«Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIХ века

Дополнительным аргументом стало то, что в нашей исторической литературе практически не уделялось внимания изучению общественных настроений в провинции 74 . А если и уделялось – в частности, в связи с анализом публичного обсуждения дворянством Крестьянской реформы, – то в основном с позиций прямолинейного и жесткого определения взглядов в категориях «либерал», «прогрессист», «консерватор», «крепостник» и т. п. Интерес к идеологическому аспекту проблемы связан еще и с тем, что идеологии, выработанные в связи с «крестьянским вопросом», определили не только характеристики, качество общественного мнения, но и практики общественной, хозяйственной, а опосредованно и политической жизни середины XIX – XX века. Думаю также, что, изучая точки зрения людей на конкретные актуальные для своего времени вопросы, можно попытаться выявить особенности процесса адаптации дворянства к новым политическим и социокультурным реалиям и, соответственно, особенности формирования новых идентичностей 75 .

74

Мухина Е. Н. «Человек толпы» // Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М., 2003. С. 21.

75

Подкрепляю собственные предположения мнением А. Я. Гуревича: «…изучение истории невозможно вести одними только методами внешнего описания. Вскрывая социальные и экономические структуры, существенно важно выявлять также и собственную точку зрения людей, которые образовывали эти структуры, действовали в них. Необходимо знать их мировосприятие, их мыслительные и эмоциональные реакции» (см.: Гуревич А. Я. Социальная история и историческая наука // Гуревич А. Я. История – нескончаемый спор. Медиевистика и скандинавистика: Статьи разных лет. М., 2005. С. 312).

Итак, сказанное выше наметило новый круг теоретико-методологических проблем, связанных уже с дисциплинарными измерениями темы. Речь идет о внутренней полидисциплинарности – внутри структуры исторической науки.

* * *

Дисциплинарное поле данной работы предварительно можно определить как историю общественной мысли и социальную историю. Структура усложняется и при горизонтальном разрезе дисциплинарного образа темы. Безусловно, речь идет об истории Украины, но в контексте истории Российской империи 76 . А вместе с тем – и о региональной истории Украины и региональной истории Российской империи. С точки зрения теоретической особые методологические поля складываются вокруг интеллектуальной, социальной, региональной истории. Их определение и способствовало формированию методологических принципов работы. Отмечу, что на такое дисциплинарное измерение темы повлияли, помимо прочего, традиции изучения и преподавания истории общественной мысли, аграрной и региональной истории, сложившиеся на историческом факультете Днепропетровского национального университета.

76

Замечу, что расхожее восприятие России как «тюрьмы народов» с особой актуализацией на ее – колониальной по своему характеру – политике по отношению к украинским землям не является, на мой взгляд, как минимум продуктивным для целей данного исследования, ориентированного на так называемую новую имперскую историю, направление, последовательно пропагандируемое «Ab Imperio». При таком подходе снимается проблема «приоритетов» (кто первый?) или «влияний» (кто от кого заимствовал?) и исследовательская энергия переносится на изучение адаптаций и рецепций (см.: Вишленкова Е. Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому». М., 2011. С. 1–12; Каменский А. Б. Подданство, лояльность, патриотизм в имперском дискурсе России XVIII в.: исследовательские проблемы. М., 2007. С. 3 и др.).

Нельзя сказать, что названные направления являются совершенно новыми для нашего историографического пространства. В частности, внимание украинских авторов к социальной истории имеет давнюю традицию, заложенную еще трудами А. М. Лазаревского, В. А. Барвинского, И. Ф. Павловского, В. А. Мякотина, А. Я. Ефименко и др. Но эти труды можно отнести скорее к так называемой «ранней социальной истории». В 20-е годы XX века были намечены пути исследования социальной истории, однако в то время она отличалась элементами социального вульгаризма, что во многом привело к отказу историков с развитым вкусом двигаться по этому пути. Теоретические поиски со стороны зарубежных социальных специалистов, начиная со школы «Анналов», если и были известны отечественным историкам, мало сказались на конкретно-исторических исследованиях в области украинистики. В то же время в рамках социально-экономической истории советские ученые, унаследовав традиции либерально-народнической историографии, продолжали с соответствующих методологических позиций анализировать структуры и процессы. Разработка же проблем опыта и деятельности людей прошлого осуществлялась в основном косвенно. При этом, как отмечал Юрген Кокка, характеризуя состояние зарубежной историографии социальной истории – историографии, для которой в 50–70-е годы XX века были характерны аналогичные подходы, – связь структур и процессов с опытом и деятельностью учитывалась не всегда 77 .

