Порою блажь великая

Молодой Генри с франтоватыми черными усиками белкой взмывает на груду бревен, приваленных к крутому склону, и его руки, проворные как ртуть и крепкие как сталь, высвобождают пьяного кузена Ларимора из пут воловьих постромков. Стремительный, угрюмый, малоречивый молодой Генри, по компасу в каждом кармане штанов и охотничий нож за голенищем…

— Слушайте! Слышали? Ах… ахх…бумс! Вот так вот! Черт раздери, это что-то! Еще мушиный жмурик.

А в глубине бара Рэй и Род, музыканты Субботнего Ночного Танцевального Оркестра, облаченные сейчас в будничные джинсы и ковбойки, сидят друг против друга, сочиняют письма одной девице из Астории.

— Как пишется «дискредитирующий»? — спрашивает Рэй.

— Что пишется?..

— «Дискредитирующий», ё-мое. Слово такое. Типа, к примеру: «У меня сложилось стойкое ощущение, что он пишет вам про меня всякую дискредитирующую брехню».

— Погодь-ка минутку! — Род порывается сграбастать письмо Рэя. — Кто это там кому чего пишет? Ну-ка, ну-ка!

— Ну-ну, дружище… Спокойствие! Не суетись, лады? Потому что кому хочу…

— Ты пишешь Ронде Энн Нортрап!

— …кому стукнет блажь написать…

— Вот как? Сразу говорю: если что прознаю — ног и рук не досчитаешься.

— Ну-ну.

— И кое-кому я глаз на жопу-то натяну.

— Ага, ну-ну.

— Вот понукай мне еще.

И они снова углубляются в свою писанину. Одно и то же все восемь лет их совместной деятельности. Они играют на пару в барах мелких городишек, склочничают, ухлестывают за одной и той же дамой, и каждый уверяет ее, что в скорейшем времени намерен порвать с «этим тупицей», который только руки связывает и тянет ко дну, выбраться из этой грязной дыры и хорошенько подняться, взгромоздиться на столпы грамзаписи вроде «Декки» и «Кэпитола», а то и телевидение покорить… вечен их конфликт — и вечны узы, узы неудачников, нуждающихся хоть в каком-то оправдании своих неудач. «Если б этот криворукий и тугоухий придурок не висел у меня на шее, милая, я б уж вырвался из этой крысиной норы». Скрежеща зубами, они усердно скрипят ручками по бумаге. Вдруг Рэй обращает взор в противоположный конец бара, где старик Генри яростными ударами трости по стулу расставляет акценты в кульминации своей драматической истории; Рэй сплевывает на пол сквозь зубы:

— Слышишь, как старый дурень разоряется? Как думаешь, он глухой, что ли? В смысле, он так орет. Всех и вся своим рыком заглушил — точно как глухой.

— Может, и глухой. В его годы — нормальная фигня. — Но на самом деле старик в другом конце бара, озабоченный судьбой несчастных мух, обнаруживает почти что сверхчеловеческую остроту слуха:

— Слушайте! Слыхали: еще одна готова! Пшшш — есть!

— Господи-бож– мой! Дай мне десять центов — попробую его приглушить.

Музыкальный аппарат воркует, смакуя монетку, источает прерывистый свет и механические звуки. Рэй возвращается на место. Стиснув крупные зубы, насвистывает заученное вступление гитары:

Алмаз земной и яхонт небосклона, Она — брильянт божественного трона [45] .

Он доволен своим тоном. Когда-нибудь я поднимусь, уверяет он себя. «Гранд Оул Опри» [46] . Мемфис, Теннеси. Я прорвусь. Мое время наступит. Сбегу от этих придурков, мир их праху, прах их миру. Род, дружище, признай очевидное: в твоих пальцах не больше артистизма, чем в твоей жопе. А ты, Ронда Энн, ты душка-шлюшка что надо, но о тебе не напишешь домой мамочке…

45

«Алмаз земной» («Precious Jewel», 1951) — песня американского кантри-композитора и исполнителя Роя Экаффа (1903–1992).

46

«Гранд Оул Опри» — музыкальная радиопрограмма, передавала главным образом кантри и записывалась в Нэшвилле, штат Теннесси; существовала с 1925 г. в разных форматах, с 1940-х стала передаваться по «Эн-би-си» как общенациональная, а впоследствии превратила Нэшвилл в национальный центр музыкальной звукозаписи.

— Зарубите себе на носу, ребята! — восклицает Генри в другом конце бара. — Мы утрем им нос, богом клянусь, утрем! — Никто не знает точно, кому именно собирается утереть нос старый Генри, но его убежденность несомненна. — Все эти новые причиндалы, новые методы… да мы их в ноль раскатаем!

— А как пишется «намедни»? — Теперь затруднения у Рида.

