Поляна, 2014 № 02 (8), май

Ясный перец, у нас у всех Ясной Поляны не было.

— Так заработайте! — невозмутимо вещал Подобедов.

И принялся активно воплощать эту установку в жизнь.

Потом увлекся… очевидно, срубил кучу бабок… стал устраивать международные конкурсы бальных танцев…

И когда я ему в очередной раз позвонил, его мама ответила мне, что Дима здесь больше не живет.

— А где же он… живет? — растерянно спросил я, предполагая в том числе и самое худшее.

— В Америке, — спокойно ответила Димина мама, сказала как нечто само собой разумеющееся.

Разумеется, где Диме еще жить?

Итак, судя по всему, Ясную Поляну Подобедов-таки заимел.

Однако что-то не слыхать из этой Поляны восторженных реляций о произведении на свет заявленных шедевров. Я уж не говорю о «Войне и мире». Оттуда (из Подобедовской Поляны) вообще ничего не слыхать.

Возможно, Димка в своей модели чего-то все-таки… не рассчитал?

Татьяна Кайсарова

Речь, слова… и слова прощанья

Как же катастрофически не хватает слов и как узки смысловые границы самого слова!

Недавно после прочтения одного из стихотворений замечательного современного русского поэта Андрея Ширяева, жившего в Эквадоре, вот этого стихотворения:

Тугой, прозрачный звук ладонью зажимая, приходит по ночам, касается меня пока ещё моя. Пока ещё живая в холодных языках вчерашнего огня. И думает о том, что нас не будет в мире, что мир не в нас, что нет ни мира, ни войны, и прячется лицом в распахнутом мундире, и позволяет мне не спать и видеть сны. Но в поисках любви и сна иного свойства, я падаю ничком, как спившийся монах, в кровоточащий дым ночного беспокойства, в гаданье на чужих, обманных именах. Повиснув на цепях юродства и блаженства, ищу другую речь и вижу вдалеке, как мечутся слова в пределах совершенства и говорят со мной на странном языке.

…я написала ему в личной переписке: «Андрей, мне кажется, что ты уехал так далеко для того, чтобы искать и создавать иную, не избитую, речь, которую возможно обрести, не соприкасаясь слишком близко с современной, часто примитивной, поэзией и, порождающим ее существованием?»

Он ответил мне: «Танюш, слова, сами по себе, несовершенны, пока на них говорят люди. И слишком мало каждое из слов в себя вмещает. У любого языка есть установленные им же пределы совершенства, максимум возможного. И когда понимаешь, что выйти за эти пределы не помогают никакие ухищрения — просто потому, что слова содержат меньше смыслов, чем тебе необходимо — становится тоскливо и почти физически больно. И хочется всё бросить. Было бы возможно строить стихи из молчания, я бы попробовал. У молчания неизмеримо больше значений».

Позднее, в теме наших рассуждений, я написала три стихотворения, которыми поделилась с Андреем:

Не видеть и не знать! Нырнув, коснуться дна, Укутать ум в туман — там только чаек крик… О, тёмная вода! Ты слышишь — я больна: Колеблется любовь и скуден мой язык. А та, другая речь, которой удержать Могла бы эту ночь и поцелуй мгновенный, Уже давно вольна сметать и возрождать Носителей её в иных мирах вселенной. Поговори со мной на странном языке. Не можешь, милый? Ну, тогда послушай: Любовь и наша речь, на тонком волоске, Колеблются в ночи, разъединяя души.

А чуть позже это:

Этот тающий звук, ели слышный земной колокольчик… Этот праведный ливень, каскадом летящий во мгле… Этот лес, что когда-то был листвен и ствольчат, Так прозрачен и тих, как единственный лес на земле. Помолчу. Не умею читать по губам у пространства, Не могу рассказать, что успела увидеть во сне… Бьются мысли в слова тяжело безнадежно, напрасно И трепещет душа, словно в синем бенгальском огне. Этих птиц голоса… Жаль, что птичий язык не изучен. Может, это они, так истошно, кричат нам о том, Что убоги слова, как терновника серые сучья… И теряются мысли в непознанном поле земном.

