Помоги мне исполнить мечты

— Зачем мне лгать? — Она удивилась. — От тебя не было вестей две недели, и тут ты заявляешься, как ни в чем не бывало. Откуда тебе знать, правду я говорю или нет?

— От Майки тоже не было вестей, — упрямилась я.

— Я тебе говорю: болеет он! — грубо ответила Фо.

— Можно мне с ним поговорить? — Настаиваю.

— Пожалуйста, только учти, он спит. — Девушка отошла в сторону, уступая мне дорогу.

Я поднялась на второй этаж и повернула налево. Первая комната справа. Я стучусь. Тихо. Тогда приоткрываю дверь и тихонько захожу в комнату. Майки лежит на кровати, закутавшись в одело. Его грудь тихонько приподнимается и опускается, он сопит. На столе стоит стакан с водой, еда и упаковки лекарств. Нет, Фо не лгала, он правда болеет. Тогда ясно, почему он тоже не мог навестить меня…

— Убедилась? — спросила брюнетка, когда я закрыла за собой дверь. Я кивнула. — Тогда можешь идти. — И я молча стала спускаться вниз.

Домой мне нельзя идти, пока нельзя. Шагая по улице, где люди даже не замечали меня, мне становилось еще более одиноко. Я пинала ногами камушки, которые попадались мне на пути, от чего мои кеды еще больше пачкались — недавно был дождь, и на улице ужасная грязь.

Доктор сказал, что из-за того, что опухоль поразила правое полушарие, у меня могут быть проблемы с общением, да с самим социумом в целом. Я только начала привыкать к людям, и вот они снова покидают меня. Лондон, Майки… Они не виноваты, но это мысль все равно не радует меня.

Зайдя в телефонную будку, я облокотилась об ее стенки и села. Положив голову на колени и обхватив их руками, я старалась не расплакаться. Не стоит, Эмили, ты чего. Вот выздоровеют они и помогут мне, как бы плохо мне не было сейчас. Стоит всего немного потерпеть. Я стала искать монетки в карманах и нашла несколько центов, вставила их и набрала знакомый номер.

— Абонент не отвечает, — говорит оператор, — продолжать набирать?

— Да.

Гудки, гудки, гудки. Снова те же слова, и я снова отвечаю «Да». На четвертый раз кто-то снимает трубку.

— Ив! — восклицаю я. — Ив, как же я соскучилась.

— Извините, но у телефона не Ив, а её мама, — звучит женский голос.

— Что? — Я в смятении. — Это Эмили, её подруга.

— А-а-а, Эмили, добрый день, — произносит мама Ив.

— Здравствуйте, а можно позвать Ив?

— Эмили… — Она вздыхает, и это слышно в трубке. — Мы в больнице.

— Что?! — Меня словно ударяют в самое сердце.

— Все плохо, Эмили. Приходи, пока еще есть время.

— Я уже в пути, — выкрикиваю.

Вылетаю из кабинки, неся в руке рюкзак, и очень быстро, как никогда, бегу на остановку. «Слишком долго, — думаю я, когда увидела расписание». Выбегаю к краю тротуара и начинаю голосовать, авось подвезет кто-то. И я не ошиблась. Рядом со мной остановилась машина, в которой находился мужчина средних лет и еще один — пожилой. Вероятно, это отец и сын.

— Можете меня до городской больницы довезти? — Мужчины переглядываются между собой. — Пожалуйста, мне очень срочно нужно туда попасть, моя подруга умирает! — Пожилой что-то сказал своему сыну, и тот открыл дверь.

— Присаживайся. Мы постараемся поскорее туда попасть, — сказал водитель.

— Спасибо, огромное спасибо! — Закидываю рюкзак внутрь и сама залезаю на задние сидения. Хорошо, что есть еще добрые люди на свете.

Я спешу, Ив. Дождись меня, пожалуйста.

Двадцать восемь

Говорят, что когда человек на грани, когда у него остаются последние минуты жизни, перед его глазами проносится вся его жизнь. Я думаю, что это возможно. В моей голове проносятся тысячи образов — воспоминаний о прошлом, но я еще не умираю, хотя чувствую, как внутри груди что-то с огромной силой давит на меня. Смерть близко, но не моя, наверное, поэтому-то меня и мучают все эти отрывки из жизни.

