Полярные байки

Так прошла ночь. Изменялось только количество выпитого, остальное шло с завидным консервативным постоянством. Утром пришел пилот с сообщением, что пора домой лететь. Естественно, был тут же послан понятно куда, не видишь, мол, мы совещаемся. Но тут Эдик проявил находчивость и твердость. Чтобы нас выпроводить, он сказал, что там, дома, я девочек найду. Такая подлость могла ему стоить национальной разборки, но уже между немцем и евреем, но я резонно сообразил, что ведь мне приемка склада ВВ нужна, а не Эдику, так что мне эту ношу и нести. Хотя никаких таких «девочек» у меня и в помине дома не было. Но начальство женский вопрос крайне заинтересовал, и мы, к большой радости Эдика, погрузились в вертолет. Его прощальные взмахи, якобы призванные обозначить грусть от расставания с начальниками, мне лично показались фальшивыми.

Вертолет Ми-4 так устроен, что экипаж сидел высоко и происходящее в грузопассажирском отсеке не видел. В начале полета и смотреть было не на что. Мои подопечные мирно разговаривали, что в адском шуме двигателя происходило так: сначала один хватал другого за голову и орал ему на ухо, потом другой таким же манером отвечал. При этом они ожесточенно курили, что было не совсем безопасно. Прямо напротив них стояли две бочки с бензином. Пробки, как водится, закручивались неплотно, поэтому сверху бочек немного плескалось, но не разливалось, так как сверху был кант. Однако бросать или тушить сигарету на бочке было бы неправильным. Поэтому я бдительно стоял между бочками и моими милыми друзьями. Они весело переговаривались, предвкушая скорую романтику, а я еще не знал, как буду объяснять отмену обещанного адюльтера. Потом они в знак тесной дружбы решили меняться часами. Но главному инженеру часы инспектора почему-то не понравились. Он скривился, прокричал что-то неприятное и выкинул часы в такое круглое отверстие в круглом плексигласовом окошке. Часы безвозвратно улетели в тундру.

Далее началось рукоприкладство. Я не разнимал, поскольку основной своей задачей считал охрану бочек. Все те же национальные упреки они теперь выкрикивали с такой силой, что прижиматься к уху было необязательным. Услышал даже экипаж, и бортмеханик спустился по лесенке. Я жестами показал ему, что все под контролем, он без интереса посмотрел на дерущихся и успокоенный поднялся назад в пилотский отсек. Минут десять еще они поупражнялись, потом выдохлись, попили из горлышка коньяк и мирно заснули.

Я стоял около бочек, как литературный часовой, давший честное слово. Внизу проплывала тундра. Всегда трудно оторваться от ее величественного великолепия, в любое время года. Она тут не одну сотню лет живет своей жизнью, и плевать ей на нашу суету. Тысячи озер, речушки, самые разнообразные краски. Лето ей отпускается короткое, в течение дней десяти после снега все распускается с невиданной скоростью. В каждом озерце по два белых лебедя, они хорошо видны с высоты двухсот – трехсот метров. Здесь им спокойно, на сто пятьдесят километров во всех направлениях людей нет, они даже не подозревают, что где-то кипят ерундовые человеческие страсти.

Мне, тридцатилетнему в то время, тоже кое-что даже не представлялось. Например, что я на склоне лет стану «путинистом», «быдлом, верящим пропаганде Первого канала», «хомяком» или «портянкой» – не разбираюсь я точно в интернетовских терминах. Это мне сегодня объясняют экзальтированные дамы на «Эхе Москвы». По их мнению, каждый думающий прогрессивный либерал обязан уважать какую-то невиданно чудесную демократию на Украине, протестовать против присоединения Крыма, поддерживать права геев на проведение своих рекламных акций, любить Макаревича, не дожидаясь специального указа президента, о котором бард просил в открытом письме, презирать Александра Ф. Скляра и ставить в один ряд историческую фигуру Наполеона с эсэсовским холуем Бандерой.

Много чего я тогда не мог предвидеть. Из наиболее фантастического это свободная возможность поездки в Израиль. Вот так захотел – взял билет и запросто полетел. Ну и, конечно, трудно было предположить, что я добровольно вольюсь в стомиллионное тупое стадо чавкающих подачки из кормушки Путина губителей цветущей демократии соседней страны, неспособное понять высокие чувства интеллигентных критиков Кремля.

К восьмидесятому году я прочитал на папиросной бумаге много чего из Солженицина, Мастера без купюр, шесть раз прочитал «Доктора Живаго», за что меня чуть не побили, не был комсомольцем и тем более коммунистом, никогда не работал и не стремился стать чиновником, советскую власть не признавал. Правда, тайно. Уже в начале 70-х я вполне поддерживал диссидентские взгляды, а в конце этого десятилетия на случайной пьянке с высоким партийным начальством услышал такое печальное откровение: «Дождешься ты своих американцев, тебе хорошо. А нас, партийных, всех постреляют». Что у этого секретаря было в его партийной башке – непонятно. Каких таких кровожадных американцев он ожидал… Здесь важно другое: во-первых, он знал, что я не советский человек; во-вторых, не исключал, что незыблемому коммунистическому государству может наступить конец.