И еще:

Белее белого, при спуске вниз, Твоё великолепное молчанье, В полёте мимо синих медуниц, Вдоль белой ночи сонного сиянья. Ты начинаешься от берегов, От хищного, но меткого прицела По тайникам языческих богов, Озёрного лоснящегося тела, От музыки, качающей волну, Там, у белесой кромки мирозданья… Коснись земли и слушай тишину, Её любви безмолвное дыханье.

Андрею понравилось. Я была рада этому. Это было еще совсем недавно, в начале октября прошлого года…

А 18 октября стало известно о том, что Андрей Ширяев ушел из жизни, ему не было и сорока восьми лет. Выдающийся русский поэт покончил жизнь самоубийством.

Вот его последняя запись на Фейсбуке:

«Мне пора.

Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил — это было самое прекрасное в жизни.

Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть — личный выбор каждого.

Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование — оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора.

(улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может и увидимся».

О чем я думаю? Конечно же об Андрее…

Скорблю неимоверно. Его стихи во мне, со мной и навсегда. Плачу.

В память об Андрее хочу привести одно из любимых мной его стихотворений, завораживающее словом, слогом и смыслом, а также свое посвящение ПОЭТУ.

Андрей Ширяев

Старик

Ночная сельва дышит торжеством голодной и вибрирующей плоти. В бамбуковом, изрубленном, кривом проёме неба корчится в полёте нагая тень — и падает к земле; котёл парит в потоках над углями, и, отразив изогнутое пламя, куски лиан, кипящие в котле, подрагивают тусклыми телами. Старик рисует знаки. Белый дым тугих косиц вонзается в пространство ветвей и гнёзд, сливается с витым тяжёлым ритмом птичьего шаманства; взлетают лапы. По вискам моим когтистая стекает диадема. Из гнили амазонского эдема растут стихи, проламывая грудь, и каждое движение тотема сопровождает медленная ртуть — так серебром облитые моллюски могли бы липнуть к жестам точных рук. Он требует читать ему по-русски, и застывает, вслушиваясь в звук чужого сна. Кричит, ломает круг и, отыскав меня в словесной чаще, даёт в щербатой деревянной чаше отвар: бери и пей, слепой стрелок, щенок, поэт, сновидец, самозванец! В момент, когда я делаю глоток, он начинает танец. Такой восторг в прищуренных глазах, что кажется — коралловые змеи вот-вот проснутся в призрачных лесах его зрачков, и вздрогнут орхидеи, и будут пить белёсыми корнями густую кровь пылающих зарниц… Взмывает хор. Земля рождает птиц и стонут джунгли в оркестровой яме. Прости меня. Я слаб. Я не готов. Мне страшно. …Но старик приходит снова, садится рядом, требует стихов — доверчиво, смешно и бестолково. И я читаю до рожденья дня. А он, похоже, путает меня с другим, кто был намного раньше слова.

Посвящение А. Ширяеву

Пусть будет полночь, сельва и полет Ночных теней над дымом пепелища. Пусть терпкая тропическая пища Сожжёт гортань и окровавит рот. Я буду — точно так, как тот старик, Просить тебя смешно и бестолково: Читай, читай еще!.. Ты слышишь? — Я готова Принять строку из бездны уст твоих… О, мне бы слушать до скончанья дня, И снова слушать до исхода ночи, А ты, взрывая сны, и их пророча, Веди простую смертную меня Сквозь ад безумья по кривым дорогам, Под сводами дымящихся лиан, Ветрами, что волнуют океан… Я слушаю тебя, а слышу Бога.

Светлая память тебе, Андрюша, большой русский поэт и уникальный человек.

Олег Солдатов

Дневник писателя, или Как стать маньяком

Куда ни пойду, везде подлецы. Узнавать, брат, умею. Ты вот небось не умеешь, а я вот по маленьким черточкам узнаю. Вот по одной складочке на лбу или вокруг рта, по одному жесту или по манере сидеть или ходить узнаю, что человек — подлец. Да, да! Мошенники, подлые душонки!

А. Лосев «Театрал»