Помоги мне исполнить мечты

Ледяной дворец. Лондон постоянно пинала меня, чтобы я поднималась со льда и продолжала кататься.

— Лондон, из меня фигурист, как из коровы танцовщица! Какой смысл мне поднимать свой зад, если я все равно на него вновь падаю?

— Не утрируй! Вставай и продолжай получать удовольствие.

Как затем я кричала на весь каток, лишь бы подруга меня услышала: «Ло-о-рен! Как тормозить?!».

— Привет, — проговорил Майки, когда я открыла глаза.

Мерзкий прибор запищал чаще, ловя моё усилившееся сердцебиение.

— Привет, — вяло ответила я.

Несколько дней подряд я лежала, почти не просыпаясь, и сейчас меня вновь бросало в сон из-за усталости. Чем больше я сплю, тем больше чувствую себя разбитой и усталой.

— Давно ты здесь? — спросила я.

Майки покачал головой. Он, сидя в кресле напротив моей постели, что-то делал: его руки постоянно двигались — но я не видела что. Я спросила «Поможешь?», указывая на слабые ноги, и он помог мне сесть в кровати. Ноги сейчас я чувствовала, к тому же, они, как и руки, были полностью перебинтованными, но я знаю, что это ненадолго. Всё становилось намного хуже, и даже если не брать в расчет, что на моих ногах красовались огромные порезы, то я уже всё равно не могла самостоятельно встать на ноги: то одна нога откажет, то вторая, то обе, то слабость, от которой вообще невозможно подняться.

— Прости, что пришел не сразу. Не мог встать с кровати, — проговорил он и кисло улыбнулся.

— Прости, что не просыпалась, — парировала я.

— Просто, что не сказал тебе.

— Да. — Я кивнула. — И ты меня прости. Ты ведь всё слышал?

— Слышал.

А затем мы просто некоторое время молчали. Майки выдохнул «Готово» и подошел ко мне. Он сел на пол, у изголовья кровати, и протянул мне ладонь, в которой что-то блестело. Это была какая-то птица-оригами, сложенная из серебристой фольги, точнее говоря, смятая. Я улыбнулась.

— Спасибо.

— Смотри, — произнес Майки и, обвязав подделку тонкой ниткой, повесил мне на шею. — Это журавлик. Помнишь, легенду о тысяче журавликов? — Я кивнула. — Теперь у тебя есть один.

Я нащупала у себе на шее мой музыкальный медальон, который, пожалуй, никогда не снимала, и, сняв его с себя, вложила вещицу в ладонь русоволосого. Я сказала «Пусть эта мелодия напоминает тебе обо мне», и парень раскрыл кулон, а воздухе зазвенела мелодия, он кивнул, понимая, о чем я говорю.

Отодвинувшись в сторону, я жестом показала, чтобы Майки ложился рядом со мной. Он некоторое время отказывался, пока наконец-то не согласился. Мы лежали вместе в моей постели, глядя друг на друга, словно видим в последний раз. Когда мы оставались вдвоем, нам не нужны были слова. Когда мы оставались вдвоем, никого на свете не было счастливее.

— Ты нужна мне. — Я запускала свою руку в шевелюру Майки, которая уже была ниже подбородка.

— Я не всегда буду рядом, Майки.

— Я знаю.

Я улыбаюсь, а затем говорю то, что уже давно должна была сказать:

— Тебе лучше больше не приходить, не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. А всё будет только хуже.

Майки меняется в лице, становится более серьезным и хмурится.

— Я люблю тебя. И я не оставлю тебя, Эм.

— Ладно, — говорю я, а глаза сами собой закрываются.

— Ладно? — парень удивляется тому, насколько легко я согласилась.

— Ладно, — вторю я.

А затем вновь проваливаюсь в сон.

Сорок четыре

С каждым новым днём моя жизнь всё больше делилась на обрывки памяти. Хотя я и не уверена в том, сколько времени прошло. Неделя? Две?

