Пора летних каникул

Город привыкал к военной жизни. Школы спешно переоборудовались под госпитали, создавались группы МПВО, почти каждая семья получила по противогазу. Появилось много военных в новых горбящихся на спине гимнастерках. Товарищ из Осоавиахима, прицепив к заду пустую кобуру, ходил по дворам и разъяснял, что фашисты, должно быть, попытаются бомбить Днепрогэс; наша задача — подготовиться к возможному воздушному нападению на «отлично». Что он под этим подразумевал — оставалось неясно.

На стенах .домов пестрели плакаты: «Раздавим фашистскую гадину!», «Победа будет за нами», «Болтун—находка для шпиона!»

По ночам город погружался в чернильную темноту, днем пытался вспомнить о мирной жизни. В кинотеатре показывали фильм «Таинственный остров», кувыркались на цирковом манеже клоуны, бородатые молчуны каменели на берегу Днепра возле удилищ. Небо, чистое, светло-голубое, пело птичьими голосами. Но война все же подминала под себя даже видимость мира.

Война рвалась с газетных листов, хрипела уличными репродукторами, оборачивалась шумливой, еще не растратившей сил змеей у продуктового магазина.

Город наш не бомбили, и это вселяло надежду: скоро произойдет перелом. Все жадно читали сообщения Советского информбюро. Чтение напоминало азартную игру. Наши бомбили Данциг, Кенигсберг, Варшаву!.. Значит, о Варшаве не зря ходили слухи. И вообще наши бьют врага. Пленный летчик заявил: «Воевать с русскими не хотим. Война надоела». Оно и понятно, скоро германские рабочие поднимутся... Ударит Красная. Армия.

Поначалу многие, по крайней мере мальчишки, не сознавали, с какой стремительностью сменяются названия направлений боев: Бродское, Каунасское, Черновицкое... Озадачило появление Минского направления, да и то потому, что отец Глеба получил из Москвы телеграмму-молнию, категорически запрещающую выезд в Минск.

В душе шевельнулась тревога — дела на фронтах приобретали странный характер. Хотя, впрочем, не военная ли это хитрость — заманить врага, окружить и уничтожить! Под Луцком в танковом сражении участвуют четыре тысячи танков! Силища!! Даже финны отказываются воевать и сдаются в плен... Конечно же, хитрость.

Окончательно убедил нас в этом Павка. Сухолицый, вихрастый, он вбежал к нам в садик, размахивая газетой.

— Вот, читайте!.. Хотя нет, ато на закуску. Сперва вот что... Я записал вас в группу МПВО, будем охранять территорию городского парка и строения. Как увидишь зажигательную бомбу, хватай щипцами и песочком ее или в бочку с водой. Здорово?

— Здорово, конечно. Это уже похоже на войну. Жаль только — бомбежек нету.

— Так,— резюмировал Павка.— А сейчас слушайте внимательно. Читаю Указ Президиума Верховного Совета СССР о дополнении Закона о всеобщей воинской обязанности...

Мы затаили дыхание. Неужели и нам позволят воевать?.. Да не мотай душу, Павка!

— Военное обмундирование,— торжественно пел Павка, сияя синими девичьими глазами,— выданное лицам рядового и младшего начальствующего состава, призванным в Красную Армию и Военно-Морской Флот по мобилизации и по очередным призывам и отбывшим на фронт, переходит в их собственность и по окончании войны сдаче не подлежит..

Павка умолк.

— Ну, каково, а?!

— Что — ну? Дальше читай.

— Все. Дальше подписи... Сами знаете, чьи. Глеб разозлился:

— Ну и Павка! Отличился. Думаешь, мы из-за обмундирования воевать хотим? Дубина.

Мне тоже стало обидно. Вот так Павка! Лишь Вилька отнесся к нему с добродушной иронией, сказал:

— Гражданин полководец, что касается шмуток, Вилен Орлов в них не нуждается. Я лично просто так, задаром желаю отличиться.

Павка не спеша пригладил вихры, произнес сочувственно:

— С кем я связался? Ваша неспособность видеть .дальше, собственного носа приводит меня в отчаяние. При чем здесь какие-то шмутки? Сколько, по-вашему, может проносить боец обмундирование во фронтовых условиях?.. Ну месяц... от силы — два. Поняли, в чем суть?. Живее шевелите мозговыми извилинами!

