой, с чувством повел любимую песнь: «Синенький скромный платочек па-адал с опущенных пле-еч…» По-прежнему он грассировал и кругло произносил «л».

Милая Ли, не тревожься, мы выпили не так уж много. Меня совершенно не шатало, когда мы с Колькой вышли из его сарая. Светила полная луна. В полусотне шагов от сарая зияла огромная залитая водой воронка, и мы с моим другом справили в нее малую нужду. Не бежать же на Рижский вокзал…

Последний экзамен — «Введение в языковедение» — принимал профессор Александр Александрович Реформатский. Студенты побаивались его. Я шел на экзамен страшно усталый, невыспавшийся. У Реформатского была рыжеватая седеющая бородка и насмешливые глаза. Он заглянул в мою зачетку, в которой стояли одни «отлично», хмыкнул и спросил, где я работаю (я был, конечно, в штатском, не в мундире же ходить студенту). Узнав, что служу на флоте, Реформатский тут же задал первый вопрос:

— Ну, вот эскадра в двадцать вымпелов — это какой вид переноса значения?

— Это синекдоха, — ответил я.

— Чем синекдоха отличается от метонимии? — последовал новый вопрос.

Так и пошло. Сейчас уже не помню все вопросы, которые задавал мне Александр Александрович. Кажется, я немного «поплавал», отвечая на вопрос о стилистических различиях синонимических пар. Помню только, что привел вычитанный из его учебника пример: лошадь (слово, заимствованное у татар) — это просто лошадь, а свой, исконный конь — стилистически окрашен («Куда ты скачешь, гордый конь…»). Вообще в учебнике Реформатского была масса запоминающихся фраз, иллюстрирующих то или иное явление языка (напр.: «Сама поймала сома», «Кенгуру делает антраша» и т. п.). С ним было интересно, с этим «дедом» с насмешливыми глазами! Скучную, казалось бы, лингвистику он умел превратить в увлекательное занятие.

Реформатский поставил мне «отлично», но предупредил, что на 2-м курсе предстоит сдавать ему курс «Современного русского языка», и «это будет посложнее, чем плавать по Балтийскому морю».

Итак, всё! Экзаменационный марафон закончен. Я получаю у Корнеевой программы и методические пособия второго курса. Я покупаю на оставшиеся деньги питательную муку и остальное из Лидиного списка.

И снова мчит меня поезд в Прибалтику…

Да, чуть не забыл: повесть Казакевича «Двое в степи», расхваленная в моей рецензии, подверглась жестокому раздолбу в центральной печати. У Сережи Цукасова, протолкнувшего мою рецензию в свою газету, произошел неприятный разговор с главным редактором.

Но Сергей не очень расстроился. Недавно он познакомился в метро с красивой девушкой Людмилой Солнцевой, начал с ней встречаться. Сережа влюбился!

Мила училась в Театральном училище им. Щепкина, собиралась стать актрисой. Сережа познакомил нас, мы в ресторане отметили их предстоящее бракосочетание. Мой отпуск кончался, и я торопился в Либаву, но вызвался приехать на свадьбу в качестве друга дома. Нам было весело.

На свадьбу я, конечно, прибыть не сумел. Милочка переехала к Сергею, воцарилась на его половине комнаты, и стали они, как в сказке, жить-поживать, добра наживать.

Все мои друзья — и школьные, и флотские — обженились. Вот и Миша Новиков, дорогой мой «Мамед», женился на белокурой голубоглазой москвичке Светлане и привез ее в Пиллау, сиречь в Балтийск. Мне доведется побывать у них в декабре того же 1948 года, когда колесо моей судьбы сделает еще один неожиданный оборот.

Дела давно минувших дней…

Стоит ли их вспоминать? Ведь, по сути, ничего хорошего не было в том году, о котором веду речь, — в сорок восьмом. В мае вспыхнула война палестинских арабов против провозглашенного на Генассамблее ООН еврейского государства с древним названием Израиль. Ближний Восток заполыхал на многие десятилетия и стал чуть не главной пороховой бочкой планеты.

А в Европе начался план Маршалла. Мы-то, Советский Союз, гордо отказались от американских миллиардов, ну как же — неуместно, негоже социалистической державе впасть в зависимость от империалистов. Чего там, управимся. Построили же могучую индустрию после разрухи Гражданской войны — восстановим и теперь, после Великой Отечественной.

А то, что коварный Запад в желтых своих газетах пишет о рабском труде в Советском Союзе, — так это вранье и клевета. Мы, советские, на голову выше ихних, придавленных гнетом капитала. И нечего преклоняться перед гнилым Западом. «Низкопоклонство» — это странное слово пошло гулять по нашим газетам. И еще пустили такое словечко: «приоритет». Да, да, не ваш Стефенсон, а наши Черепановы изобрели паровоз. И не братья Райт оторвали от земли летающий аппарат, а наш Можайский. Россия — родина всего. А не вы, западные недотёпы.

Вот только в головах живучи неверные мысли, пережитки капитализма. Так на этот счет — идеологические постановления недремлющего ЦК. Писателей одернули в 46-м, а теперь — музыкантов. Что за неправильную оперу сочинил Мурадели? «Великая дружба» — она, конечно, есть. Но нельзя же забывать, что грузины и осетины были за советскую власть, а вот чеченцы и ингуши — против. И вообще — подраспустились композиторы. Вместо напевной, плавной народной музыки — стали сочинять сплошной формализм. Например, Шостакович с Прокофьевым. От их музыки — один вред и зубы ноют. Разве можно так? Вот и погрозили им сверху руководящим пальцем: уймитесь, вы, формалисты!

Мне казались дикими, несусветными обвинения Зощенко в пошлости, Шостаковича — в формализме. Ленинградскую 7-ю симфонию Шостаковича мы слушали по радио в Кронштадте — это было потрясение! Повторяющиеся пронзительные однообразные такты — тема фашистского нашествия — как бы тонули в накатах могучей музыки, в ней и напряжение борьбы, ярость и боль, и страдания и гибель, и — непременное достижение трудной победы. Такая захватывающая музыка, рожденная блокадой! При чем тут формализм?! Да и что это за зверь нехороший — формализм? Без формы разве можно выразить содержание?

Я вспоминал далекое — комнату № 2 в общежитии, гордого, полуголодного, непреклонного Сашу Фалека, ученика Филонова. За что его выгнали из Академии художеств? За что оскорбили Зощенко? Обругали Шостаковича?

Болезненные вопросы оставались без ответа.

Так же как и запросы Лидиной мамы, отсидевшей восемь лет неизвестно за что, относительно судьбы Лидиного отца.

Ничего хорошего не было в 48-м? Как бы не так! Еще какое хорошее дело произошло летом того года. Вы не поверите: я получил квартиру!