Помощник. Книга о Паланке

Воленту во что бы то ни стало нужно было взять реванш и восстановить свою репутацию в Паланке.

Речан выпил черный кофе, приласкал собаку и начал рассказывать, что вчера слышал по радио о процессе в Нюрнберге, где Трибунал народов готовился вынести приговор главарям Третьего рейха. Приказчик слушал молча, потягивая кофе из жестяной кружки, щурил глаза, красные от недосыпа и дыма, и только покорно, но безучастно кивал мастеру после каждого слова. От его былой самоуверенности не осталось следа.

— Ну ладно, пойду открывать… — сказал Речан. — Ученик, когда придет, пусть приберется и вымоет пол… Подготовьте бойню и инструменты, после обеда возьмемся за дело. А если у тебя останется время, поучи немного мальчика. Я не стану выкладывать на прилавок все, у меня рука растянута… оставлю в холодильнике ту большую ляжку. Загляните ко мне около восьми, если будет много народу, приволочешь ее, хорошо? Людям всегда по душе, когда подносят новое мясо, тогда они знают, что мы выдаем им все, что у нас есть. Идет?

Волент кивнул и сказал грубым, прокуренным голосом:

— Конечно, мештерко, все будет сделано, как вы сказали.

Около восьми в магазин заглянул ученик Цыги, с важным видом покрутился в дверях, рассмотрел людей, явно показывая, что он считает их про себя и делит между ними мясо, которое еще оставалось на крюках за спиной мастера, и исчез. Вскоре Речан услышал в коридоре за стеной грохот, ему даже показалось, что Волент дернул ручку металлической двери, через которую входили из дома в лавку, потом Волент словно бы вышел из коридора, и все затихло. Речан уже собрался сам идти за мясом в холодильник, как вдруг на улице раздался смех, а потом истошный крик. Речан узнал голос своего соседа, дамского парикмахера Имриха Шютё. Они уже давно не жили в согласии. Из-за Волента. С тех пор как работы у того стало не слишком много, он иной раз со скуки подставлял к забору сада лестницу и заглядывал с соседский сад. Ожидая парикмахера, клиентки Шютё коротали время, прогуливаясь среди клумб или сидя в беседке. В летнюю жару в чисто дамском обществе им хотелось немного обнажиться, поэтому подглядыванье Волента не слишком им нравилось. Они жаловались парикмахеру, и он уже не раз приходил к мяснику с претензией.

Речан вытер руки о фартук и собрался выйти посмотреть, что там случилось. Покупатели тоже выбежали из лавки, и все просто лопались от смеха. Однако не успел Речан выйти, как в лавку торопливо протиснулся Волент с говяжьей ляжкой на плече. Казалось, он спасается от преследования. Речан поскорее вышел на крыльцо, словно испугался, что в дверях на него налетит преследователь Волента. Если бы не сознание собственного достоинства, он, выходя, прикрыл бы лицо ладонями.

Перед входом в парикмахерскую стоял господин Шютё, размахивал руками и кричал. Заметив мясника, он подпрыгнул и подбежал к нему с таким злобным видом, что, наверное, никто не сомневался, что он сейчас набросится на соседа. Речан тоже еще никогда не видел его таким взбешенным, поэтому предусмотрительно остановился и немного расставил ноги, готовясь к отпору. Парикмахер подбежал к нему вплотную и заорал, что этого он Ланчаричу ни за что не спустит! Он его уничтожит! Подумать только, этот нахал своими вульгарными выходками пугает клиенток и компрометирует его самого. Он этого так не оставит, нет, если Речан не может справиться со своим приказчиком, то закон и жандармы сделают это за него, если тому мало одной отсидки, ему будет обеспечена другая.

Речан молча слушал угрозы черноволосого толстячка парикмахера с холеной белой кожей и в белом халатике с оттопыренными карманами и предпочитал не возражать — в конце концов, он даже не знал, что произошло. Он не осмеливался спрашивать его об этом, считая, что вызовет новый взрыв негодования. Парикмахер все не мог успокоиться, размахивал у Речана перед носом коротенькими ручками, распространяя запахи духов и кремов, вертел головой, топал ногами, скалил длинные зубы и настолько не мог справиться с напором слов, что просто давился ими. Временами он задыхался, делал движение ножкой, словно уже готовился к отступлению, и беспомощно прикладывал руку к своим вытаращенным черным глазам, так что мяснику было искренне его жаль. Они слезились, были печальными и, несмотря на всю злость, умными и человечными.

Волент вел себя по отношению к парикмахеру нагло, он невзлюбил этого обычно кроткого, всегда педантично одетого человека. Сегодня, как оказалось, Волент не мог попасть из коридора в лавку. Металлическую дверь заело. Иногда с ней такое случалось, но обычно достаточно было дать ей пинка — и все в порядке, но сегодня ему этого делать не захотелось. Волент не стал стучать, чтобы Речан открыл ему. Да он и с дверью-то устроил инсценировку. Просто ему вдруг загорелось чего-то натворить, обратить на себя внимание, устроить какой-то спектакль. Он всегда был немножко актером, и, если видел много народа, ему хотелось показать себя. Вот и теперь у него мелькнула, как ему казалось, блестящая идея. Он поднял говяжью ляжку на плечо и вышел на улицу. Запер ворота и, потоптавшись, спутал направление (он сделал это по всем правилам, будто случайно) — ввалился с говяжьей ляжкой в парикмахерскую, вызвав там настоящий ужас. Повертевшись всласть среди пришедших в панику дам, он покинул салон. Женщины долго не могли опомниться, высыпали вслед за парикмахером на улицу все, кроме двух, которые сушили волосы под колпаками. Одна из них, правда, тоже вскочила, но провода не отпустили ее далеко, она зашипела от боли и плюхнулась обратно в кресло.

