Порою блажь великая

Было поздно. Мы переключились с пива на вино. Обстановка казалась до смерти мирной. Джо Бен со своим выводком ночевали в своем новом доме, планируя встретить рассвет с малярной кистью в руках. Генри убрался наверх, в свои гулкие деревянные покои. Вив свернулась на кушетке подле Хэнка этакой прелестной головоломкой, и говорили только ее янтарные очи да вожделенная маленькая задница, обтянутая джинсами. Но глаза закрылись, на задницу она набросила овчинный тулуп и дипломатично отошла ко сну. Старый дом тикал, будто огромные, сбивчивые часы, а на реке в причал тыкались заблудившиеся бревна. Под нами в земляном подполе поскуливали собаки, герои или трусы в своих собачьих снах. Наверху старик костляво трахал некие благоуханные воспоминания. Брат сидел напротив меня под торшером с кисточками, строгал; сам выточенный из тени, лакированный светом…

— Да, там была куча венков… — солгал я.

Он чиркнул по дереву блестящим лезвием.

— Небось похороны были что надо?

— Хорошие были похороны, — признал я, следя за ножом. — С учетом обстоятельств.

— Славно… — чирк, чирк… — Я рад.

Завитки сосновой стружки падали на его колени остриженными локонами. Вив еще глубже зарылась в подушки, а я сделал еще один глоток из галлонной бутыли стариковского ежевичного вина. У горлышка кишели колючки, в плечиках жидкость была суха, как горсть ежевичных семян, а сейчас, на половине бутыли, вино сделалось мягким, словно хлопок.

Мы ждали друг друга, недоумевая: что, черт возьми, подвигло нас поставить под угрозу наш покой, зайдя столь далеко на извечно запретную территорию? Мы задавались вопросом: осмелимся ли мы, отбросив осторожность, сделать еще шаг. Наконец Хэнк перевернул свою деревяшку.

— Что ж, как я уже сказал, мне взаправду было очень жаль…

Тот первый гнев все еще был жив во мне.

— Конечно, — сказал я. Подразумевая: конечно, тебе жаль, урод, после всего, что ты…

— А?

Шепоток ножика прервался, наполовину срезанная стружка повисла в воздухе, я затаил дыхание. Неужто за словами он услышал мою мысль? БЕРЕГИСЬ, — предупреждал Надежа-Опора, — У НЕГО КЛИНОК! Но нож снова заскользил по дереву. Стружка, срезанная до конца, умиротворенным колечком присоединилась к собратьям на полу. Мое дыхание вырвалось из ноздрей вихрем облегчения и разочарования. Пустые ожидания (и чего я, собственно, ждал от него?) остались пустыми. Земля продолжила свое вращение (а от себя чего я ждал?) по своей нисходящей орбите. Вилась стружка. Я снова отхлебнул домашнего вина Генри. Я сожалел о своем гневе; и был рад, что Хэнк предпочел его не заметить.

— Пора баиньки. — Он сложил ножик и шерстяным касанием носка собрал стружку в аккуратную горку. Наклонился, сгреб горку ладонью и бросил в дровяной ящик: на завтрашнюю растопку. Отряхнул руки от опилок и сантиментов, по-деревянному шурша мозолями. — Ладно, надеюсь, удастся всхрапнуть немножко. Я обещал Джо помочь ему завтра утром на новом месте. Вив? Котенок? — Он потряс ее за плечо. Она зевнула, явив розовый лепесток язычка над белоснежными пестиками-зубками. — Пошли спатеньки, ага? Да и тебе не помешает, Малой.

Я пожал плечами. Вив проскользнула мимо меня, волоча за собой овчину и сонно улыбаясь. У лестницы Хэнк остановился; на мгновение его глаза, вскинувшись, встретились с моими:

— Э… Ли… — Яркие, зеленые, словно бутылочное стекло, будто молящие о чем-то — но тотчас взгляд его снова упал, принялся изучать сломанный ноготь на большом пальце. — Жаль, что меня там не было.

Я ничего не ответил. В этой мгновенной вспышке его глаз я разглядел намек на нечто большее, чем просто вина, чем просто раскаяние.

— Мне правда хотелось чем-то посодействовать… — подразумевая: Было чем?

— Не знаю, Хэнк, — подразумевая: Да уж посодействовал.

— Я всегда беспокоился за нее, — подразумевая: И я в ответе?

— Да, — подразумевая: Все мы в ответе.

— Что ж, ладно. — Он смотрит на свой увечный ноготь, желает сказать больше, спросить больше, услышать больше, но не может. — Думаю, пойду-ка на боковую.

— Да, — желая всего того же, что и он. — И я тоже.

— Спок-ночи, Ли, — мурлычет Вив с лестницы.

— Спокойной ночи, Вив.

— Приятных снов, Малой.

— И тебе, Хэнк.

