Порою блажь великая

Меня выволокли в зябкое утро, все еще совершенно темное, если не считать бледно-голубой поволоки, кутавшей холмы. Я следовал за силуэтами Хэнка и Джо Бена по невидимому дощатому помосту, а старик громыхал позади, размахивая фонарем направо и налево и рассеянно кромсая мрак дымчатым клинком ярящегося света. На ходу он разглагольствовал, столь же беспредметно и бесцельно, как светил:

— Этот Ивенрайт — от него всякого ждать можно: смотрите под ноги, ищите растяжки! Как выполним этот контракт, черт возьми… Кстати, ребята, что там с барабанами для этой лебедки? У вас все под контролем? Боже, я не хочу разориться на новом оборудовании. Намедни говорил я Стоуксу, что эта старая лебедка — не такая старая, как та, и по мне — так вполне еще ничего… Слушай, Лиланд, а про зубья свои я тебе рассказывал? — Он упер луч света себе в лицо и на моих глазах извлек изо рта заплесневелую на вид челюсть. — Как тебе это нравится? — прошамкал он. — Всего три родных зубочка-то и осталось. И два из них — друг на друга смотрят, подлецы. Каково, а? — Он засмеялся победоносно и вернул свои жевательные принадлежности на место. — И это не просто совпадение — как и Джо Бен мне тут подсказывает. Это знак свыше… Да, Джо, не забудь смазать эту блядскую лебедку отработкой, слышишь меня? Когда за ней ухаживать — легко еще пару-тройку сезонов прослужит. Опа! Не нравится мне что-то небо-то сегодня! Хмм… — ворчит, мычит. — Ой-ой-ой! — То и дело прерывается, чтоб обругать палеолитическую боль в плече. — И да, ребята: держите ухо востро с этими прохиндеями конторскими! Скользкие, что угорь, — разом нагреют, только чихни… Но уж ребята Орланда, с лесопилки, нам подсобят, верно? И никакого кофе и трепа за жизнь каждые двадцать минут: мы пока что не «Тихоокеанский лес». Чтоб все — как штык! У нас всего месяц до Благодарения, один только месяц, понимаете?..

Он продолжал свои спонтанные излияния, надеясь, что они чудесным образом излечат недуги бизнеса, вопреки монументальному отсутствию могучего старика на месте.

— Эй, да ты слышишь, что я тебе за лебедку-то толкую, черт возьми? За барабан этот?

В последней части этой тирады Хэнк был занят тем, что дергал веревку стартера. И лишь когда мотор завелся с утробным ворчанием, лишь бережно уложив веревку под задним сиденьем и проверив уровень в бензобаке, Хэнк соизволил хоть как-то заметить старика.

— Знаешь… — Он отвязал швартов, уселся рядом с мотором и протянул руку за фонарем, который Генри уступил с энтузиазмом не большим, чем Наполеон — свою шпагу перед отбытием на остров Святой Елены… — Знаешь… — Он направил свет на старика, решительно пресекая любые слова, готовые вылетать из открытого рта Генри: их будто вымывало светом из костлявой фигуры. — …Сегодня ты чего-то совсем расперделся!

Генри сморгнул. Хотел было прикрыться рукой от фонаря, но счел это за жест слабости, недостойной благородного дворянина. Опустил руку и предпочел отвернуться от света и аспидных слов непочтительного сына.

— Пшш!

И таким образом он явил нам свой профиль во всем величии, на чарующем фоне зари. Вот он стоит, ошеломляюще величественный, исполненный уверенности в том, что шарм Валентино [33] безнадежно тускл против стали его глаз, а если уж говорить о классических пропорциях лица, то Бэрримор [34] — сущий питекантроп перед ним. Он нарочито медленно извлекает табакерку из кармана своей робы, распахивает ее небрежным щелчком большого пальца, закладывает шарик под нижнюю губу…

33

Рудольф Валентино (Родольфо Гульельми д'Антонгуолла, 1895–1926) — актер, танцовщик, звезда немого кинематографа в амплуа рокового любовника.

34

Джон Бэрримор (1882–1942) — голливудский актер, звезда немого и звукового кино, обладатель аристократической внешности.

— Только гляньте… — прошептал Хэнк.

Пышная грива белых волос дымом разметалась по заднику небосвода; мужественный волевой подбородок; лоб мыслителя; греческий нос нависает надо ртом, подобным подкове…

— Да уж! — выдыхает Джо.

Он так и высится, профилем к нам, аристократически аскетичный, великосветски отстраненный, нелепый, как стервятник, пока Хэнк не тычет Джо Бена локтем под ребра и не шепчет снова:

— Ну разве не красавец?