Этот хулиган совершенно нарушил жизнь салона. Он его осквернил! Махал кусищем сырого мяса среди цветов и ароматов. Орал, топал сапожищами. Неслыханно! Он разрушил всю утонченность связей между ним (Шютё был, как он утверждал, потомком некоего француза, который забрел сюда лет сто тому назад) и его клиентками, лучшими дамами города, чувствительными и нежными душами, которые в жизни своей никогда не видели так близко от себя сырого мяса. Они сидели там, убаюканные чуткими пальцами парикмахера, тихо лелея свои утонченные мечты, приятно усыпляемые атмосферой этого салона красоты, красоты, и только красоты, да, и, наверное, любовались через окно витрины утренним солнышком — вдруг вбегает этот хам, негодяй, мужик, пропахший кровью, коровами и свиньями, луком, чесноком… и… и втаскивает на плече кровавую кость, огромную говяжью ляжку! Возмущенные такой мерзостью, дамы тоже кричали на мясника. Этого, дескать, так не оставят их супруги, отцы, друзья дома, нет, ни за что не оставят!

Когда Речану удалось успокоить парикмахера и публику, он вернулся к своей работе, продолжая быть со всеми приветливым, словно ничего не произошло. После обеда Волент извинился перед мастером, сделав вид, что все это его огорчает, но тут же начал потешаться над тем, как он всполошил в парикмахерской этих баб. Он радовался, что в Паланке снова о нем заговорят: «Слышали, Волент отчебучил! Честное слово, его ничто не изменит… Этому все нипочем! Настоящий паланкский гентеш! Ему и море по колено! Ну, скажу я вам, хорошенький он устроил спектакль, когда вбежал в салон с говяжьей ляжкой на плече! Вот это гусь, никто с ним не сладит: ни суд, ни жандармы».

Больше в это лето глупостей он не выкидывал. Речан даже удивлялся такой перемене. Но как только вернулась жена хозяина, поминай как звали его покорность, тоску и желание ладить. От них не осталось и следа.

Все началось сызнова.

— Не чавкай! — сказала она с отвращением.

Он перестал жевать, и за столом воцарилась напряженная тишина; вдруг в коридорчике раздался звонок. Это подал голос телефон, непонятный ящичек из красного дерева, который появился на стене вскоре после возвращения женщин. Речан избегал его, считая барской выдумкой, забавой, и ни разу к нему не прикоснулся, сколько бы тот ни трезвонил. Звонок у телефона был требовательный, Речану всегда чудилось в нем что-то зловещее, вроде вести о пожаре, наводнении, но, как бы у него ни замирало сердце, как бы звонок ни волновал его, трубку Речан не брал, предпочитая уходить в сад или наверх, в свое кресло. Он с удовольствием испортил бы телефон, но уважение к творению рук человеческих не позволяло ему этого сделать. У него в голове не укладывалось, как это могут люди разговаривать, не видя друг друга. Сам он, ему казалось, не смог бы разговаривать без прямого контакта с говорящим.

Жена встала и ушла. Он слышал ее голос:

— Ал-л-л-ооо! Извините, кого? А! Привет! Привет, привет, дорогая… а я подумала, что это опять почта… Что слышно? Да? Подумать! Да… да… Ну конечно, конечно, дорогая, как мы договорились… Хорошо, Трудика, конечно…

Звонила Гертруда, жена Винтиера Люборецкого, оптового торговца скобяным товаром, с которой они часто перезванивались. Речан обрадовался, что хотя бы на минуту избавится от грубых нападок жены. Он не торопился доесть и уйти, это означало бы бегство, что нельзя было допустить. Но окрик его ошеломил.

Жена разговаривала с приятельницей обиняками. Даже вроде бы заговорщически, так что он невольно начал прислушиваться. Но ничего не понял. Сейчас жена уже привыкла к телефону и разговаривала тише, не то что раньше, когда она буквально орала, считая, наверно, что должна силой голоса протолкнуть слова через тонкий провод, а то они не попадут к месту назначения, потерявшись где-нибудь за ближайшим углом.

Речанова и Люборецка познакомились в поезде. Жена оптовика возвращалась с Татр, Речанова с дочерью ехали из родной деревни. (Им долго не хотелось уезжать оттуда, хотя Речан уже дважды высылал им по телеграфу большую сумму денег, которую они растратили на всякие развлечения.) При посадке на поезд, идущий в Паланк, они заметили на платформе молодую разодетую даму. Обе, мать и дочь, решили, что она возвращается с моря, может, даже из Франции, где, наверное, носят такие огромные летние шляпы, темные очки и прекрасные воздушные платья с большим декольте. Женщину эту они знали в лицо, знали и кто она, только еще не успели с ней познакомиться. Люборецка стояла у вагона с незнакомым им молодым человеком в спортивном костюме, в шапочке с козырьком и с мотоциклетными очками и, не стесняясь присутствия нескольких паланчан на платформе и в поезде, держала себя с молодым человеком весьма интимно. Позже она без всякого смущения подсела к Речановой и ее дочке, назвала их «милые паланчанки» и, как ни в чем не бывало, завела веселый разговор. Такая непосредственность поначалу шокирует, но вскоре к ней привыкают, считая знаком особого расположения к собственной персоне. Именно так случилось с Речановой и ее дочкой. Девушка поначалу обрадовалась обществу Люборецкой даже больше, чем мать, потому что в поезде отношения у них с матерью стали напряженными. Дочь еще до отъезда начала догадываться, что в матери происходит какая-то недобрая перемена, поездка утвердила ее в этом мнении, в особенности после того, как мать несколько раз уезжала в Баньску Быстрицу без нее и возвращалась только на следующий день, никак не объясняя своего поведения.