— Ручкой, — отвечает Рэй. «Фу-у, брр!» Да, да, прах на них на всех. Мемфис, Теннеси… дорогу… лыжню!

— Наше время еще наступит! — возвещает Генри.

— Нет. Нет, нет и нет, — Мозгляк Стоукс ищет трагизм с усердием бродячего медведя, инспектирующего мусорный бак. Он и сейчас, к мрачной своей радости, находит узду на вздыбленный оптимизм приятеля: — Нет, мы слишком стары, Генри. Деньки наши на исходе, небушко наше чернеет.

Генри фыркает насмешливо:

— Чушь! Чернеет? Ты только глянь на этот сиятельнейший из закатов! По-твоему, чернеет?

В октябре в Орегоне, когда поджигают поля аржанца и плевела, само небо полыхает пожаром. Стаи крипивников вспархивают над ольховыми рощами, будто искры огромного костра; лосось снова и снова взметается над водой, а река ползет вялой лавой…

Вниз по реке, у Пристани Энди, в небо торчала обугленная кедровая мачта, и солнце было нанизано на нее печеным яблоком, шипело, истекало соком на жаровню перистых облаков бабьего лета. Все предгорье, от пересушенных ежевичных зарослей, окаймлявших пойму великой реки, до кленовых рощ вдали на холмах, ярилось алым пламенем, выгорая в бурый кирпич. Река, вспоротая прыжками серебристых красноперых лососей, круговой рябью зализывала раны. В малиновой грязи на плесе ковырялись колпицы своими клювами-ложками; речные бекасы скакали с тростинки на тростинку и кричали «Клик! Клик!» так отчаянно, будто стебли рогоза, видом напоминавшие кочергу, были горячи под стать. Нырки и казарки стремились на юг маленькими сердитыми стайками. А на плешивых руинах кукурузных полей сражались друг с другом самцы ржанок, сшибались с такой беззаветной медной страстью, что казалось, поля гремели их битвой.

То звонил колокол Хэнка.

Они с Ли и Джо Беном наблюдают вечернее затопление солнца из лодки, плывущей по великой реке. Сегодня впервые за все время, что Ли работал с ними, они возвращаются, когда солнце еще достаточно высоко, чтоб озарить их водный путь.

То звонит колокол Хэнка.

— Нам повезло, — говорит Хэнк. — Усекаешь? Три последние зимы были ранними — ну да уж в этом году осень такая долгая, что все упущенное наверстаем.

Джо Бен энергично кивает:

— Да уж, да уж. Я же обещал, что так оно и будет? Да, мы-таки примостились у Христа за пазухой. Отличная погодка для порубки — и сколько той погоды… слушай, я же это и предвещал нынче утречком, а? Что будет благодатный денек, благословенный денек.

Коротышка экстатически дергался на носу лодки; обращал изувеченное лицо то вправо, то влево, яростно стараясь ничего не упустить из виду. Хэнк и Ли тайком, за его скрюченной спиной, обменялись краткими веселыми ухмылками. И, сами того не желая, обменялись они и тем энтузиазмом, что питал их улыбки. Ибо то и впрямь был благословенный день, наиблагословеннейший — вынужден признать Ли, — первый такой с самого его возвращения в Орегон. И начался он благостно — с чернично-орехового пирога, что Вив испекла к завтраку, — и обещал продолжиться в том же духе. Воздух, что приветствовал их во дворе, дышал прохладой и был приправлен кислинкой от падалицы, обращавшейся в уксус под яблонями. Небо было ясным, но не грозило жгучим зноем минувшей недели. Прилив подоспел как раз вовремя, чтобы вознести их вверх по реке с наибольшей прытью… а потом — и это, подумал Ли, наверное, было самым замечательным моментом, истинным началом того благословенного дня — потом они подобрали Леса Гиббонса, привычно оказали ему бесплатную паромную услугу, и высадили его, неустанно тараторящего, на берегу подле его машины. Он обернулся, чтобы лишний раз заверить, как ему противно быть обузой и, само собой, как ему про-ти-ивно… — тут он оскользнулся, последнее слово застряло во рту; Лес зашатался, как подвыпивший орангутанг, и рухнул в ледяную воду рядом с лодкой.

Когда он вынырнул, чертыхаясь и проклиная все на свете, Хэнк с Джо Беном заржали — и тотчас этот хохот вдребезги расколотил напускное дружелюбие Леса. Дрожащими пальцами он уцепился за борт лодки, и прорвался поток его необузданной ярости. Он выражал пламенную надежду, что весь ублюдочный выводок Стэмперов утопят к чертям! Что весь этот регочущий сброд покалечат, замочат и утопят! И что найдется для этих отбросов самая поганая мусорная яма, которая не погнушается их принять!