Поля чести
Шрифт:
Праздник Всех Святых был его звездным днем. Он продавал хризантемы в горшках на кое-как сколоченном из трех досок прилавке у кладбищенских ворот. Используя своего сына Ивона, который, впрочем, не был ему сыном, в качестве подручного, Жюльен играл в делового человека. Как только набиралось у него три клиента, он принимался ходить между ними, наподобие комедийного слуги: согнувшись, то и дело поправляя большим пальцем сползавший на глаза берет, с таким видом, будто его разрывают на части и не дают вздохнуть. А сам между тем голову освежал и подсчитывал выручку, поскольку с цифрами был не в ладах. Для упрощения вычислений он все числа округлял до десятков, да так, что в иной год было выгодней купить горшок с тремя цветками, а в иной — с четырьмя. Достав из заднего кармана широченных бесформенных штанов толстый кожаный бумажник, он убирал в него деньги со сноровкой заправского барышника. Ивон довольствовался картонным подобием кошелька — коробочкой из-под
Над ним насмехались все кому не лень. Еще в школе он сделался козлом отпущения для однокашников: излюбленное развлечение у них сводилось к тому, чтобы после уроков загнать его к подножию Адской башни, сохранившейся от средневековой крепостной стены, и кидать в него камнями. На уроках, в присутствии учителя, ему предоставляли временную амнистию, зато его имя склонялось на все лады в качестве отрицательного примера. Перемены тоже проходили сносно, за исключением дождливых дней, когда каждый норовил топнуть в лужу ногой так, чтоб хорошенько забрызгать его грязью. «Адские» мучения начинались по окончании занятий — в пять, когда вся школьная ватага высыпала на улицу. Он прижимался спиной к башне и ожидал, когда в него полетят камни, вместо щита прикрываясь портфелем, который держал на уровне лица. Камни сыпались градом, приглушенно стукаясь о портфель. Он уклонялся от ударов, а в промежутках, не имея иной возможности сопротивляться, мужественно бросал оскорбления в лицо врагам. Его излюбленное ругательство — звукоподражательное диалектальное словечко — превратилось в его собственное прозвище, с которым недруги бросались на него в атаку. Иногда камень попадал в ногу, и тогда он приплясывал, как индеец. Иногда он падал в изнеможении, испуская отчаянные вопли, которые вместо сочувствия вызывали у нападавших взрыв веселья. Не находилось никого, кто бы отвел грозу от парня, ставшего для других идеальным громоотводом.
Он притягивал к себе все мыслимые и немыслимые беды. В пятнадцать лет ему уже мерещились по стенам ящерицы и прочая фантасмагорическая живность, порождаемая белой горячкой, не говоря уже о реальных крысах, бегавших у него под кроватью. Когда умер Жюльен, в его доме с земляным полом не нашлось ни одной чистой простыни. Ивон унаследовал хибару и оттого даже приосанился. Женщины на улицах его сторонились, принимая примитивное вожделение, сквозившее в его взглядах, за жуликоватость. Беднягу чурались все. Его источенное циррозом тело нашли однажды в канаве, рядом лежал велосипед — верный спутник его жизни: надо полагать, его сбила машина, довершив, таким образом, работу, начатую еще мальчишками в школе. Жандармы быстро закрыли дело, благо никто не протестовал. Видимо, все считали, что это лучший для него исход. Он умер двадцати девяти лет от роду, одинокий, как бездомная собака, — такая вот лапидарная жизнь.
В тот день, когда Жюльен принес нам золотые зубы и кольца, Ивон пришел вместе с ним. Положив находку на кухонный стол, они отступили к двери, ожидая получить что-нибудь посущественнее слов благодарности. Мама сунула им по монете: отцу — покрупнее, Ивону — мелочь на конфеты, как пояснила она сама. Они не двинулись с места, и тут мама спохватилась, что забыла главное. Она извинилась — дескать, голова не варит, — и влага, переполнявшая ее истерзанные глаза, колыхнулась, едва не брызнув через край. Жюльен в замешательстве пробормотал заранее заготовленную с непосильной для него претензией на изысканность фразу, которую следовало воспринимать как выражение соболезнования, и шагнул было к выходу. Мама его удержала: выпейте непременно. Он помялся больше для вида, мол, не хочет отнимать у нее время, но в общем-то не отказывается. А мальчику? То же, что и отцу, ему не привыкать, стаканом вина его не смутишь. Ивон мотнул прилипшим ко лбу сальным чубом так, что ясно стало: не смутишь. Мама же испуганно предложила ему мятного сиропу, которым потчевала детей. Может, попробует? Ивон покраснел и молча потупился. Не стоит беспокоиться, вмешался папаша, выпьет то же, что отец.
Так и вышло: обоим достался мятный сироп. Мама только теперь вспомнила, что в доме нет вина: в семье все пили воду, вино покупалось по торжественным случаям
для гостей.Увидев, как мама разбавляет сироп, Жюльен инстинктивно остановил ее, словно бы она портила ему вкус пастиса. Мятной воды он отродясь в рот не брал. И не взял бы, когда б не горе несчастной молодой вдовы. Он пригубил, причмокнул, сказал, что напиток недурен. Но трезвость не стала его стезей, и скончался он от цирроза печени.