В отпускные месяцы в Москве я много встречался с диссидентами. Перед высылкой из СССР в квартире мужа моей сестры на маяковке жил Иосиф Бродский. Известный врач, отказник Лауфер до самого отъезда близко дружил с моим отцом. Были среди них настоящие, отважные, принципиальные и умные люди. Но вокруг было и много пены. Я даже вывел такую закономерность: если иная дама много и ярко говорит о демократии и советских безобразиях, почти наверняка у нее в кухонной раковине скопилась грязная посуда дня за четыре. Ведь там, дома, была скучная проза, а здесь, в компаниях вольнодумцев, – поэзия борьбы. Потом настоящие бойцы уехали, или погибли, или умерли от старости, а пена осталась.

Наконец показались локаторы Салехарда. Я стал будить инспектора: он жил в этом городе, можно было присесть в аэропорту. Он несколько минут не понимал, где находится, потом все вспомнил и наотрез отказался, требуя продолжения гулянки. Пролетели Обь и приземлились в Лабытнангах. Пришлось везти их к себе домой. В машине они снова поругались. Когда вышли перед домом, руки у них были заняты ясаком – так мы называли дары начальству. Поэтому они пинались и были похожи на Воробьянинова и отца Федора, боровшихся за стул. К своему ясаку – рыбе с олениной – инспектор добавил еще пару упаковок яиц.

На помощь я пригласил Гиршгорна, который своим авторитетным видом должен был сгладить мое предстоящее сообщение о том, что обещанные девицы якобы в отпуске. Расположились на кухне. Оппонентов рассадили по длиной стороне стола, лишив их возможности контактных стычек, и начали веселиться. Веселья, правда, особого не получилось. Пространные разглагольствования Гиршгорна до них не доходили, баталии продолжались, коньяк пользовался хорошим спросом. «Вот вы, евреи, вы ведь умные. Скажите, кто прав: я или этот е…ный татарин?» – вопрошал наш главный. Несмотря на лестные авансы, мы не могли понять, кто из них прав. Они тоже не могли нам ничем помочь в разрешении сакраментального вопроса, поскольку давно уже забыли первопричины. Их полемика то утихала, то вновь разгоралась с новой энергетической силой. В какой-то момент главному инженеру удалось найти совсем уж убийственный аргумент: он оскорбил инспектора чрезвычайно изысканным и витиеватым способом, в котором слово «татарин» было единственным нормативным. У того аргументы интеллектуального свойства закончились – он выхватил яйцо из своей упаковки и, подобно ниндзя с летающими шестеренками, быстро, ловко и смачно пустил это яйцо через весь стол прямо в лоб противнику. Наступила тревожная тишина. Желток вместе с осколками скорлупы плавно стекал на глаза, белок уже болтался на носу и подбородке противными соплями, уцелевший глаз бешено вращался. Когда пауза стала невыносимой, Гиршгорн голосом Левитана неспешно изрек: «Поразительно точный бросок!»

Тут пришла моя жена. И все опошлила. Ее прозвали Васса Железнова (я еще добавлял: «Из госдепа»). «Васса» – потому что твердо и непреклонно подавляла разнузданные пьянки, не говоря уж о любых попытках антисемейной деятельности, «из госдепа» – потому что наряду с «Голосом Америки» давала хоть какие-то надежды в малоперспективную эпоху застоя.

Дальнейшее происходило быстро, четко и толково. Как на балтийском фрегате, где опытный боцман и тренированная команда. Был вызван водитель и специальный парень, которому была поставлена боевая задача привезти инспектора на пристань, посадить на пароход типа «Омик», в Салехарде доставить прямо в руки жене. Главному был вызван другой парень, который должен был проводить его в соседний дом и также обязательно сдать на руки. Интересно, что оба героя даже не пикнули. Был, правда, вялый и робкий намек на некий «посошок», но тут же последовала команда «Отставить!». Мы с Гиршгорном принялись за уборку.

Межнациональная рознь была жестко и решительно пресечена.

По-моему, все эти сегодняшние «кацапы», «москали» и «укропы» из той же тридцатипятилетней истории. Только, к сожалению, причины более основательные.

Октябрь 2014 г.

Лолочка и Валентина

Они познакомились после войны в Молдавии.

Элеонора – такое слегка претенциозное по тем временам имя ей дали при рождении – была незначительно младше. Со школьных лет и до глубокой старости ее все называют Лолочка или еще короче – Лола. Ни детям, ни внукам, ни многочисленным правнукам никогда не приходило в голову звать ее как-то традиционно, типа «бабуля». Никто детей специально не учил, обращение «Лола» укреплялось автоматически, до трех-четырех лет произносилось как «Оа». Маленькая, шустрая и страшно любопытная, в конце 40-х, имея уже двоих детей, она весила меньше пятидесяти килограммов, а в начале нового века ходит на Дорогомиловский рынок за мясом для борща и бегает за старшим правнуком по огромной квартире, щипая цепкими пальцами и тыча его своими маленькими, но твердыми кулачками. Ритуал этот традиционно повторяется к удовольствию обоих каждый раз, когда правнук приходит в гости из соседнего подъезда.