Порою блажь великая

Она двигает книгу по столу к Дрэгеру: это большой фотоальбом, разбухший от старых снимков. Дрэгер медленно раскрывает его — в нерешительности, как давеча прикладывался к биноклю.

— Но здесь же ничего не написано. Только даты и картинки…

— Включите фантазию, мистер Дрэгер; я так и сделала. Ну же, давайте, это занятно. Посмотрите.

Девушка переворачивает книгу, чтобы ему было удобно, кончик ее языка выглядывает из уголка рта. (Каждую зиму, что провожу здесь…) Дрэгер склоняется над альбомом: освещение скудное. Вздор, она знает не больше, чем… Он перелистывает пару страниц с лицами, машина булькает:

Одинокую тень я бросаю, Одинокие песни пою… [3]

Дождь снова барабанит по крыше. Дрэгер отодвигает книгу, затем снова подтаскивает к себе. Вздор. Она не… Он ерзает на деревянном стуле, устраиваясь поудобнее, надеясь превозмочь непокорное головокружение, которое ускорялось в нем с того самого мига, когда он подкрутил настройку резкости на бинокле.

— Ерунда! — Но вот в чем беда, вот в чем вся беда… — Бессмыслица какая-то. — Он снова отталкивает книгу. Чушь все это.

3

«Одинокую тень я бросаю» («I Cast а Lonesome Shadow», 1963) — песня Хэнка Томпсона и Линн Рассвурм.

— Вовсе нет, мистер Дрэгер. Гляньте. — (Каждую клятую зиму…) — Давайте пролистаю перед вами летопись семьи Стэмперов… — Балаболка, какое касательство имеет прошлое… — Вот, например, 1909 год, давайте прочту. — ...к делам настоящим? — Читаем: «В то лето был кровавый прилив, что перепортил всех мидий; погубил с дюжину индейцев и троих из нас, христиан». Представьте только, мистер Дрэгер. — Однако ж дни все одинаковые, черт возьми (дни, что шуршат мягкою влажной наждачкой меж пальцев, безмолвные и податливые клыки времени, перемалывают); и лето — всегда лето. — Или вот… поглядите: зима 1914-го, когда замерзли все реки. — Зимы — тоже все одинаковые. (Здесь каждую зиму плесень, видишь, как она лижет плинтусы сонным своим серым языком?) Или в сущности не отличаются одна от другой (каждую зиму — плесень, сыпь на коже, лихорадка на губе). — И нужно пережить одну такую зиму, чтобы получить хоть какое-то представление. Вы слушаете, мистер Дрэгер?

Дрэгер вздрагивает:

— Конечно! — И девушка улыбается. — Конечно, продолжайте. Просто… машина эта… — Булькает: «Одинокую тень я бросаю, одинокие песни пою…» Не то чтобы громко, но… — Но да, я слушаю!

— А фантазию включили?

— Да, да! Так что… — ...мне в годах тех минувших, чт'o меняют они? (каждую зиму — новый тюбик «блистекса» для губ) — …вы говорите? — «Ты ушла — ну и что ж: без тебя я пою…» — Девушка закрывает глаза, будто впадает в транс:

— Сдается мне, мистер Дрэгер, «почему» кроется глубоко в прошлом… — Чепуха! Вздор! (И все же — каждую зиму… Чувствуешь, как уже нарождается язвочка? на нижней губе?)

— Припоминаю, дед Хэнка, отец Генри… дайте-ка подумать… — Но. Возможно. (Непреклонно.) «Одинокая тень моя». — Конечно, там есть… — Тем не менее. (И все же). — С другой… — Стоп… стоп.

СТОП! НЕ ПАРЬСЯ. ПРОСТО СДВИНЬСЯ НА ПАРУ ДЮЙМОВ ВЛЕВО ИЛИ ВПРАВО — И БУДЕТ ДРУГАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ. Погляди… Реальность — нечто большее, нежели сумма ее составляющих, да и чертовски святее. А жизнь того же вещества, что наши сны, может, и окружена сном, [4] да только не обвязана аккуратно красной лентой с бантиком. И правда прибывает не всегда вовремя, как электричка… однако ж само время, бывает, работает на правде… И Сцены Прошлого, и Будущего Сцены мешаются в потоке воедино, в морских темно-зеленых хлябях, а Настоящее кругами разбегается по глади. Вот потому и не парься. Ведь сместить нетрудно фокус вперед или назад на пару дюймов. И снова… погляди:

4

Аллюзия на слова Просперо. Уильям Шекспир «Буря», акт IV, сцена 1. Перевод М. Донского.