Ивон копировал отца: взяв стакан, он подбоченился и широко расставил ноги в резиновых сапогах, запах которых медленно распространялся по кухне. Чтобы как-то заполнить паузу, мама похвалила могильщика за честность. Не всякий на его месте проявил бы подобную щепетильность.
Это как посмотреть. Можно, конечно, представить себе, как Жюльен в своей лачуге тайком переплавляет золото, а потом сбывает слиток местному ювелиру, то есть Реми, чей магазин соседствовал с нашим домом. Но несравненно проще было нашему землекопу-философу получить немедленно чаевые да стаканчик вина.
После его ухода находку положили на буфет среди других вещиц и бумажек, еще не нашедших своего места. Их набралась там целая гора, рушившаяся всякий раз, как кто-нибудь пытался извлечь один из составляющих ее разнородных элементов. Под грудой хлама оказалась погребена и керамическая вазочка для фруктов — произведение современного искусства, отмеченное роскошью ташизма. Единственными фруктами, которые ей довелось вместить, были несколько грецких орехов, положенных в нее в день ее водворения на буфете, — их откопали много лет спустя, когда однажды летом Джон, остановившийся у нас проездом, признался, что привык заканчивать обед горсточкой сухофруктов. Тут кто-то вспомнил про орехи, которые, вероятно, приметил во время предыдущего обвала. Раскопки подтвердили, что они по-прежнему покоятся на дне вазы, белые, чистые, простерилизованные жавелевой водой, и время им нипочем. Но затем нас постигло разочарование: сердцевина превратилась в труху, она высохла и скукожилась так, что мы почувствовали себя ворами, разграбившими древнюю гробницу и дегустирующими пищу, оставленную покойнику на предстоящий ему долгий путь.
Если требовался винт, гайка, тюбик клея, пружинка для часов, шарик, булавка, карандаш, скрепка, прокладка или махонькая отвертка для часов, которой мы также подтягивали дужки очков, достаточно было нырнуть в эту экологическую нишу в центральной части буфета и определить местоположение стеклянной не то масленки, не то салатницы, служившей одно время ванночкой для уток-мандаринок, белых с гранатовыми клювами, которые потом неизвестно почему перемерли одна за другой. В эту самую масленку-бассейн складывались всякие мелочи на случай, если кому-нибудь понадобятся. Сюда же отправились и зубы. Карьера их в качестве протезов, безусловно, закончилась, но мало ли что, вдруг еще сгодятся, ведь переделывают же охотничьи рожки в настольные лампы и коромысла в люстры.
Поначалу мы никак не могли себе представить такую чудовищную вещь у человека во рту. Челюсть напоминала орудие пытки, щипцы для вытягивания слов. Тяжелая, массивная, топорная, вся она — и зубы, и нёбо, и десны — была отлита из чистого золота. Попадись такая в археологическом раскопе, ее приписали бы скифским ювелирам или ортодонтам XVIII династии. Но то, что смотрелось бы ослепительным чудом во рту царицы Хатшепсут, доставляло малоприятные, как мы полагали, ощущения нашей златоустой бабушке.
Большая Алина, впрочем, жаловаться не любила. Несчастья обрушивались на нее одно за другим, вернее, из раза в раз повторялось одно и то же несчастье: все ее дети рождались мертвыми, кроме последнего, не чаянного уже — нашего отца, впитавшего, должно быть, с молоком матери непрочность бытия, поскольку, несмотря на могучее телосложение, прожил всего сорок лет.
Из выпавших на ее долю испытаний Алина вынесла какую-то затаенную печаль, поражавшую всех, кто был с ней знаком, и ее нежный голос только усиливал впечатление грусти. Голос был поразительный — это вам всякий подтвердит, — звук, исходивший из золотого рта, заставлял немедленно забывать об ее исполинской фигуре, которую она носила между полками и прилавками магазина, всей душой желая сделаться изящнее, подобно тем сверхделикатным людям, которым всегда кажется, что они занимают слишком много места.
Челюсть была ей под стать. Что ж тут скажешь, если она не вмещалась в масленку-корыто. Винтикам, болтикам, ластикам сразу стало тесно. Стоило только что-нибудь тронуть на буфете, как они, точно неоперившиеся птенцы, бесцеремонно вышвырнутые из гнезда пришлой кукушкой, оказывались на покрытом серым линолеумом полу кухни. С этим нужно было что-то делать. Тогда расчистили край буфета и положили тяжелый протез подпоркой к этой горе во избежание обвала.
Положили и перестали обращать на него внимание. Только беспокойные взгляды гостей напоминали нам иногда, сколь неуместна тут вставная челюсть. Потом обнаружилось, что она замечательно подходит на роль пресс-папье. Очень удобно было поместить на видное место письмо или счет и прижать массивными золотыми зубами. Мы обедали рядом за столом, и они нас нисколько не смущали.