Вспоминая о прошлом, я думаю о Томе. В детстве он частенько играл со мной и Кристи, постоянно проявлял заботу и любовь. Но так как я была младше Кристи, забавы брата радовали меня больше. Мне кажется, Том и любил меня больше, хотя у него с Кристи было много общего, ведь у них всего лишь в три года разница; у меня с Кристи — четыре, а с Томом — семь.

Уткнувшись лбом в стекло, я все вспоминала. Мы с братом постоянно играли в прятки и салочки, а с Кристи мы любили читать различные книги. Том учил меня кататься на велосипеде и приводил домой, когда я разбивала коленки. Помню, он доставал из аптечки зеленку и неуклюже пытался её открыть, а открыв, запачкал руки; дуя на мои ранки и приговаривая детские скороговорки, он аккуратно мазал мои коленки, а я морщилась и взвизгивала от боли. Тогда приходила Кристи, садилась рядом и говорила успокаивающие слова, стирая с моих щек слезы. И в конце они оба обнимали меня.

Затем это воспоминание сменяется следующим: папа, схватив меня под мышки, поднимает вверх в воздух, подбрасывает, и на мгновение мне кажется, что я лечу, расставив руки в стороны; сильные руки отца вновь ловят меня, и, прижимая к своей груди, он начинает щекотать меня. Мне пять, и я безумно смеюсь от счастья.

О, я запомнила, как в первый раз пошла в школу, как за одну руку меня держал отец, а за другую — мать; впереди шли старшие в семье дети, и я, безусловно, знаю, как родители были горды своими отпрысками. Помню прощальные речи, когда Том и Кристи заканчивали школу. Тому как прилежному ученику и капитану футбольной команды была представлена возможность сказать речь за всех. Мне было одиннадцать, и я тогда еще не понимала всю глубину его слов. А вот заключительная речь Кристи меня очень тронула, сама же сестра расплакалась, читая её; а еще она плакала, прощаясь с учителями и своими друзьями; родители тоже не смогли сдержать эмоций, а мы с Томом, улыбаясь, смотрели на всю эту картину. В то лето, когда мне было четырнадцать, брат был еще жив. Но к концу июля… Одним словом, наша счастливая жизнь была закончена. И я осталась одна.

Помню, как некогда черные волосы отца покрылись легкими перышками седины, хотя ему всего-то было сорок семь лет — в самом расцвете сил. А глаза матери покрылись прозрачной пеленой боли, лицо — глубокими морщинами. И порой её состояние напоминало кататонический приступ: глаза становились круглыми то ли от испуга, то ли от горя, лицо было бесстрастным, и она, не двигаясь, смотрела в одну точку — настолько могла обезуметь от горя. Иногда же она была похожа на сумасшедшую женщину: постоянно что-то нашептывала себе, смотрела часами на фотографии Тома, проговаривая эпитафию снова и снова, снедаемая внутренней болью и поглощенная ею настолько сильно, что совершенно не замечала никого и ничего вокруг себя, сколько бы я ни пыталась привести её в чувства. Хотя нет, она была больше похожа на слишком молодую старушку в сорок пять лет; и где-то в боку, чуть-чуть левее виска, у неё тоже легонько прокрадывалась седина.

И только осознание собственной вины по отношению ко мне, понимание, что это их ошибка, привели родителей в чувства. Хотя это не их вина — не напрямую, но отчасти.

В груди все неприятно кололо от нахлынувших под конец воспоминаний. Мне, если честно, захотелось немного поныть, выплеснуть эмоции, но я подумала, что это еще не самое худшее — впереди ждут еще более сильные испытания. Да и к тому же, вряд ли те добрые люди, которые согласились подвезти меня до центрального мемориала, смогли бы меня понять. Моё сердце вновь упало, когда я вспомнила об Ив.

— Думаешь, жизнь специально преподносит тебе испытания, да? — мысленно я спросила сама себя.

— О нет, жизнь и есть испытание, — ответил мой внутренний голос.

А теперь мои родители, которые кое-как оправились от потери после стольких лет горя, (Мама стала вновь улыбаться. И от неё снова приятно веяло запахом мускуса и ванили — её любимыми духами. А руки её так сладко пахли свежей выпечкой. Папа же вновь устроился на работу и постоянно хлопотал по дому, ища, что же можно еще починить или же отремонтировать.) снова должны столкнуться с тем же горем — с горечью потери.