Попытка словаря. Семидесятые и ранее

То самое гетто моего детства, о котором речь шла в самом начале этого повествования, описывается коротеньким словарем, состоящим из не более десятка слов. Конечно, главное слово – спорт.

К спорту отношение в поселках для номенклатурного плебса было трепетное. На лето нанимался физорг. Как правило, это был пьющий, неизвестно чем до того занимавшийся человек лет тридцати пяти – сорока, время от времени игравший с детьми в футбол и показывавший, что такое «подрезка» и как выполнять «прием Стрельцова». Физорги менялись практически ежегодно, возможно, именно потому, что попивали.

Едва ли не ежемесячно устраивались внутрипоселковые соревнования (межпоселковые проходили реже), высокопарно именовавшиеся спартакиадами. Число видов спорта измерялось десятками, возраст участников колебался от пяти до пятидесяти и более лет. Спартакиада пахла лимонадом c размашистой надписью «Лимонный» и конфетами. Громыхала музыка маршевых ритмов. Вывешивались транспаранты с приветствиями участникам соревнований. За победу выдавали значки. Проигравшие дети рыдали.

Наш поселок отличался сильными городошниками, приверженцами игры столь же чисто русской, сколь и характерной для поколения номенклатуры тех лет: инструкторы отделов ЦК, люди от сохи, но сделавшие карьеру, мужчины с душой размером с русское поле имени композитора Френкеля, любили размашистый грохот биты и дробный стук осыпающихся фигур. Строительство этих фигур требовало той степени деликатности и нежности, каковую они никогда и ни к чему не могли применить в своих райкомах, обкомах, крайкомах, аппарате Центрального комитета. Вольная страсть к разрушению городков компенсировала аппаратную закрытость и несвободу.

А вот перед межпоселковыми спартакиадами, по степени возбуждения, торжественности и суеты напоминавшими чемпионаты мира, все менялось. В секторы прыжков в длину и высоту засыпался свежий песок.

Готовилось футбольное поле – на нем подстригался газон и обновлялась разметка. На автобусах привозили бугаев из сопредельных цековских поселков. Почему-то наиболее внушительно выглядели персонажи из еще более примитивного дома отдыха, чем у нас, – «Сходни». Игрокам выдавались выцветшие красные и синие майки с облупившимся номером на спине. Гремели кузнечики, пахло сеном и потом, мяч пребывал преимущественно за боковой линией. Нападающие спотыкались о неровности и колдобины. Вытащив в броске мяч из правого нижнего угла после удара местной футбольной знаменитости старшего школьного возраста, я сломал руку, чем очень гордился. И даже провел на излечении три дня в ЦКБ, в какой-то странной палате, где проживали старик, басовито храпевший и баритонально попукивавший, юноша лет пятнадцати, бесконечно мастурбировавший и изнурявший себя и окружающих скрипом кровати, и я, измученный всей этой какофонией двух возрастов…

Помимо спорта, было еще несколько атрибутов и ключевых понятий дачной жизни. Вот этот минисловарь, который выстраивается не по алфавиту, а по законам памяти: магазин; телевизионная; клуб; парикмахер; мотороллер; комендант; автобус; прощальный костер.

В магазин к определенному часу выстраивалась очередь. Он менее всего был похож на закрытый распределитель, скорее – на сельпо, но, разумеется, ассортимент оказывался приспособленным к нормальной жизни. Чем здесь интересовались лица детской национальности? Напитки «Байкал» и «Саяны», пришедшие в дополнение или на смену лимонаду «Лимонный»; только-только появившаяся «Пепси-кола» новороссийского розлива – символ буржуазной цивилизации, по непроверенным слухам, ее гнали из нефти; спички и сигареты. Особо ценилось «Золотое руно» – это был ароматизированный табак. Сигареты «Новость» – зеленая пачка и пижонский белый фильтр, их любил лично дорогой Леонид Ильич – стоили дешево. Папиросная бумага импортного кубинского «Партагаса» делалась из сахарного тростника и на вкус оказывалась сладкой.

Специфическим образом доставлялось молоко. Оно предварительно заказывалось, и его привозили к магазину в утренние часы. Молоко разливалось в бидоны. По утреннему холодку меня отправляли за молоком к магазину – минут семь рысцой. Мой друг, тоже родом из цековского детства, как-то с энтузиазмом спросил: «А у тебя бидон был эмалированный или алюминиевый?» И такой, и такой. Эмалированный стоял выше в иерархии.

Телевизионная – объект коммунального сосуществования. В телевизионной, расположенной рядом с магазином (здесь же – другие объекты инфраструктуры: бильярдная и парикмахерская), стоял единственный на весь поселок черно-белый телевизор. Вечером туда набивался народ. За стеной цокали бильярдные шары.