Подразумевая: спокойной ночи, но останься. Вив, безмолвная и легкая, как сноп сонного света, останься, поговори со мной своими ясными глазами. Хэнк, забудь мои слова, что я не высказал, останься, поговорим еще. Это наш шанс. Это мой шанс. Скажи больше, скажи довольно для любви иль ненависти, чтоб я обрел уверенность хоть в том, хоть в ином. Пожалуйста, останься, пожалуйста…

Но они покинули меня. Они страшили, тантальски истязали меня близостью — а потом бросили. И запутали. Пожалуй, той ночью мы сошлись — и промахнулись. Он не рискнул пойти дальше, а я не мог. В моей памяти стоит тот вечер — окутанный терпкой дымкой давленой ежевики, пропитанный колючим и едким соком. Мой брат со своей женой уплывают вверх по ступеням, в свои персональные реальности, смотреть сны, и я думаю: на сей раз мы были почти у цели… Чуточку смелости с любой из сторон — и, быть может, у нас бы получилось. На какое-то мгновение мы, казалось, уже созрели, налились соком, были готовы к сбору урожая, готовы были предоставить свои закрома чужим нерешительным пальцам… самую малость смелости в тот редкий миг — и все могло бы выйти по-иному…

Но дыхание памяти все еще колышет подобные мгновения, сотрясая всю паутину. Люди истаивают на лестницах, дабы видеть сны друг друга во сне; о днях грядущих и ночах минувших; о кругах на воде, иссекаемых вдоль и поперек суровыми розгами солнца, бессмысленными, казалось бы…

Из дождевой ряби в судорожном пируэте вырывается красноперый сине-зеленый лосось, неистово взмывает над рекой, серебряной своею головою пронзая серебристую взвесь, плюхается на бок с гулким шлепком, снова выпрыгивает, снова плюхается — будто спасаясь от некоего глубинного кошмара. И снова взмывает — но на сей раз устремляется на дно, в изнеможении распластывается брюшком на песке за камнем, и, как он ни старался, морские клопы все равно снедают его жабры и плавники.

Рой черных крикливых ворон осаждает кабанье стадо. Зеленое пиво болотисто блещет в мерцании камина. Папаша Индианки Дженни встает, раздосадованный, и пытается отрегулировать картинку очередной серии «Будней шерифа» [43] . Молли наблюдает, как ее жизнь белым морозным паром улетучивается в небо. Флойд Ивенрайт проклинает себя за то, что не удалось произвести на Джонатана Б. Дрэгера впечатление получше, и проклинает Дрэгера за то, что он выставил себя такой большой шишкой, на которую приходится производить впечатление, и проклинает себя за то, что позволил Дрэггеру выставить себя до того большой шишкой, что убедил его, Ивенрайта, что надо производить впечатление… Уиллард Эгглстон надеется. Симона молится. Уиллард Эгглстон отчаивается. А порожний лесовоз держит путь на Ваконду за свежими бревнами на складах «Тихоокеанского леса Ваконды», гудит у парома, требуя переправы, голосом утробным и неприличным, будто гонный зов механического дракона…

43

«Шериф Кочиса» («Sheriff of Cochise», 1956–1958) — американский телесериал-вестерн о полицейских буднях округа Кочис.

В «Коряге», за исцарапанным столом у входа, восседает старый Генри в окружении дружков, которым явно милее его дармовое пиво, нежели его россказни; делает глубокий вдох, распирая щеки дурно подогнанными протезами. Отхлебывает из кувшина, который держит за ручку на манер гигантской кружки: он давно подметил, что, если наливать в кружку, кто-то из застолыциков обязательно успеет ее опорожнить, потому отдал предпочтение кувшину. Он расслабленно сияет, чувствуя приятную тяжесть в желудке, требующую новой дырочки ремня. Впервые в жизни старик выискал время для исполнения своих общественных обязанностей, коими доселе столь прискорбным образом пренебрегал. После перелома почти каждый вечер его гипс соприкасается с порогом «Коряги»; Генри усаживается, пирует, поминает былые деньки, дискутирует с Мозгляком Стоуксом и ведет наблюдение за тем, как большие изумрудно-зеленые мухи кончают жизнь на электрическом стуле неоновых витрин.

— Тсс! Слушайте. Вот еще один…

Генри очень занимает эта мушиная электробойня имени Тедди. И после напористой преамбулы он порой вдруг замирает на полуслове: глаза сощурены, по лицу блуждает мерцающая ностальгией улыбка.

— Тсс! Слушайте… — Он обращает поросшее белым пухом ухо ко входу, вслушиваясь в нарастающий гул очередной, пока что невидимой жертвы. — Слушайте… Слушайте… — Краткая голубая вспышка — и обугленный остов осыпается, присоединяясь к залежам ему подобных у порога. Генри обрушивает на стол свою трость. — Мать моя женщина! Видали? Еще один спекся, а? Еще не до таких чудес дойдет прогресс — или я съем свою драную шляпу! Наука и техника: вот ключ! Я всегда это говорил. С того самого дня, как первый раз увидел, как лебедочный трос волочит елку-палку. А было это давнехонько, надо вам сказать. Я-то все помню — и зуб даю, что так оно и было, — хотя вам, конечно, чертовски трудно поверить, как оно в старину обстояло, потому что все меняется постоянно, изо дня в день… Но у меня-то все свежо на памяти, Мозгляк, старый ты нытик… так или иначе, а случилось это, кажется, когда в Белом Вигваме Кулидж [44] сидел…

44

Кэлвин Кулидж (1872–1933) — 30-й президент США (1923–1929).