— О да! — соглашается Джо Бен. — Страшная сила!

— Как думаешь, не опасно ли оставлять этакого сердцегрыза наедине с моей бедной беззащитной женушкой?

— Даже не знаю… — отвечает Джо.

— Неотразимая шевелюра — в его-то возрасте.

— Ага. Вроде как у пророка…

Во всей сцене сквозила изрядная отрепетированность: я живо представил, что нечто подобное разыгрывалось едва ли не каждое утро. Старик хранил надменное достоинство. Но под этой чопорной маской вполне различима была ухмылка, ползущая по его неистовому лицу.

— И посмотри только, — говорит Хэнк голосом, исполненным издевательского восхищения, — посмотри только, сколько лоска и блеска в этих бровях. Будто он специально…

— Козлы! — взревел старик. — Сукины сыны! Никакого уважения к сединам!

Он выхватил весло из-под навеса, но Хэнк газанул, и лодка понеслась по реке, оставив бушующего исполина на пристани — такого свирепого, такого гневного и такого неприкрыто польщенного их подколками, что я не в силах удержаться и присоединяюсь к хохоту Хэнка и Джо Бена. От смеха они едва не вываливаются из лодки. Напряженность, сковавшая Ли за завтраком, начинает разряжаться под впечатлением этой комедии на пристани. Хэнк же чувствует, как озабоченность жениной хандрой исчезает вместе с огнями дома за кормой. (На причале мы потешились над батей, как обычно, и Ли тоже посмеялся — вроде как попустило его маленько. Теперь, думаю, можно и на разговор какой-никакой его вывести. Пора наладить контакт, хоть на полклеммы.) Рассветное небо светлеет, братья бросают друг на друга быстрые взгляды — но тотчас отводят глаза, ждут…

Поначалу я опасался быть ввергнутым в болотце болтовни с Хэнком и своим гномоподобным кузеном, но оба они выказывали не большую расположенность к беседам, нежели за завтраком. Было прохладно. Мотор, предоставленный самому себе, ворчал исправно, винтом взрезая хляби; мы же погрузились в пучины собственных мыслей, озаряемых льдисто-голубой зарей, только-только прочертившей контуры гор. Я уткнулся подбородком в каракуль на вороте куртки, что выдал мне Джо Бен, и поворотился так, чтоб предоставить колючей мороси щеку, а не глаза. Нос лодки плюх-плюх-плавно скакал по речной глади. Мотор рокотал раскатисто и упруго, уверенным баритоном перекрывая шепелявые жалобы воды. Хэнк правил лодкой вверх по реке, следуя ворчливым инструкциям Джо Бена, который сидел на носу и высматривал коряги. «Топляк по курсу, прими левее. Нормально». Мне было тепло и дремотно-от этого скольжения, от мягкой качки… от злобного мелодичного сипения воды, струящейся вдоль дюралевого корпуса неподвижной лодки.

(Всю дорогу вверх по реке я сидел затянутый, что узел на лаге, не имея ни малейшего представления, как бы с ним заговорить и о чем. Кажется, единственное, что я брякнул за все время — это что утречко погожее выдалось, вроде того…)

Рассвет передо мной постепенно материализовался из призрачной кондиции, обретая объем и форму, и лишь деревья да горы продолжали зиять рваными черными дырами в космосе. Грязно-матовая глазурь ползла по реке. Масляная пленка, готовая полыхнуть от единой спички — река адского пламени, простирающаяся до горизонта.

(Знаете, что? Тяжко говорить с кем-то, кого не видел уйму времени, и не говорить с ним тоже не легче. Уж тем более, когда так много надо сказать, но не знаешь, как.)

Покачиваясь, плыли мы по реке, мимо призрачных свай, висящих в плотной мгле, мимо керосиновых ламп за окошками бутафорских фасадов, мимо цепных церберов, бдительно лающих из-за кисейных деревьев; мимо ондатр, то и дело нырявших вглубь, в свои тайные укрытия, и оставлявших на прощание лишь серебристые знаки V на воде, мимо речных птиц, что заполошно срывались в воздух, блестками разбрасывая свой испуг.

(И я был весьма рад, когда мы подошли к берегу и захватили Энди — мне полегчало просто от того, что нашего полку прибыло, и мне больше не нужно морочиться поддержанием беседы.)

С небезопасного и шаткого мостика, нависавшего над рекой этаким продолжением тропинки, сбегавшей с увитого плющом берега, в лодку спустился еще один пассажир. Снулый-понурый-сутулый детина вдвое крупнее моего, но едва ли заметно старше половины моих лет. Он протопал по днищу лодки своими шипованными ботинками, чуть не опрокинув ее, и Хэнк представил нас друг другу: