Порт-Артур — Токио

— Полагаю, они более чем серьезны, милорд. Старшее поколение семьи Романовых стремительно утрачивает влияние на решения царя, почувствовавшего, наконец, вкус власти. А наследник-гемофилик, лишая нынешнюю царскую семью дальнейших тронных перспектив, только поддерживает их решимость. Полагаю также, что перед нами образование в России фронды даже посерьезнее, чем во времена покойного Павла Петровича.

— А как же заявления царя Николая о его готовности после войны ввести Конституцию и парламентаризм?

— В большинстве великокняжеских дворцов этому никто не верит. Соответствующие настроения царят и в головах большинства гвардейских офицеров. Кстати, как и в среде либерального крыла буржуазии, которое де факто представляет господин Витте, а тем более среди интеллигенции.

Достаточно показательно и то, что партия социалистов-революционеров не свернула своей террористической деятельности, а это было бы самым верным барометром. Кстати, трагическая гибель японского полковника Акаши в Стокгольме, безусловно организованная русской разведкой, лишь на пару недель прервала налаженный канал финансирования левых элементов в России, и должен особо сказать, что за успехи в этом вопросе я бы рекомендовал отметить нескольких сотрудников нашего посольства. Подробную докладную я представил лорду Лансдауну…

— Благодарим Вас, сэр Чарльз. Это, безусловно, чрезвычайно важная сейчас информация. Другое дело, стоит ли нам пока явно поддерживать все эти настроения? Конечно, при необходимости, финансовую поддержку мы сможем обеспечить. Как и моральную. Но все наши телодвижения в этом вопросе должны оставаться «под ковром».

Тем паче, пока не ясна ни реакция царя Николая на наши и американские предложения по посредничеству в деле урегулирования конфликта с Токио, ни его приоритеты на послевоенный период. Все-таки, темпераменты Павла Петровича и Николая Александровича несколько различны, да и рычаги воздействия на нынешнего Государя не все потеряны, и не только родственно-монархические. Кстати, об организации возможного визита в Санкт-Петербург Его величества короля, я бы предложил подумать очень серьезно.

Крайне желательно также, чтобы Париж как можно быстрее задействовал все свои приводные ремни для скорейшего мирного урегулирования на Дальнем Востоке — с этими словами Артур Бальфур выразительно посмотрел поверх очков на холодное и непроницаемое лицо лорда Ротшильда.

— А теперь, джентльмены, давайте дадим слово нашим военным. В первую очередь, хотелось бы узнать ваш прогноз, господа, по поводу того, как долго еще продержатся против русских японские армия и флот. И чем мы сегодня можем помочь им продержаться подольше, дабы время и место для нашего политического маневра не оказались слишком ограниченными.

При этом я сразу прошу вас учесть, что ни о каком пересмотре наших решений от 4-го января не может быть и речи. Мы не должны позволить японцам прямо вовлечь нас в эту войну. Кстати, об этом же умоляют нас и французы. Подробности недавней неофициальной встречи господина Делькассе с лордом Лансдауном и со мной вы также сегодня узнаете…

Глава 4 Ночь в серпентарии

Санкт-Петербург. Декабрь 1904-го — февраль 1905-го года

Когда «господа выборные», получив напоследок из рук Государыни Императрицы и Великих княгинь Ольги и Ксении иконки с ликом святого Николая Угодника и нарядно расшитые мешочки с «Царским подарком» — конфетами, леденцами, поллитровым штофом гербовой, мельхиоровым столовым прибором на две персоны, а также фарфоровым блюдцем и чашкой с росписью в виде имперского Двуглавого орла и царского вензеля, нестройной гурьбой потянулись из залы на выход, наступил критический момент дня.

