Попаданка ректора-архивампира в Академии драконов. Книга 2

Ника и Валарион синхронно пятятся обратно к проходу.

А мои губы предательски растягиваются в улыбке, и я поворачиваюсь к Санаду.

– Добрый вечер! Рада вас видеть.

Сумрачное выражение лица Санаду чуть смягчается, его тонкие губы трогает ухмылка:

– Похоже, только вы.

На манеж, хохоча и крича, вываливаются клоуны. Их сильные голоса легко перекрывают доносящуюся снаружи музыку, но я не различаю смысла слов: я тону в чёрных глазах с цветными бликами от парящих под куполом светильников.

Не утонуть удаётся только благодаря вдруг зазвучавшему голосу Фидиса:

– Если вы не сообщите о нашем незаконном выходе из Академии, рады будут все, – микропауза, после чего весёлое, – почти все.

Похоже, это он о Нике и Валарионе.

Санаду медленно переводит свой притягательный взгляд на него. И я почти сожалею, что его внимание теперь принадлежит не мне.

Ладно, даже не почти.

– Ника, тащи своего ушастого сюда, – Санаду указывает на пустое место рядом с собой. – Буду с ним дружить.

Поворачиваясь, успеваю заметить, как Валарион нервно икает. Но под хохот зрителей и визги клоунов стискивает кулаки и пробирается мимо демонов. Он чуть задевает мои колени, бледнеет перед тем, как шаркнуть ногой по коленям Санаду, после чего усаживается рядом с ним.

– Не бойся, – Санаду клыкасто улыбается, – тебе негоже вампиров бояться с такой-то возлюбленной.

Ника протискивается мимо нас куда решительнее кавалера и садится рядом с ним, сжимает его руку.

– Моральная поддержка, – улыбается Санаду. – Это так мило. Может, это Нике надо делать тебе предложение, а не наоборот?

Валарион краснеет до кончиков ушей, а Ника бросает на Санаду гневный взгляд. Кажется, тоже краснеет, но в таком освещении трудно сказать наверняка: у вампиров румянец намного бледнее.

– Я пытаюсь договориться, – Валарион задирает подбородок. – Просто не всё зависит от меня.

Санаду только отмахивается и поворачивается к демонам, смотрит на них поверх моей головы. Раштар с самым независимым видом отталкивает Бриша и усаживается рядом с Фидисом, демонстративно внимательно смотрит на происходящее на манеже.

Бриш, попыхтев так, что это слышно сквозь музыку и смех, тоже садится.

– Какая восхитительная наглость, – с неопределённым выражением констатирует Санаду. – При соректоре так вопиюще нарушать правила!

Его театральный вздох подсказывает, что на нарушение правил Санаду не злится. Я мягко касаюсь его лежащей на скамейке руки и падаю в тёмный омут обращённых на меня глаз:

– Но вы же не лишите их этого замечательного представления?

– Откуда вы знаете, что оно замечательное? – рука Санаду под моими пальцами разогревается и слегка подрагивает, будто вибрирует.

Это вдруг напоминает об увиденном утром. Жар приливает… ко всем местам, внутри зарождается вибрация, мозг отчаянно пытается сохранять трезвость, ответить.

– Будь оно плохое, вы бы не пришли, – неожиданно томно выдаю я.

У Санаду взлетает бровь.

– Простите, – я отдёргиваю пальцы от его ладони.

Санаду опускает взгляд на свою руку, на то место, которого я только что касалась. А у меня заходится сердце, опять во рту пересыхает, дыхание сбивается, и жар с мурашками разносятся по телу:

– Я не имела в виду ничего… такого.

Смотрю на его руку, лежащую на истёртом полотне скамьи, а перед глазами – утренняя картина. К лицу жаркой волной приливает кровь, я резко отворачиваюсь, чтобы спрятать за кудряшками пылающие щёки. Невидяще смотрю на фигурки на манеже. Бешеный стук сердца поглощает окружающие звуки. Краем глаза, сквозь завитки волос, отмечаю, что Санаду и Фидис смотрят на меня.

А мне хочется сбежать. Или провалиться сквозь землю. Или хотя бы не ощущать всё так остро: близость Санаду, тепло его ладони, касающейся сжавшей край скамейки руки, прикосновение ткани к коже, будоражащее при каждом вздохе.

– Давайте посмотрим представление, – сипловато прошу я. – А потом будем разбираться с нарушением правил. Ладно?

Сердце колотится в горле, перед глазами от всплеска эмоций чуть ли не цветные пятна мельтешат.

Во всеобщем море веселья мы – островок напряжения. На самом деле всем немного страшно: Санаду вправе нас наказать. И имеет все возможности это сделать.

– Хорошо, – ответ Санаду вызывает всеобщий выдох облегчения. – Давайте посмотрим представление.

Сквозь кудряшки я улавливаю на себе взгляды демонов. И взгляд Санаду. Его ладонь чуть плотнее прижимается к моей. Охватывает. Медленно надавливает на пальцы, заставляя их разжать. Только теперь я осознаю, что в скамейку впилась слишком сильно, под ногтями ожогом проносится боль.

И отступает: Санаду укладывает мою ладонь на прохладную деревяшку и успокаивающе поглаживает.

Точнее, это поглаживание должно быть успокаивающим, но меня скольжение его пальцев по пылающей коже будоражит только сильнее. Теперь горят не только щёки, но и губы – словно в ожидании поцелуя.

Глава 12

Теперь Санаду завладевает совсем другая магия. Отступают воспоминания о семье. Под действием собственных блекнут чужие эмоции. Разум выстраивает границу между прошлым и настоящим, позволяя наслаждаться.

Близостью.

Прикосновением к руке.

Клео неотрывно смотрит на сцену, а Санаду, чуть искоса, на неё, хотя кудрявый ореол прячет большую часть её лица, оставляя доступным лишь кончик носа и абрис соблазнительно приоткрытых губ. С огромным удовольствием Санаду заколол бы эти пряди заколкой: открыть для себя щёчку, глаз, провести пальцами по губам, очертить подбородок и повернуть Клео к себе.

Санаду отгоняет эту мысль. Не то что бы это совсем невозможно, и кудрявые пряди можно убрать за ухо, но при мысли об этом слишком часто бьётся сердце. Накатывает робость.

Не слишком ли рано?

Не слишком ли дерзко?

Поможет ли?

Санаду не дракон утаскивать милую сердцу девушку в нору и там прививать любовь к себе.

Соблазнение? Он не уверен, что это такое уж действенное средство. Хотя на нём сработало. Пару раз.

Ладно, положа руку на выпрыгивающее из груди сердце: не уверен, что справится: его опыт соблазнения относится к опыту принимающей стороны, и он сильно сомневается, что Клео станет вести себя, как Мара.

Клео, безусловно, девушка дерзкая, но не в эту сторону. Санаду даже рад: чувственность ослепляет, а в постели хоть и можно проводить много времени, но точно не всё. Сейчас же с Клео без единого поцелуя он чувствует куда большую душевную близость, чем с Марой, когда они стали любовниками.