Вот бар ненавязчиво разверзается сферическими волнами, теснящими дождь:

1898 год, Канзас, пыльный вокзал. Солнышко читает по губам яркий золотой вензель на двери «пульмана». Вот стоит Йонас Арманд Стэмпер. Его долговязая фигура подпоясана лоскутом пара, отчего похожа на черный флагшток, обернутый приспущенным вымпелом. Он стоит у позолоченной двери, чуть наособицу, в одной стальной руке его зажата черная шляпа с плоскими полями, в другой — черная книга в кожаном переплете. Он молча наблюдает прощание супруги и троих мальчиков с остальной родней. Крепкое, солидное семейство, думает он, крепкое и солидное, как накрахмаленный миткаль на них. Весьма внушительное собрание. Но при этом он знает, что в глазах полуденной толпы на станции сам он смотрится куда крепче, солиднее и внушительнее, чем все прочие вместе взятые. Его волосы, длинные и глянцевито-черные, выдают индейскую кровь; его брови и усы точно горизонтальны, будто начерчены по линейке толстым грифелем на ширококостном лице. Упрямый подбородок, жилистая шея, могучая грудь. И хотя ему недостает нескольких дюймов до шести футов, осанка его такова, что кажется он куда выше. Да, впечатляет. Крепко-чо-порный, кожаного переплета, стального сердечника патриарх, бесстрашно ведущий свое семейство на Запад, в Орегон. Упрямый первопроходец, вышедший в поход к новым, девственным пределам. Впечатляет.

— Береги себя, Йонас!

— Бог убережет, Нат. Во всех делах наших промысел Божий.

— Хороший ты мужик, Йонас.

— Господь Своих не оставит, Луиза.

— Аминь, аминь.

— Угоден Господу путь твой.

Он сдержанно кивает, разворачивается, собираясь сесть в поезд, и видит троих своих мальчиков… Глядите-ка: все ухмыляются. Он хмурится, напоминая, что как бы ни ратовали они за переезд из Канзаса в глухомань Северо-Запада, решение было — его и ничье более, ибо лишь он один вправе решать и разрешать, и упаси их Бог забыть об этом!

— На то воля Господа! — повторяет он, и двое младших мальчиков опускают глаза. А старший, Генри, смело встречает отцовский взгляд. Йонас порывается что-то сказать, но есть в лице мальчика нечто такое, нечто настолько вопиюще победоносное и богохульное, что слова застревают в горле бесстрашного патриарха, хотя лишь много после понимает он в полной мере этот взгляд. Нет, Йонас, ты понял в тот же миг. Печать сатанинской лукавой ухмылки. Тебе ведом был этот взгляд, и кровь твоя застыла в жилах, когда ты увидел, чему, пусть ненамеренно, оказался сопричастен.

Кондуктор дает звонок. Двое младших мальчиков, прошмыгнув мимо отца, забираются в вагон, бормочут благодарности, спасибо-вам-пребольшое, за снедь в бумаге, что суют им родственники. За ними — мать, глаза на мокром месте, сама на взводе. Поцелуи в щечку, последние рукопожатия. За ней — старший сын, кулаки — в карманах брюк. Внезапно поезд дергается, отец хватается за поручень, заскакивает на подножку, воздевает руку помахать родне.

— Прощевайте!

— Не забывай писать, Йонас, слышишь?

— Напишем. Вы и сами скоро вслед за нами двинетесь.

— Прощевайте… прощайте.

Он разворачивается, готов уж взойти по раскаленным железным ступеням — и опять ловит взгляд Генри.

— Господь милостив, — шепчет Йонас, сам не зная, к чему. Да нет же, будь честен: ты знал, к чему. Ты знал, то был грех твоей семьи, что вырвался из геенны, и знал, какова твоя в нем лепта, знал точно так же, как знал, что за грех. — Прирожденный грешник, — бормочет Йонас, — с рождения проклятый.

Ибо и в твоем поколении, Йонас, семейная летопись дочерна замарана тем же грехом: Ты знаешь этот грех. Клеймо Скитальца. Клеймо Бродяги: жгучее Клеймо Вероотступника, отвергающего жребий, ниспосланный Господом…

— Да зуд у них в ногах! — спорят добродушные.

— Идиотство! — громыхают упертые. — Святотатцы!

— Просто бродяги.

— Болваны! Болваны!

Переселенцев — вот кого являет миру история этой семьи. Жилистое, сухопарое племя упрямых непосед, стремящихся на закат, являет их разрозненная история. Много кости, мало мяса — и в вечном движении с того самого дня, когда первый тощий иммигрант Стэмпер сошел с корабля на восточный берег материка. В движении целеустремленном, будто в трансе. Поколение за поколением скачк'aми перебирались они на запад по просторам юной Америки; не как первопроходцы, несущие Божий труд свой в языческие земли; и не как фантазеры, торящие путь растущей нации (хотя частенько Стэмперы скупали фермы обескураженных первопроходцев и табуны разочарованных фантазеров, обращавших стопы свои обратно к хорошо проторенной Миссури); но просто — клан жилистых людей, с их вечным зудом в ногах, с их идиотством, склонностью к дурацким скитаниям, с верой в то, что за долами трава зеленее, а за холмами елки прямее.