Да, сами члены рабочей депутации были вполне удовлетворены и неформальным общением с Николаем, и данными Государем обещаниями. Хотя обещено-то было далеко не все из того, что Гапон со товарищи успели понаписать в «Верноподданническом адресе» от имени столичного пролетариата. Но спокойная, доброжелательная речь и вполне доступная общему пониманию логика Императора, а также время за чаем, данное им на спокойное размышление над сказанным, свое дело сделали. Плюс еще и «комплекс вины» из-за сорвавшегося цареубийства, ширмой которого они сами могли оказаться, причем со всеми вытекающими печальными последствиями, как для его соучастников…

Однако, пока оставались еще два больших «но», отделяющих от краха как эсэровско-виттевский план госпереворота с легким темзенским душком, так и безответственные, злобненькие великокняжеско-гвардейские намерения пустить бунтовщикам кровищу, свалив потом всю грязь и позор на Николая.

Во-первых, пришедшие к Зимнему рабочие не знали, что господин главный заводила и подстрекатель — Гапон — сейчас вовсе не среди их делегатов, а под замком в подвале дворца, и его затаенная, лишь раз как-то высказанная в узком кругу по пьяному делу мечта: «А что? Была династия Романовых, будет теперь династия Гапонов!» уже накрылась медным тазом.

А во-вторых, несмотря на своевременную раздачу собравшимся на площади газет с подробным, доходчивым изложением позиции царя и правительства по каждой «просьбе» или, вернее, по каждому, заявленному от их имени ультимативному требованию, толпа-то на Дворцовой поредела не шибко. Попивая дармовой царский чаек, перетаптываясь на морозе и, по-видимому, добавляя кой-чего горячительного от себя, тысяч двадцать народа ожидало возвращения из Зимнего своей депутации и ее предводителя.

Многие периодически отправлялись к специально разложенным вдоль стен Генштаба кострам погреться, где о чем-то спокойно толковали с подходящими туда же и с той же целью служивыми. В руках у большинства рабочих были видны газетные листы, — очевидно, что обсуждение царского ответа на петицию и было главной темой всех этих пересудов.

Внешне пока все смотрелось чинно и спокойно, былого утреннего напряга в воздухе уже не висело. Только вот как дело повернется после выхода к людям депутации, в которой не будет их вожака, пока не мог предсказать никто. Тут достаточно было одной искры, одного удачно брошенного в народ визгливого лозунга, и катастрофа была бы неизбежна.

Вадим понимал, что при любой попытке толпы прорваться к Зимнему, гвардейцы немедля ни секунды откроют огонь на поражение. А видя бесовские искорки, скакавшие в глазах царских дядьев, особенно у командовавшего гвардией Владимира Александровича и генерал-инспектора кавалерии Николая Николаевича, получившего недавно от финнов прозвище «Бешеный пес» за успехи в деле усмирения волнений в генерал-губернаторстве, последовавших за убийством местным фанатиком столь ненавистного для чухонской элиты генерала Бобрикова, сомневаться в том, что эти двое только и ждут момента, дабы «проучить взбунтовавшуюся чернь», не приходилось.

Осознавал все это и Николай: по тому, как деловито общались его дядья со своими генералами, как сновали из дворца на площадь и обратно их адъютанты, было понятно, что именно такого развития событий оба Великих князя и ожидают. Причем ожидают с каким-то нездоровым, театрально кровожадным азартом, в котором было больше напускного безумия рабов зеленого сукна игорных столов Императорского яхт-клуба, чем трезвой, рассудочной реакции офицеров, понимающих действительный риск сложившейся кризисной ситуации.

Банщиков, стоя несколько поодаль от суеты вокруг проводов депутатов, в компании с флигель-адъютантами царя — графом Шереметевым, Оболенским и Свечиным, генералами Гессе и Ширинкиным — комендантом Зимнего и начальником дворцовой полиции, а также с только что подошедшими к ним Петром Николаевичем Дурново и министром Двора бароном Фредериксом, мог со стороны понаблюдать за всей этой гвардейской и великокняжеской «сабачьей свадьбой». Причем этим же, как оказалось, занимался и главный полицейский России, в серцах, и ни к кому конкретно не обращаясь, проронивший вдруг с грустной иронией: «Эк, Великие-то клювики как свои понавострили…»