77

Кокка Ю. Социальная история между структурной и эмпирической // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 185.

Однако даже уровень изучения структур и процессов оказался не вполне удовлетворительным. Например, и по сей день мы не имеем основательной истории сословий, классов, социальных групп. Несмотря на значительный интерес к социальным низам и определенные достижения народнической и советской историографии, можно сказать, что их комплексная история еще не написана. Попутно замечу, хотя это не совсем прямо относится к данной книге, что даже казачество, невзирая на центральное место его в украинской историографии, на популярность и некоторую конъюнктурность темы в последние годы, как социальная категория разрабатывается мало. Особенно это справедливо в отношении конца XVIII – первой половины XIX века 78 , времени, которое историками, думаю, не совсем точно определяется как «втягивание казаков в имперский социум» 79 .

78

Примечательно, что Сергей Плохий, думаю, вполне справедливо подчеркивая влияние национальной парадигмы на казаковедение и выделяя плюсы и минусы, которые привнесли «существенные искривления в область казацкой истории», в качестве «поврежденных» участков назвал социальную и культурную историю (см.: Плохій С. Козакознавство без кордонів: нотатки на користь порівняльного аналізу // Український гуманітарний огляд. Київ, 2004. Вип. 10. С. 68).

79

Когут З. Російський централізм. С. 241.

Двухтомная «Iсторія селянства Української РСР» («История крестьянства Украинской ССР») 80 вряд ли соответствует современным требованиям. Определенные утешительные шаги в направлении разработки истории крестьянства начали осуществляться с 1993 года в рамках научных чтений по вопросам аграрной истории Украины и России на историческом факультете Днепропетровского университета, посвященных памяти профессора Д. П. Пойды, а впоследствии стали предприниматься и Научно-исследовательским институтом крестьянства, репрезентантом работы которого является сборник с довольно удачным названием «Український селянин». Но часть статей этого издания, так или иначе касающихся темы, носит постановочный характер, другая же – подтверждает горькую справедливость оценок В. Кравченко относительно современных исследований по социально-экономической истории Украины 81 . Даже специалисты по истории крестьянства вынуждены подчеркивать нехватку методологических новаций и констатировать почти полную незыблемость традиции в его изучении 82 .

80

Iсторія селянства Української РСР: У 2 т. Київ, 1967.

81

Кравченко В. Україна, імперія, Росія… Огляд сучасної української історіографії // Український гуманітарний огляд. Вип. 10. С. 141–142.

82

Присяжнюк Ю. Ментальність і ремесло історика. Методологічна парадигма селянознавчих студій в Україні на зламі XX–XXI ст. Черкаси, 2006. С. 48.

Не стала прорывом и новая попытка создания обобщающей истории украинского крестьянства, предпринятая академическим Институтом истории Украины. И, хотя главный редактор подчеркнул, что это актуальное издание «нисколько не похоже на предыдущее» 83 , т. е. на двухтомник 1967 года, для меня оно еще раз с очевидностью подтвердило необходимость более детальной историко-эмпирической разработки первой половины XIX века. Соответствующие разделы первого тома «Iсторії українського селянства» написаны преимущественно на основе трудов корифеев отечественной историографии, историков 50–70-х годов XX века. Авторам седьмого и начала восьмого разделов (о других разделах не берусь судить) явно не хватало новейших разработок по истории крестьянства. Не случайно специалисты отмечают, что в этом двухтомнике «главный герой» представляется так же, как и столетием ранее 84 . К тому же историография крестьянства (шире – аграрной истории) все еще остается антиантропологизованной. «Техногенность» подходов к его (ее) изучению иллюстрируется и обложкой «Українського селянина», на которой нет не только антропоморфного образа крестьянина, но и людей вообще. Традиционного крестьянина здесь представляет пара волов, современного – комбайн.

83

Смолій В. А. Передмова // Iсторія українського селянства: Нариси: У 2 т. / Під ред. В. А. Смолія. Київ, 2006. Т. 1. С. 5.