Открываю глаза — вижу Майки. Моргаю — и передо мной оказывается отец. Ещё раз моргаю — мама обстригает огрызки мои волос под одну длину, теперь я похожа на мальчишку. Снова моргаю — в кресле сидит Лондон и играется с моим кроликом. Мне бы хотелось сказать этому мгновению «Эй, постой, я хочу остаться здесь! Я хочу узнать, что будет дальше!» — но я вновь моргаю и, когда темнота уходит, остаюсь одна.

Как странно осознавать, что эта страшная и пугающая пустота уже не кажется такой ужасной, каждый раз, когда я возвращалась в неё, мне казалось, будто она уже стала для меня родной. Наверное, из-за лекарств я должна была засыпать как и разумом, так и телом, но по какой-то странной причине так происходило не всегда. Когда я закрываю глаза, то оказываюсь в собственном мирке, где нет ни времени, ни боли. И тогда мне остается только лишь анализировать своё прошлое.

Во всех моих воспоминаниях с братом присутствует и старшая сестра, только последняя предпочитала оставаться чуть поодаль от нас двоих, чтобы дать нам насладиться обществом друг друга. Раньше я не понимала этого, но теперь понимаю: сестра всегда была такой, заботливой и ненавязчивой, предпочитавшей наблюдать за картиной со стороны, а не принимать в ней непосредственное участие. Она начинала действовать, только если видела, что её помощь или вмешательство здесь точно необходимо.

Я и Том на берегу моря. Мы пускаем блинчики по воде. Кристи сидит на песке и, сделав из ладони козырек, чтобы солнце не так ослепляло глаза, наблюдала за нами. Позже мы втроём лепили огромный замок из песка. Я помню, как я пронзительно кричала, когда — после шторма в море — к берегу волнами принесло сотни прозрачных медуз, которые в зелено-голубоватых водах отливали голубизной. Я бегала вдоль берега в своих уже намокших кедах и вскликивала от радости «Смотрите! Смотрите!». Это было десять лет назад.

По воскресениям у нас была китайская еда, а также просмотр какого-либо фильма в кругу семьи. Обычно мы садились на пол, вытягивая ноги вперед, и постоянно яро обсуждали то, что творилось на экране телевизора — это только позже, повзрослев, я перестала любить разговоры во время просмотра чего-либо.

— Ты проснулась? — спрашивает Кристи.

— Очевидно, — произношу я.

Моё тело настолько затекло, что я еле-еле заставляю себя сесть в кровати. Черт, интересно, сколько же я спала. Мерзкий прибор все также пищит в такт моему сердцебиению. Из руки торчит трубка, присоединенная к катетеру, по которой в мой организм поступает и снотворное, и морфин. Я настолько вялая, что почти ничего не воспринимаю, но я знаю, если не буду принимать успокоительные средства, вновь превращусь в монстра, крушащего все вокруг.

Сестра возвращается в мою комнату с губкой и небольшим тазиком, она помогает мне избавиться от трубки, связывающей меня и капельницу, правда, лишь на время, затем помогает мне положить под себя ноги, чтобы я могла нормально сидеть, стаскивает с меня потную огромную майку и начинает обтирать влажной губкой.

Только сейчас я заметила, что у меня на руках уже нет бинтов, на коже остались лишь шрамы от только-только заживших ран. С ногами другая история — они, конечно, тоже теперь без бинтов, но лишь потому, чтобы раны могли быстрее затянуться. На моих ногах красуются жирные полосы йода и мазей, а также едва заметные белые нити — результат старания врачей.

После того, как сестра обтерла меня, она позвала отца, чтобы он помог мне немного разминуться. Это была моя инициатива, конечно же. Папа перекинул мою руку себе через голову, а я постаралась сделать хоть малюсенький шаг навстречу жизни, краскам и свободе. Но, к сожалению, мои ноги дрожали и подкашивались, я никак не могла на них устоять. И тогда я поняла — это конец, мне теперь больше не походить на своих двоих, я больше не смогу смотреть на мир с высоты собственного роста в одиночку. Я теперь лишь обуза для всех вокруг.