Помощник. Книга о Паланке

Речан обстоятельно скрутил сигарету и положил ее в тяжелую стеклянную пепельницу на оцинкованной мойке, закрыл окно и повесил на его латунную формованную ручку широкий короткий ремень. Давно отработанным движением выправил на нем бритву, вырвал из макушки волос, рассек его бритвой и улыбнулся: сделано хорошо, можно было бриться. Из бака в плите набрал в алюминиевую миску горячей воды, поставил ее на стол, закурил и крепко затянулся: начиналась неторопливая, но важная работа.

Он как раз намыливал лицо, философски глядя в большое зеркало, поставленное на стол, когда женщины вошли в переднюю, чтобы обуться, надеть шляпы, перчатки и постоять перед зеркалом. Разговор их выдавал волнение, они говорили о чем-то. Упоминая богослужение, церковь, куда спешили попасть пораньше, чтобы занять места в первых рядах скамей с правой стороны. В Паланке не было принято сидеть в церкви на арендованных местах, их занимали здесь по принципу: чей черед, тот берет, хотя более зажиточные и уважаемые паланчане, если они заботились о чести своего имени, — а ведь это было важно каждому, — старались сидеть на проповеди по возможности ближе к алтарю. Наши дамы, конечно, принадлежали к числу уважаемых, состоятельных и именно поэтому достопочтенных паланчанок. И каждое воскресенье имели возможность напомнить миру об этом. Правда, для этого надо было появиться в церкви одними из первых, потому что большинство женщин проявляло такое же усердие. До среды они обычно обсуждали события минувшего воскресенья, а во второй половине недели занимались прогнозами. Это у них был своего рода «футбол», здесь формировалось их критическое мышление.

Речану торопиться было некуда — он-то стоял всегда около входа, хотя горячо молился. А пел он так, словно жаловался. Слуха у него не было, он скорее кричал, чтобы быть услышанным, так как рядом с ним всегда было пустое пространство. Его приготовления к обедне состояли из бритья, стрижки торчащих из ноздрей волос, чистки праздничных сапог и старого, еще свадебного, костюма.

Женщины вышли на ступеньки, ведущие в сад, их высокие голоса на минуту перестали быть слышны, но, как только они вынырнули из-за угла, он снова услышал их щебетанье и звук шагов по бетонированной дорожке. Они спешили, стремясь сесть у священника на виду. Многие прихожанки, особенно католички, сходили по нему с ума. Евангелистов в городе было гораздо меньше, здешняя кирка была полна только благодаря многочисленным кальвинистским общинам окрестных деревень, но вместе со своим пастором, как убеждали они себя, они значили для Паданка куда больше. У их пастора была славная фамилия генерала, похороненного в мавзолее на горе Брадло [55] , к которому люди питали безграничное уважение, ведь он был их Икаром, признанным миром, у пастора к тому же был ангельский голос, остроумные проповеди и импозантная фигура. Это все имело особое воздействие на послевоенных паланчан, и не только на них. Во внеслужебное время он был хорошим волейболистом и пловцом — словом, спортсмен. На курорт он приезжал на огромном американском мотоцикле марки «Индиана» с гигантским рулем, что вызывало нарекания, хотя и не столь категорические, ведь он был рослым, крепким, а у таких мужчин должно быть какое-то экстравагантное хобби. Может, его не любили видеть на этом мощном мотоцикле, боясь как бы он не разбился.

55

В мавзолее на горе Брадло в западной Словакии был похоронен генерал Милан Растислав Штефаник (1880–1919), министр авиации в первом чехословацком правительстве. Погиб в авиационной катастрофе. Его имя было окружено романтическим ореолом.

Пастор был холостой, женщин избегал, и поэтому Вацкова, жена возчика, развозившего по улицам вокруг парка содовую и минеральную воду, заявила, что такой «уж если полюбит — так полюбит, а если разочаруется — так до конца». Все решили, что так оно и есть. И многие женщины домогались его, но повезло только стройной дочери владельца гостиницы из Зволена. Она была красивой альбиноской — вся белая, как алебастр, и вскорости разбилась вместе с ним на том проклятом мотоцикле. Случилось это через день после их помолвки, на крутом повороте перед въездом на курорт, но все утверждали, что произошло все на прямой дороге, что их будто бы сдуло с мотоцикла. Никого почему-то не устраивало, что причиной этой трагедии было масляное пятно, на котором забуксовал мотоцикл.

Аварии были в те времена явлением редкостным, поэтому смерть жениха и невесты взволновала весь край. Их объявили посмертно самой красивой и самой влюбленной парой во всей округе, на похороны пришла масса народу, молодого и старого, и все без исключения уверяли, что хоронят вместе с погибшими часть своего сердца — до того им тяжело случившееся. Не было человека, который не выразил бы готовности поклясться, что это была чистая и невинная пара, и не пожелал бы ей райского блаженства, и даже отдельной тучки, синей и чистой, как очи, а также любви и охраны Всевышнего, белых ангельских одежд, светлых длинных кудрей и золотых крыльев.

При этом кляли-проклинали все на свете машины — мотоциклы, автомобили, — словно предчувствуя, сколько предстоит из-за них мучений.

Мясник перестал бриться, оторвал глаза от зеркала, облокотился о спинку стула, руку с бритвой положил на край стола и, слегка ссутулившись, ждал, когда женщины пройдут под окном кухни, словно сегодня он был особенно заинтересован в их уходе. Как только в окне мелькнули их шляпы, он улыбнулся, спокойно наклонился над зеркалом и продолжил бритье. Потом умылся, протер лицо кирпичиком селитры, а два пореза побольше заклеил папиросной бумажкой. Немного погримасничал, чтоб избавиться от ощущения стянутости кожи, и начал разглядывать свои глаза и лицо в зеркале, словно давно их не видел. Некоторое время он как бы не узнавал себя: его худое продолговатое лицо, робкое и уступчивое, еще больше выцвело и казалось изнуренным, худым и странным. Глаза выдавали не только усталость, но и смятение, в них горело странное пламя, неведомый ему огонек, отблеск его душевных мук.