Мы, .наконец, смекнули, куда он клонит. Восторгам нашим не было предела.

— Ты — гений, Пашка,— объявил Глеб. Вилька и я охотно подтвердили: Пашка — гений.

— Ну уж...— смутился Корчнов.— Скажете тоже. Я еще вчера вечером задумался, когда по радио итоги семидневных боев передавали. Фашисты потеряли полторы тыщи самолетов и две с половиной тыщи танков. Еще недели две-три, а дальше что? Палками будут воевать? Наши их заманили, а потом ка-ак вдарят, окружат,— гитлерята и лапки кверху.

Павка подпрыгнул, сорвал черешневую сережку, пожевал, сморщился.

— Кислая еще... Значит, ребята, насчет МПВО — это железно. Послужим, осмотримся, наберемся опыта, всевобуч пройдем быстренько — и на фронт. У меня план разработан. Вот только бы обмундировку раздобыть. Без нее трудно.

Вилька оживился.

— Обмундировку беру на себя... Ты, Глебчик, не пронзай меня смертоносным взглядом. Довоенный Вилька отдал концы. Завязано. Я все по-честному. Кой-какое барахлишко у меня есть? Есть. Я обращаю его в денежные знаки, подделка которых карается законом... Ну в общем все будет, как полагается: товар — деньги—товар.

— В остальном положитесь на»меня!—Павка ликовал.— Сработаем,. как по нотам.

Глеб молчал, молчал и ошеломил:

— А родителей... Родителей "не жаль? Волноваться будут.

Мы погрустнели. Я представил себе картину: мама просыпается и видит — кровать пуста, на столе записка! Мама хватается за сердце, расталкивает папу. Они, конечно, не станут кричать и валяться на полу в истерике. Они у меня не такие. Но, говорят, когда переживают скрытно, нутром,— это еще больнее. И без того мама — милая моя маленькая, тихая мама!—седеет, серые глаза поблекли, морщины вокруг них паутинятся. Да и папа уже не тот, не довоенный. Сутками на работе пропадает, приходит злой, усталый. Злой — это потому, что и его на фронт не пускают, я об этом догадываюсь. И изменился он как-то очень быстро. Вдруг обнаружил я у него лысину. Все время ее не было, а вчера появилась. Вот тебе и хваленые папины кудри!

Имею ли я право причинять горе родителям?.. Нет, конечно. Они поймут, обязательно поймут: их сын ушел выполнять свой долг. Они должны гордиться мной.

Я сознавал, что лишь прикрываюсь словом «долг» как щитом. Поэтому угрызения нечистой совести давали о себе знать: «Долг! Врешь, братец. Ты еще толком не понимаешь, что такое — долг. Был бы уверен, что война протянется год, не суетился бы. Просто боишься прозевать настоящую военную игру. Честолюбие заедает, мол, такой удачный случай храбрость свою показать. Такого случая больше не сыщешь. И потом... как приятно будет рассказывать в Театральном институте: «Когда мы штурмовали Берлин...»—«Как, ты был на войне?!— девочки-студентки смотрят на тебя круглыми восторженными глазами.— Сколько же, Юра, тебе лет?» А ты в ответ небрежно бросаешь: «Семнадцать с половиной. А на фронт я ушел добровольцем...» Вот ты какой гнус, Юрка. Долг, конечно, долгом. Но ты ведь главным образом о медали мечтаешь. И об ордене. Только в этом даже самому себе признаться боишься».

Ребята, видимо, думали примерно о том же. За исключением Павки. Этот, я уверен, считает унизительным думать о наградах. Для него возможность повоевать — уже награда. Вот и сейчас Павка, скептически улыбнувшись, нарушил молчание:

— Вояки, патриоты! Тошно смотреть. Особенно он ополчился против Вильки.

— Ну еще можно понять этих двух героев. Боязно им мамкину юбку из рук выпускать. Но ты, Вилька, чего нос до полу свесил? Один-одинешенек, что хочешь то и делай.

Вилька хитро прищурился.