Попугай Флобера

11а. Что в его книгах убивают множество животных. Да, он не Уолт Дисней. Его интересовала жестокость, я согласен. Его интересовало все. Не только де Сад, Нерон тоже. Но послушайте, что он о них говорит: «Эти чудовища объясняют мне историю». Ему в этот момент, спешу добавить, целых семнадцать лет. Позвольте привести еще одну цитату: «Я люблю побежденных, но я также люблю и победителей». Он пытается, как я уже говорил, быть китайцем в той же мере, что и французом. В Ливорно происходит землетрясение: Флобер не издает криков жалости. Этих жертв ему жалко точно так же, как рабов, которые умерли сотни лет назад, вращая жернова на службе какого-нибудь тирана. Вы шокированы? Это называется «историческое воображение». Это называется — быть гражданином, причем не просто мира, а всех эпох. Это Флобер описал как «братство в Боге со всем живущим, с жирафом и крокодилом так же, как с человеком». Это называется быть писателем.

12. Что он отвратительно обращался с женщинами. Женщины его обожали. Он любил их общество, они отвечали ему взаимностью; он был галантен и куртуазен; он с ними спал. Он просто не хотел на них жениться. Грех ли это? Возможно, некоторые из его сексуальных пристрастий целиком и полностью коренились в привычках его времени и круга — но в этом случае кто из знаменитостей XIX века избежит порки? По крайней мере, он стоял за честность в сексуальных делах — поэтому предпочитал проституток гризеткам. Эта честность обходилась ему дороже, чем обошлось бы лицемерие, и случай с Луизой Коле тому свидетельство. Когда он говорил ей правду, это звучало жестоко. Но она ведь была несносна, правда? (Позвольте мне ответить на свой же вопрос. Я думаю, она была несносна, хотя, конечно, мы слышим об их отношениях только из уст Гюстава. Возможно, кому-нибудь следует написать ее мемуар; в самом деле, почему бы не реконструировать версию Луизы Коле? Да я и сам мог бы этим заняться. Решено.)

Если на то пошло, большинство ваших обвинений можно, пожалуй, обобщить в одно: что если бы он с нами познакомился, мы бы ему не понравились. По этому пункту он может признать свою вину, хотя бы для того, чтобы полюбоваться на выражение наших лиц.

13. Что он верил в Красоту. Кажется, у меня что-то застряло в ухе. Возможно, просто кусочек серы. Секунду, я заткну нос и выдохну через барабанные перепонки.

14. Что он был зациклен на вопросах стиля. Вы, похоже, бредите. Вам по-прежнему кажется, что роман, как Галлия, разделяется на три части — Идею, Форму и Стиль? Если так, вы сами делаете первые неверные шаги в сторону художественного вымысла. Хотите каких-то максим про писательство? Пожалуйста. Форма — это не плащ, накинутый на плоть мысли (это старое сравнение, было старым уже во времена Флобера); это и есть плоть мысли. Представить Идею без Формы так же невозможно, как Форму без Идеи. Все в искусстве зависит от исполнения: история вши может быть прекраснее, чем история Александра. Вы должны писать в соответствии со своими чувствами, не сомневаться в правдивости этих чувств, и плевать на все остальное. Если строчка хороша, она уже не принадлежит никакой школе. Хорошая прозаическая строка должна быть такой же неизменной, как стихотворная. Если вы пишете хорошо, вас обвинят в отсутствии идей.

Все эти максимы принадлежат Флоберу, кроме одной, принадлежащей Буйе.

15. Что он не верил в общественное предназначение Искусства. Не верил. Как вы мне надоели. «Ты даришь опустошение, — писала Жорж Санд, — а я — утешение». На что Флобер отвечал: «Я не могу вставить себе другие глаза». Произведение искусства — как пирамида, бесцельно торчащая в пустыне: шакалы мочатся у основания, буржуа взбираются наверх; продолжи сравнение. Вы хотите, чтобы искусство исцеляло? Вызывайте скорую помощь «Жорж Санд». Вы хотите, чтобы искусство говорило правду? Вызывайте скорую помощь «Флобер», только не удивляйтесь, что, подъезжая, она переедет вам ногу. Послушайте, что говорит Оден: «Поэзия не изменяет мир». Не воображайте, будто Искусство предназначено для того, чтобы поддерживать и тешить самолюбие. Искусство — это вам не brassi`ere. По крайней мере, в английском смысле слова. Но не забывайте, что по-французски brassi`ere — спасательный жилет.

11 Версия Луизы Коле

Теперь послушайте мою историю. Я настаиваю. Знаете что, возьмите меня под руку, вот так, и давайте прогуляемся. У меня есть что порассказать, вам понравится. Пойдемте по набережной, перейдем мост — нет, вон тот, второй, — может быть, выпьем где-нибудь коньяку, подождем, пока погаснут газовые фонари, а потом тронемся в обратный путь. Да уж не боитесь ли вы меня? Тогда отчего такой взгляд? Думаете, я опасная женщина? Что ж, это лестно — принимаю комплимент. Или, может быть… может быть, вас пугает то, что я могу рассказать? Ага… Ну, теперь уже слишком поздно. Вам придется держать меня под руку — не можете же вы меня бросить? В конце концов, я старше вас. Вы обязаны меня оберегать.