Клуб располагался здесь же, на «центральной площади». В клубе концентрировался главный запах дачного поселка: кровосмесительный аромат дерева и краски, давно застывшие потеки которой я имел обыкновение нервически счищать ногтем с поверхности досок.

Комитет дачного самоуправления (в реальности он, наверное, назывался как-то иначе) назначал специального человека, который определял репертуарную политику – заказывал кинофильмы для клуба: два-три художественных и один документальный в неделю. Папа слыл культурным человеком – его регулярно определяли на эту должность. Я злоупотреблял папиным служебным положением: трижды за одно лето, к неудовольствию окружающих и моему перехватывающему горло счастью, в клубе показали фильм «Остров сокровищ». Меня распирало от гордости – никто и не подозревал, что это я, только я, был тайным виновником того, что на доске объявлений дачного поселка снова и снова появлялась исполненная плакатными перьями афиша с названием заветного кино. Море плескалось на уровне восторженных детских глаз, скрипели ванты, мачты и деревянная нога Джона Сильвера. Все, сколько помнится, крупным планом.

Фильм был почти совсем новый, 1971 года выпуска, и – абсолютно «звездный». Снят на киностудии имени Горького, в Ялте, режиссер Евгений Фридман, музыка Алексея Рыбникова, текст песен – Юлия Кима. Главное, в роли капитана Сильвера – потрясающе убедительный, чем-то похожий на Кутузова Борис Андреев, на костылях и с попугаем на синем плече. Детское восприятие не обманешь – скорее всего, это была лучшая экранизация романа Стивенсона… (Интересно, что лет пятнадцать спустя, работая в команде спичрайтеров Горбачева, мой брат тоже отвечал на казенной госдаче, где в заточении томились «царские писари», за заказ фильмов, и возможности в определении репертуарной политики, надо понимать, были еще шире.)

Перед сеансом в клубе покупались однотипные бледно-зеленого цвета билеты, предназначенные для пригородных кинотеатров. На каждом из них был напечатан номер. В борьбе за лучшие места дети занимали первые ряды. Начиналась игра в щелбаны: разница в сумме цифр, обозначенных на билетах, соответствовала числу щелчков по лбу, которые могли отвесить друг другу конкурирующие стороны. Занятия арифметикой сопровождались умеренным насилием. Воля победителя диктовала ему силу удара, с которой выполнялись щелбаны. Соперник, отчаянно жмурившийся, но покорно подставлявший лоб, не имел права роптать.

Сцену клуба украшало раздолбанное пианино, на котором время от времени кто-нибудь «играл». Дети забирались на сцену и эффектно кривлялись. Самые шустрые проскальзывали за экран. Особым запретным шиком было остаться там до начала фильма и продемонстрировать публике свой декадентский детский силуэт.

Древняя киноаппаратура регулярно ломалась. «Сапожник! Сапожник!» – охотно отзывался зал. В клубе зажигался приглушенный свет. Потом он снова гас. И тут начинался топот нескольких десятков ног, требовавших законного зрелища. Киномеханик, этот жонглер серебряными круглыми коробками, в которых хранились пленки, извлекавшиеся перед сеансом из багажника черной «Волги», переживал не лучшие в своей жизни минуты.

Публика выходила из клуба. Огоньки сигарет зеркально отражали звездное небо. В воздухе маячили светлячки, соревновавшиеся своим числом со зрителями. Моя первая, точнее, вторая любовь, на четыре года старше, чьи трусы я внимательно разглядел, когда она, забыв ключи, полезла в окно нашей коммунальной кухни, чтобы попасть домой, пела звонким голосом жалостливую песню «Поговори со мною, мама, о чем-нибудь поговори, до звездной полночи до самой мне снова детство подари…». Падали звезды, топорщился черный лес – чернее неба. Волшебный фонарь – окно нашей дачи – раскачивался в такт невесомым порывам ветра, приносившего запах августовского сена…

Парикмахер. Мне казалось, что он – грузин или армянин. Толстые волосатые лапы, грудь, клубящаяся черным волосом из-под рубашки, выдающийся во всех отношениях нос, аккуратно подстриженные «гитлеровские» усы, лоснящаяся, как мелованная бумага, лысина. Он был совсем невысокого роста, добродушен, толст, не ходил, а семенил на толстых ножках в коротковатых штанах. На голове – летняя фетровая шляпа кремовых тонов. Чем-то он напоминал Бубу Касторского… Как я теперь понимаю, парикмахер был еврей, что, вообще говоря, было кадровым недосмотром администрации поселка. Но, в конце концов, он же не был инструктором ЦК или там сестрой-хозяйкой. Своей говорливостью, живостью, шутливостью он заполнял собой предельно допустимую норму еврейства в дачном гетто. Если, конечно, не считать моей мамы, о национальности которой вряд ли кто догадывался, и половинки меня.