84

Яременко М. Навчатися чи не навчатися? До питання про освітні стратегії посполитих Гетьманщини у XVIII ст. та пов’язану з ними соціальну мобільність // Соціум: Альманах соціальної історії. Київ, 2008. Вип. 8. С. 218–236.

В то время как в результате дискуссий 80–90-х годов XX века, в значительной степени под влиянием многочисленных «поворотов» 85 , зарубежная социальная история поставила в центр внимания социального человека, индивида, взаимоотношения людей и не людей, в украинской историографии по вполне понятным причинам усилился интерес к традиционной политической истории, к проблемам государственного и национального возрождения, культуры. Это, в свою очередь, привело к проблемно-тематическому дисбалансу не в пользу социальной истории и к определенному отставанию на этом направлении, что вынуждены констатировать и некоторые украинские историки 86 .

85

Детальный анализ пути, пройденного социальной историей в XX – начале XXI века, уже сделан зарубежными исследователями. К тому же благодаря различным российским периодическим изданиям и альманахам – «Одиссей», «Казус», «Социальная история. Ежегодник», «THESIS» и др. – в украинское информационное пространство вошли многочисленные, в том числе и теоретические, работы зарубежных социальных историков. Известны такие попытки и в украинской историографии. Это снимает в данном случае необходимость прибегать к экскурсу в прошлое социальной истории, рассматривать изменения ее дисциплинарных очертаний.

86

См.: Заярнюк А. Iдіоми емансипації. «Визвольні» проекти і галицьке село у середині XIX століття. Київ, 2007. С. 16–17. Выявляя в украинской историографии приоритетные исследовательские направления последних десятилетий через такое «зеркало», как «Український історичний журнал», Валентина Матях насчитала в этом почтенном издании лишь шесть публикаций по социально-экономической истории Украины Средневековья и раннего Нового времени (см.: Матях В. М. Національний історичний процес за доби середньовіччя і раннього нового часу: тематична репрезентація на сторінках «Українського історичного журналу» // УIЖ. 2007. № 6. С. 72). Это характерно и для дидактической литературы, на что обратила внимание Виктория Среда: «…в наших учебниках доля политической истории занимает от 80 до 91% материала» (см.: Образ Iншого в сусідніх історіях. С. 208). Справедливости ради надо сказать, что такая ситуация характерна не только для украинской исторической науки. Анализируя изучение XIX века польскими историками 1980–2002 годов, Мацей Яновский зафиксировал, с одной стороны, отрыв польской историографии в условиях либерализации от западной теоретической мысли, а с другой – активное обращение к ранее табуированным темам и, как следствие, снижение популярности некоторых «древних» тем, в частности ослабление интереса к экономической и социальной истории (см.: Яновський М. XIX століття у дзеркалі польської історіографії (1980–2002) // УМ. 2005. № 9. С. 78, 83).

О возможностях социальной истории, неопределенности ее предмета, расширении дисциплинарного поля, междисциплинарном статусе, возникновении в ее недрах целого ряда новых научных направлений, субдисциплин, превращении в «тотальную», «всеобъемлющую» историю, о ее «отношении» с «новой культурной историей» и тому подобном написано достаточно много, что позволяет в рамках данной работы избежать детального анализа конструктивного использования научных концепций социальной истории. К тому же, начав в конце 1980-х годов знакомство с подходами в зарубежной социальной истории с работы Фернана Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» и затем внутренне эволюционируя, сейчас я уже не всегда точно могу сказать, какая из идей в тот или иной момент была для меня ведущей. И все же замечу, что достаточно устойчивым и стержневым оказалось стремление к реконструкции человеческого опыта переживания крупных структурных изменений, провозглашенное в 1980-е годы главной задачей социальной истории, т. е. исследование того, «как люди „на собственной шкуре“ испытывают тот или иной исторический опыт» 87 .

87

Соколов А. К. Социальная история: проблемы методологии и источниковедения // Проблемы источниковедения и историографии: Материалы II Научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. М., 2000. С. 83.