Я не собираюсь никого поливать грязью. Дотроньтесь до моего запястья, если хотите, — вот, пощупайте мой пульс. Я сегодня не в настроении мстить. Друзья говорят мне: Луиза, нужно отвечать огнем на огонь, ложью на ложь. Но я не хочу. Конечно, я лгала в свое время, я — как это вы, мужчины, любите выражаться? — плела интриги. Но женщины плетут интриги тогда, когда чувствуют свою слабость, они лгут от страха. А мужчины плетут интриги, когда чувствуют свою силу, лгут от самонадеянности. Вы не согласны? Это только мои наблюдения, у вас могут быть свои, это естественно. Но видите, как я спокойна? Я спокойна, потому что чувствую себя сильной. И — что? Может, если я сильна, то плету интриги как мужчина? Бросьте, давайте не усложнять.

Мне в моей жизни совершенно не нужен был Гюстав. Посмотрите на факты. Мне было тридцать пять, я была красива и… известна. Я завоевала сначала Экс, потом Париж. Я дважды выигрывала поэтический приз Академии. Я перевела Шекспира. Виктор Гюго называл меня сестрой, Беранже называл меня музой. Что до личной жизни, то муж мой добился уважения в своей профессии, а мой… покровитель был самым блестящим философом своего времени. Вы читали Виктора Кузена? Так почитайте. Поразительный ум. Единственный человек, который по-настоящему понимал Платона. Друг вашего философа мистера Милля. И кроме того, в моей жизни были — или должны были вот-вот появиться — Мюссе, Виньи, Шамфлери. Я не хвастаюсь своими победами, мне это ни к чему. Но вы понимаете, что я хочу сказать. Я была свечой, он — мотыльком. Возлюбленная Сократа удостоила улыбкой безвестного поэта. Это я была для него желанной добычей, а не он для меня.

Мы познакомились у Прадье. Я понимала, как это банально, но он, конечно, не понимал. Мастерская скульптора, свободная беседа, раздетая модель, смесь полусвета и полуоборота. Мне все это было знакомо (всего за несколько лет до этого я танцевала здесь с негнущимся студентом-медиком по имени Ашиль Флобер). И конечно, я пришла туда не как зрительница — я должна была позировать Прадье. А Гюстав? Не хочется язвить, но стоило мне бросить на него взгляд, и я тотчас же узнала этот тип: большой, нескладный провинциал, без ума от радости, что оказался наконец в артистических кругах. Я прекрасно знаю эту провинциальную манеру, смесь показной самоуверенности и глубокого страха: «Езжай к Прадье, мой мальчик, там всегда можно найти какую-нибудь актрисулю, которая будет счастлива стать твоей любовницей». И мальчик из Тулузы, или Пуатье, или Бордо, или Руана, про себя побаиваясь долгой дороги в столицу, заранее раздувается от снобизма и похоти. Я сразу увидела все это — я ведь и сама когда-то была провинциалкой. Я так ехала из Экса за дюжину лет до того. Я прошла долгий путь и узнаю в других приметы этого путешествия.

Гюставу было двадцать четыре. На мой взгляд, возраст не имеет значения, важна только любовь. Мне в моей жизни не нужен был Гюстав. Если бы я искала любовника — а я признаю, что звезда моего мужа сияла в тот момент не слишком ярко и моя дружба с Философом была не слишком безмятежной, — то я не выбрала бы Гюстава. Но я не перевариваю жирных банкиров. И кроме того, ведь ты не ищешь, не выбираешь, так ведь? Тебя выбирают, ты оказываешься избран в любовь тайным голосованием без права апелляции.

Не краснею ли я при мысли о нашей разнице в возрасте? С какой стати? Вы, мужчины, такие конформисты в любви, такие провинциалы в царстве воображения; поэтому нам и приходится вам льстить, то и дело подкармливать маленькой ложью. Итак: мне было тридцать пять, Гюставу — двадцать четыре. Я отмечаю это и иду дальше. Может быть, вы не хотите идти дальше, и в этом случае я отвечу на ваш незаданный вопрос. Если вы беретесь исследовать душевное состояние пары, вступающей в подобную связь, не стоит начинать с меня. Лучше посмотрите на Гюстава. Почему? Вот вам несколько дат. Я родилась в 1810 году, в сентябре, пятнадцатого дня. Помните, у Гюстава была госпожа Шлезингер, женщина, которая первой ранила его юное сердце, женщина, с которой все было обречено и безнадежно, женщина, которой он бесплодно хвастал, женщина, ради которой он замуровал свое сердце (и вы обвиняете наш пол в пустом романтизме?). Так вот, я точно знаю, что эта госпожа Шлезингер тоже родилась в 1810 году, и тоже в сентябре. На восемь дней позже, чем я, если быть совсем точной, 23-го числа. Понимаете?

О, этот взгляд мне знаком. Полагаю, вы хотите услышать, каким Гюстав был любовником. Я знаю, мужчины говорят о таких вещах очень охотно и немного презрительно, будто описывают недавний обед, блюдо за блюдом. Отстраненно. Женщины не таковы; во всяком случае, детали, слабости, которые они отмечают, редко бывают того физического свойства, которым так интересуются мужчины. Мы ищем признаки характера — дурного или доброго. Мужчины ищут лишь те признаки, которые им льстят. Они так тщеславны в постели, куда тщеславнее женщин. Вне постели это качество распределяется гораздо равномернее.