Он прислушался и услышал знакомые голоса. Возвращалась жена с Волентом. Он вскочил со стула, положил набок зеркало, осмотрел кухню и с бьющимся сердцем сел на кушетку, сам не понимая, что его так взволновало.

Когда Волент отправлялся в северную Словакию, он ехал, как порядочный, по шоссе, спешил туда, как и многие другие по делам торговли. На обратном пути он на шоссе уже не показывался, предпочитая проселки и горные дороги, иной раз грязные после гроз и дождей. Он поднимался с мясными изделиями, а спускался с тканями, кожей, мехами, обувью, косами, лопатами, мотыгами, машинами, консервами, бутылками заграничных вин, с сахаром, табаком и разными товарами ЮНРРА, и, если бы более любопытный жандарм при контроле на дороге залез к нему в кузов и посмотрел под брезент, Воленту трудно было бы объяснить, откуда у него все это, куда везет, почему не имеет на эти товары накладных, что собирается с ними делать и так далее. А раз он не мог ответить на такие вопросы, то и ехал обратно по забытым дорогам, всегда через хутора и ночью.

Прошлая ночь была относительно ясной и довольно холодной после сильного дождя. Он объехал боковым проселком полевой военный лагерь, который находился около пятнадцати километров к западу от районного города, и тащился по плато между двумя довольно отдаленными друг от друга хуторами. Плато поросло жиденькой, выгоревшей от солнца травой, кустарником, то тут, то там из травы торчали белые камни, как разбредшиеся овцы. Влево, внизу, тянулся густой лиственный лес, еще не тронутый осенью, ниже под ним лежали деревни, мимо которых как раз тащился тускло освещенный местный поезд, первый утренний поезд, недавно выехавший из районного города в Паланк, справа плато резко спускалось в поросшую травой долину, где днем паслись отары овец.

Вдруг в тусклом свете фар Волент увидел, как из леса выходят две фигуры. Они заметили или услышали его раньше и направились к дороге. В первое мгновение, пока он не разглядел их, эти фигуры его не взволновали. Это был не военный патруль, обходивший границы лагеря, как он решил поначалу, а два жандарма в непромокаемых плащах. Выйдя на дорогу, они посигналили ему красным светом фонаря, чтобы он остановился.

Ночные поездки через поля и холмы Волент считал приключением, настоящей работой для парня его калибра и, возможно, в глубине души даже надеялся, что когда-нибудь дождется и такой погони, о которой потом век будет помнить. Но, разглядев патруль и увидав красный свет, он струхнул, ему совершенно расхотелось, чтобы его потаенная мечта стала явью. К своему несчастью, перед самой этой встречей он вспоминал о Тёрёках, о том, как они обрадуются товару, который сегодня он привезет им. Поэтому ему сразу подумалось, а что, если их схватили на границе и сумели расколоть? Может, они выдали и его, чтобы облегчить свою вину, и эти жандармы со вчерашнего вечера поджидают его, чтобы поймать с поличным…

Обычная самоуверенность покинула его, назойливая мысль о пойманных контрабандистах и в особенности о том, что уж больно долго ему везло, повергла его в панику. Ему и в голову не пришло, что патруль мог очутиться здесь случайно или просто разыскивает воров, крадущих овец.

Он сообразил, что здесь, на дороге, у него есть несомненное преимущество перед жандармами. Кровь его словно превратилась в ртуть и шмыгала, как мышь, по сосудикам, сосудам и желудочкам, доставляя в мускулы конечностей все запасы физической энергии.

Он спускался с горы и решил прибегнуть к старому трюку. Для вида он еще замедлил ход и выключил фары, освещая дорогу лишь «грибками» — двумя военными фонарями для ночного передвижения в колонне, — но, как только заметил растерянность патруля, который после включения «грибков», видимо, испугался, не останавливает ли он военную машину, резко дал газ и включил фары. Яркий свет и рев мотора заставили жандармов отпрыгнуть с дороги и выскочить из досягаемости острого света, «праговка» рванулась как сумасшедшая, хотя все же не пролетела мимо патруля на такой скорости, чтобы ловкий мужик не мог на нее прыгнуть. Однако жандармы не двинулись с места: Волент, видимо, застал их врасплох, или были они неопытными и доверчивыми, а может, слишком заняты своей основной целью, раз, останавливая машину, даже не рассыпались по сторонам и не подумали блокировать ее на подступах к лесу, где у нее был минимальный шанс проскочить. По всей вероятности, их удивило, что они вообще наткнулись на какую-то машину, или просто хотели, чтобы он подвез их до ближайшего хутора.

Плато он пролетел, не разбирая дороги, не думая о рессорах и товаре, не обращая внимания на болезненные удары о стены кабины. И, только миновав его и проехав по лесу, он заметил густой молодняк и тут же свернул туда, выключив фары и двигатель, потом выскочил из кабины и некоторое время прислушивался, не преследуют ли его. Стояла полная тишина. Он осторожно прокрался назад, до опушки, и выглянул на равнину, откуда только что удирал: патруль медленно возвращался в лес, светя себе под ноги карманными фонарями. Значит, можно спокойно ехать дальше. После беглого осмотра машины Волент помрачнел. Одна из фар разбилась, ударившись о дерево, не спасла даже защитная сетка, у второй вылетело стекло. Ребра капота были помяты и сильно поцарапаны, правый указатель поворота оторвался…