Подобные принципы исповедует и интеллектуальная история. Несмотря на признание туманности ее перспектив в современной Украине 88 , на отечественной почве она все же имеет свою «историю», фактически с XIX века бытуя и продолжая бытовать сейчас, на постсоветском пространстве, в рамках истории общественной мысли 89 – направления, которое «навсегда остается актуальным и одновременно сложным для исследования» 90 . Интересно, что Джордж Маколей Тревельян, характеризуя круг тематических приоритетов социальной истории 1920–1930-х годов, отнес к нему и общественную мысль 91 . Как часть социальной истории трактовал общественную мысль и А. Г. Болебрух 92 . Правда, предмет ее в советской историографии не был четко очерчен, хотя в работах по теоретическим проблемам общественной мысли много внимания уделялось сущности данного понятия, его содержательному наполнению.

88

Зашкільняк Л. Iнтелектуальна історія: спроба конвенції (деякі методологічні міркування) // Ейдос: Альманах теорії та історії історичної науки. Київ, 2005. Вип. 1. С. 35.

89

На длительную непопулярность терминов «интеллектуальная история», «история идей» в различных национальных историографиях обращал внимание Роже Шартье. Он объяснял это, с одной стороны, поздним появлением подобных терминов, что не способствовало вытеснению традиционных понятий, утвердившихся в той или иной стране для обозначения исследований интеллектуальной культуры, а с другой – терминологическими проблемами: терминологии интеллектуальной истории свойственна расплывчатость, лексическая неопределенность, что усиливается особыми способами концептуализации в каждой национальной историографии (см.: Шартье Р. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка // Новое литературное обозрение [далее – НЛО]. 2004. № 66. С. 17). Александр Дмитриев, рассматривая процесс становления «интеллектуальной истории по-русски» как отдельной субдисциплины и обращаясь к ее истории, прямо отождествляет ее с историей общественной мысли советских времен, не отрицая «реальных и вполне весомых по самому строгому научному счету достижений» последней. Показательно, что снижение уровня этой «отечественной интеллектуальной истории» начинается именно в период «полной идеологической открытости» (см.: Дмитриев А. Контекст и метод (предварительные соображения об одной становящейся исследовательской индустрии) // Там же. С. 6–16).

90

Моряков В. И. Русское просветительство второй половины XVIII века: Из истории общественно-политической мысли России. М., 1994. С. 18.

91

Савельева И. М., Полетаев А. В. История как знание о социальном мире // Социальная история: Ежегодник. 2001/02. М., 2004. С. 20.

92

Болебрух А. Г. Нариси з історії громадської самосвідомості (суспільна думка України та Росії ХI–XIX ст.). Дніпропетровськ, 2008. С. 7.

Такая же неопределенность сохраняется и по сей день. Примечательно, что в достаточно актуальном издании энциклопедии общественной мысли России XVIII – начала XX века нет даже специальной статьи, посвященной центральному понятию 93 . Не найти его и в новом «Словаре исторических терминов» 94 . Но дисциплинарная размытость истории общественной мысли имела в условиях методологической регламентации советской историографии и свои плюсы 95 – позволяла достаточно широко трактовать предметное поле дисциплины, по сути, приближая ее к тогдашним зарубежным аналогам, в частности к истории идей.

93

Общественная мысль России XVIII – начала XX века: Энциклопедия. М., 2005 [далее – ОМ]. М. А. Рахматулин в дискуссии вокруг данного издания, развернувшейся на страницах «Отечественной истории», назвал отсутствие статьи «Общественная мысль» и вообще рефлексии по этому поводу серьезным недостатком энциклопедии, который отразился и на отборе сюжетов и персоналий (см.: Обсуждаем энциклопедию «Общественная мысль России XVIII – начала XX века» (Материал подготовлен А. В. Мамонтовым) // Отечественная история [далее – ОИ]. 2006. № 4. С. 104).

94

Словарь исторических терминов. СПб., 1999.

95

И. М. Савельева и А. В. Полетаев именно идеологические ограничения советской эпохи считают фактором, который обусловил прекрасное развитие истории мысли в России (см.: Савельева И. М., Полетаев А. В. История как знание о социальном мире. С. 24).

Однако, несмотря на то что понятие «общественная мысль» аморфно, плохо поддается дефиниции, а главное раскрытию его конкретных составляющих, в языке науки оно фактически продолжает выполнять роль семантического множителя, выяснение сущности которого приводит не столько к ее прояснению, сколько к запутыванию. Вместе с тем это словосочетание прочно вошло в структуры мышления, стало своеобразным знаком-символом, частью культуры. Поэтому использование его предполагает определенную степень свободы в рамках общесмыслового уровня.